* * *
Вчера вечером, после проливного дождя, над Окой стоял пар. Ветра не было. Река замерла и боялась пошевелиться. Комары и прочая мошкара носились над водой, над берегом, как обкуренные. Пили кровь даже из моего полиэтиленового пакета с бутербродами. В такую погоду на пляж надо ходить с тёщей. Лучше с двумя. И загораживаться их могучими телами. Иначе значок "почётный донор" обеспечен. Как начало смеркаться, так пролетели три чайки и одна кофейка. Кофейки у нас редко встречаются. Слишком теплолюбивы. Не всякий год даже прилетают. Мальчишки их ловят и продают заезжим москвичам. Дорого продают. Кофейка умеет кричать "мок-ко". Из-за этого и ценится. Вообще-то раньше их больше прилетало, когда экологическая обстановка была лучше. А теперь… теперь воробьи - и те иногда норовят на зиму улететь куда подальше. А соловьи даже там остаются насовсем. Не все, конечно. Только самые отпетые. Гринпис им письма шлёт каждый день, просит вернуться. Весь почтовый ящик забит их письмами. Житья от этого спама нет никакого. Задолбали.
О преимуществах деревенской жизни
Три часа назад закончился очень грибной дождь. Возвращаясь с обеда на работу, под соснами, возле института, нашёл целую семью шампиньонов совершенно подвенечной белизны. Даже в лифте обнаружилась пара сыроежек и… коровья лепёшка.
* * *
С утра льёт как из ведра, кастрюли, чайника и чашек чайного сервиза на двенадцать персон. На том берегу Оки, над заповедником, небо "цвету наваринского дыму с пламенем". Молнии раскалывают небо вдребезги. Совершенно нелётная погода. А уж если крылья картонные… Хоть парафином их пропитывай, хоть салом смазывай - толку мало. Ни улететь от, ни долететь к. Открыть окно, смотреть на дождь и вздрагивать от капель, рикошетом отлетающих от подоконника в лицо.
В такую погоду только клады и зарывать. Взять жену и тёщу, чтобы тащили кованый сундук с нажитым непосильным трудом, и решительно углубиться в лесную чащу. Выбрать дуб понеобхватней и отдать приказ рыть яму. Оглядываться поминутно. Покрикивать, чтобы быстрей копали. Прикладываться к фляжке с ромом. Мелко креститься при каждом ударе грома. Незаметно проверять рогатку за пазухой - не отсырела ли. Слушать, как жена и тёща с чавканьем месят грязь, чертыхаются, опуская сундук в яму. Смотреть с ненавистью на их перепачканные жёлтой глиной и красные от натуги лица, достать рогатку…
Идти домой налегке, посвистывая, постреливая ворон из рогатки. Дома принять ванну и остатки рома, открыть окно, смотреть на дождь и вздрагивать от капель, рикошетом отлетающих от подоконника в лицо…
И вот ещё что. Не забыть выбросить крылья. Не понадобятся.
* * *
Таруса. Облака над Окой. Серые и белые. Кучевые перины, кисейные ленточки, пуховые пёрышки. Пристань с толстым рыжим котом, брезгливо обнюхивающим варёные макароны в алюминиевой миске. Теплоходик "Матрос Сильвер" в потёках ржавчины. Плоскодонки россыпью на отмели. Собор Петра и Павла в чахлых лесах. Свежевыкрашенное, с огромным блюдом спутниковой антенны на крыше капище налоговой инспекции. Картинная галерея, по которой можно бродить в одиночестве. Туалет только для сотрудников, но пока нет директора мы вас пустим ради бога не дёргайте сильно за ручку бачок дышит на ладан. Площадь имени его с бронзовым памятником ему же. Рука, которую он смертельно устал тянуть вдаль. Серая кошка, спящая на клумбе возле памятника. Сонные тарусяне, озабоченные тарусянки и беззаботные тарусики. Салон-магазин "Ксюша" с керамическим графином "Му-Му". Нет, не собака. Жёлтая корова в зелёных яблоках. Ряды копилок "овца", "хрюша", "мурзик" и "тюбитейка барх.". Объявление: "Маленький кукольно-теневой театр "La Babacca" и домашний ансамбль "Гвалт" дает!!! Музыкальное представление "Песнь о Роланде" в помещении районного дома культуры. Вход свободный". Здание районного дома культуры "мне отмщение и аз воздам". Бордовые георгины в палисадниках. В окне сувенирного магазина "Топаз": "Сегодня в продаже цемент, рубероид, стекло". Столовая "Ока" на улице Свердлова. Белая кошка в окошке, намывающая гостей. Трое намытых, небритых и послевчерашних гостей. Ресторан "Якорь" с указателями перед входом: "Васюки - 785 км", "Лондон - 2573 км", "Москва - 135 км". Кроссворды тропинок в оврагах. Деревянные столбики ограды, подвязанные верёвочками к перилам веранды парализованного дома. Коренастые, красномордо-кирпичные особняки вездесущих москвичей. Крохотное кладбище у церкви Воскресения Христова. Темное известняковое надгробие с еле видным "… а преставился он девятнадцати лет от роду…". Изумрудный мох в буквенных углублениях. Яблони, усыпанные белым наливом. Высокий-превысокий клён, начинающий краснеть. Облака над Окой. Серые и белые. Кучевые перины, кисейные ленточки, пуховые пёрышки.
Грыбы отсюда
Работает у нас в институте вахтёрша, Любовь Петровна. Бодрая такая тётка лет семидесяти. Большая любительница собирать грибы. У её мужа есть моторная лодка-казанка, и они в сезон, почти каждые выходные, плывут вниз по Оке к заветному месту, от которого километр по полю, а там километр-другой лесом - и белые хоть серпом жни, только не задень жизненно важные органы.
Короче говоря - платишь полсотни с носа, садишься в лодку, и тебя туда, где дикие грибы, стоит им только показать корзинку, сами в неё запрыгивают. Если честно, то меня от грибов не колбасит, но уж больно место там хорошее, тихое. С удочкой посидеть, покурить задумчиво, посчитать облака, плывущие по зелёной окской воде…
Рано утром, в субботу, я прибыл на пристань городского клуба "Дельфин". Там уже была Петровна с мужем Толиком и ещё два грибанутых сотрудника нашей конторы. Мы погрузили свои удочки, корзины, рюкзаки, котлеты, крутые яйца, соль, помидоры, огурцы, краковскую колбасу, термосы с чаем и кофе и заняли места на скамеечках в лодке. Толик стал заводить лодку в течение одного часа и ещё четверти. Всё это время Петровна своим тарахтением вполне заменяла не желающий заводиться мотор, а дождик терпеливо шёл, не уходил.
Наконец мы отчалили. Ока после вчерашней грозы была мрачна и неприветлива. Через минут десять-пятнадцать деревня моя по правому борту кончилась и пошли леса и поля. По обоим берегам через каждые метров двести-триста стояли столбиками рыбаки с удочками наперевес возле своих стойбищ, точно суслики перед входом в норки. Ветер, и без того неласковый, совсем озлился. Два мужика, одетые в прорезиненные комбинезоны, стояли в метре друг от друга по грудь в воде и удили. Стоило мне подумать о том, как же нужно любить рыбалку, чтобы стоять часами в холодной воде с удочкой, как один пошарил у себя за пазухой и передал другому совершенно недетских размеров фляжку, с которой можно было бы и вмёрзнув в лёд стоять.
Вдруг мотор нашей казанки пару раз вежливо кашлянул и стал работать раза в два тише. То же самое сделалось и с ходом лодки. "Залило нижнюю свечу", - невозмутимо прокомментировал Толик. Надо поменять. Стали менять. В принципе, это не очень сложно - свечу в моторе поменять, если она у тебя под рукой. Но когда свеча в полотняном мешочке, а мешочек в сумке с инструментами, а сумка в… где-то в лодке, то ищут все. Немедленно Петровна, женщина, между прочим, танковой комплекции, начала биться в поисках свечи. По случаю вспомнился мне наш последний генсек, который предупреждал своих оппонентов о недопустимости раскачивания общей лодки. Общими усилиями через каких-нибудь десять минут свеча была найдена, и ещё через пятнадцать мы двинулись дальше. За речным поворотом, на левом берегу, показались дома деревни Зиброво. Первой начала лезть в глаза какая-то московская трёхэтажная каменная усадьба со стеклянной крышей и колоннадой под полукруглым балконом. Судя по размеру спутниковой антенны, хозяева дома на отдыхе смотрели не только земное, но и марсианское телевидение. Петровна сообщила нам, что, по словам зибровских аборигенов, в усадьбе для развлечения хозяев разводят чуть ли не павлинов.
- Так прямо и павлинов? - удивилась одна из наших спутниц.
- Именно, - отвечала Петровна. - Чтобы они им красиво летали.
За усадьбой потянулись обычные двух- и трёхэтажные кирпичные особняки серпуховского купечества, чиновничества и воровства. Дома пионеров, как их у нас называют. Потом, дождавшись своей очереди, повылезали какие-то неопрятные дощатые домишки и потемневшие от времени сараи. Потом кончились и они. Я закурил и немного помечтал о маленьком зелёном домике под красной черепичной крышей то ли прислуги, то ли охраны, который стоял в самом углу ограды той самой московской усадьбы.
Через три километра в сплошных зарослях ивняка на левом берегу показалась крошечная прогалина. Это было место высадки нашего гриболовного десанта. Мы разделились на три группы. Две сотрудницы под руководством Петровны выдвинулись в лес. Он там достаточно дремучий и заповедный, заблудиться можно даже и не плюя ни разу. На этот случай у Петровны был на верёвочке милицейский свисток, при помощи которого она собирала свой отряд. Вторая группа состояла из Толика. Оказалось, что у него правило - ходить за грибами в одиночку. Как только женщины отошли на безопасное расстояние, Толик нырнул под лавку в лодке и достал заветное. Я вежливо отказался, чем нисколько его не опечалил. Приняв на грудь, он взял пластмассовое ведро и отправился за грибами.
Оставшись один, я набил трубку, закурил и, поскольку берег и волны были пустынны, стал думать свои немаленькие, как и полагается в таком случае, думы. На противоположном берегу, на пригорке, мрачно ухмылялось выбитыми окнами развалившееся здание пионерского лагеря "Берёзки". С большого жестяного щита счастливые, советские, но уже порядком полинявшие и заржавевшие дети желали мне удачного отдыха. Несколько лодок, выбросившихся у лагеря на берег в незапамятные времена, так и лежали никем не украденные и не разобранные на доски. На их полусгнившие тушки не клевали даже всеядные дачники, вечно промышляющие какие-нибудь деревяшки, гайки и стёклышки для устройства своих халабуд. У моих ног, на песчаном дне мелководья, течение шевелило длинными лапками утонувшего жука. По воде плыли облака, облепленные пухом, слетевшим с прибрежных ив. К вечеру, наверное, доплывут до Ступина, а то и до Каширы. Я докурил, съел бутерброд с колбасой и стал расчехлять удочки.
Вдалеке из-за поворота показался красивый белый катер. Двигался он шустро, не то что наша казанка. О чём-то там пел Газманов, о чём-то смеялись пассажиры, о чём-то повизгивали пасажирки. Мне нравится на такие катера с берега смотреть. Проплывёт мимо, прошумит, и снова тишина наступит, еще глубже, чем прежде. Но этот не проплыл, а по плавной дуге подошёл к берегу метрах в двадцати от нашей казанки и заглушил двигатели. Три мужика с палубы помахали мне приветственно руками и синхронно крикнули: "Клюёт?" Я промычал в ответ что-то вроде "клевала, да передумала". У одного из отдыхающих зазвонила мобила, и он начал рассказывать кому-то в городе, как они решили оттянуться по полной с шашлыками, двумя серёгами, юлькой, наташкой с сестрой и юрьичем. Из внутренностей катера раздался крик: "Серёга, куда ты штопор дел?!" Женский голос ему отвечал: "Ты что это удумал? Сухое не тронь! Оно для мяса". Удочки можно было сматывать…
Я забрался в лодку и от злости съел почти все свои съестные припасы. До времени, когда должны были вернуться грибники, оставалось ещё часа три. Курить не хотелось. Хотелось гранатомёт и чтобы как Брюс Уиллис, но наоборот. В конце концов я решил прогуляться по лесу. В лесу было мрачно, сыро, но, к счастью, тихо. Не прошёл я и десяти метров вглубь, как умудрился наступить на подосиновик. Его шляпка неприметно торчала из толстой моховой перины. Рядом росло ещё два. Через двадцать минут моя брезентовая панамка была полна грибами. Я вернулся к лодке и взял пустую сумку из-под съестного. Пустой сумки хватило на час с небольшим. Снова вернувшись на нашу стоянку, я прихватил с собой клеёнчатый чехол от лодочного мотора. Сколько времени наполнял чехол - не помню. Пришёл в себя только тогда, когда над ухом раздалась пронзительная трель милицейского свистка Петровны. Оказывается, меня уже полчаса как искали. Пока искали, и сами набрали ещё грибов в верхнюю одежду Кабы в наших местах в конце августа было теплее, то и в нижнюю набрали бы.
На обратном пути Толик ещё три раза ремонтировал глохнущий мотор, и на время ремонта приходилось бросать якорь, чтобы нас не снесло течением. Пошёл дождь, и мы здорово промокли. Но счастье лежало рядом и переполняло сумки, корзинки и рюкзаки. По нему время от времени проползали не успевшие вовремя эвакуироваться муравьи и божьи коровки. Счастье лоснилось маслянистыми шляпками с прилипшими к ним травинками и листиками, белело крепкими и толстыми ножками. Все смотрели на него и довольно молчали. Под монотонное тарахтенье мотора я задремал. Сквозь дрёму думалось мне о том, что если насобирать побольше грибов, орехов, семечек, конфет, наловить рыбы, вырастить картошки на своем огороде, держать курей, научиться плести лапти или валенки с чёрными резиновыми галошами, сморкаться оземь, нагнать своего самогона из яблок-паданок, в сезон охотиться на зайцев, уток, деревенских баб, то, наверное, можно… определённо можно…
* * *
Такой день. Один из последних. Жёлтое сквозь зелёное всё настойчивее. Как ни взъерошивай ветер кроны - всё равно заметно. Ещё в пиджаке, но под ним свитер. Всё истончилось - тепло, светло, воздух, обещания писать каждый день. Прозрачное и призрачное. Вот-вот оборвётся, истает. Но пока нет. Что-то там виднеется на горизонте, но очень далеко. И хорошо, что далеко. Упавшие листья, пыльные дороги и глаза сухи. Их ещё вымачивать дождями и слезами. Уголки губ ещё вверху, но вот-вот начнут опускаться. У её духов ещё летний запах, но он начинает горчить. Нежность во взгляде, но он поверх головы. Руки обнимают, но начинают мёрзнуть. Слова ещё слышны, но свист ветра, но шорох листьев… Время пришло и уже не уйдёт.
* * *
Двадцать восьмое сентября. Сегодня под вечер на площадке перед Домом учёных играл духовой оркестр, у них были красные, цвета сентябрьских кленовых листьев, кители с золотыми погонами и двумя рядами золотых пуговиц, а у дирижёра ещё и аксельбант, у дирижёра, правда, и лицо было почти кленового цвета, но он не пьёт, я знаю. Он всегда такой индеец, да ещё и загорел летом на огороде. Мы с ним в соседних домах живём. Площадку почти всю засыпало упавшими листьями. И танцующие пары пенсионеров шуршали ими в такт, у одной старушки была маленькая собачка, которая не хотела сидеть, пока хозяйка танцует. Старушка её взяла на руки, и они вальсировали втроём - третьим был могучий старик с орденскими планками. Конечно, собачка им мешала, всё пыталась лизнуть в лицо то старушку, то старика, но они неплохо справлялись. Наверное, у них очень хорошая выучка, у этих стариков. Играли "Амурские волны", потом какую-то довоенную мелодию. Кажется, это был медленный фокстрот Цфасмана. А ещё "На сопках Маньчжурии" и совсем неожиданно "Летку-енку". Тут уж старики сели отдохнуть на скамеечки, и молодые мамаши отстегнули поводки у своих малолетних чад. Чада носились и визжали от удовольствия. Один молодой человек пяти лет чуть не описался от восторга. Его еле увели в кустики. Бабушка его держала и руководила процессом, а он писал, кричал, смеялся, размахивал руками и пританцовывал. На заднем дворе Дома учёных жгли опавшие листья. И горьковатый дым поднимался высоко-высоко. Солнце зацепилось за жёлтые верхушки берез и красные клёнов, и по всему было видно, что не очень-то и хочется ему закатываться. А уж в самом конце заиграли "Прощание славянки". Танцевать перестали, а только одна старушка на скамейке взяла и заплакала. И надо было уже уходить, потому что дым от догорающих листьев стал есть глаза и они начали слезиться.
* * *
Сумерки. Дождь мелкий не то идёт, не то висит на своих прозрачных ниточках. А как устанет висеть, то и упадёт. И окажется, что он снег. Робкий, быстро тающий, но снег. И в письмах об эту пору всё больше "прощай" пишут, а не "до свидания". Не июнь на дворе, чтобы так писать.
* * *
Туман сплошной. Руку протянешь - и нет её. Был бы нос длинный - кончик уже и… А тут ещё и магнитная буря. Когда ж они только закончатся. Вторые сутки компас сам не свой. У него на картуше слеза проступила и не высыхает. Уж на что стиральной машине всё по центрифуге, а и она мучается. И ветра нет. В магазин, за кефиром пойти - так попутного не дождаться. Кливеров одних три штуки ставишь, бом-брам-стакселей и лиселей - тех вообще без счёту, а толку никакого. Обвисают. Самое время в кости играть и ром ямайский пить. Пьяные драки устраивать. Тёщу под килем протащить для профилактики. На камбузе горшки перебить. Со сковородок содрать тефлоновое покрытие. Прямо с живых. Наставить мушкет на жену и отобрать свою же получку. Обесчес… хотя… не очень-то и хотелось. Ни к чему этот бонус-трек. Быстро в спасательный бот и айда на вёслах к магазину. За кефиром.
* * *
Двадцать восьмое февраля. Дождь с самого утра. С ночи даже. Тепло, беспросветно, болотно. Начнёшь говорить, скажешь два или три слова, да и заквакаешь. Беременность во всём. В мокрых, чёрных деревьях, в бледных прохожих, в облезлых собаках, жадно нюхающих талый снег. Те, у кого есть чернила, - те при деле. Плачут. Ничего не попишешь - февраль. Время поливитаминов два раза в день по одной горошине. Об эту пору только они и оранжевые, эти горошины.
* * *
Который день безоблачно. Зимние облака давно уж уплыли в свои высокие широты, а весенние что-то не торопятся. А может, задержались дорогой. Если с юга к нам, через Украину… это надолго. Таможня и всё такое. Пока им все поля не оросишь да огороды… А у них огородов… Выжмут всё до последней капли и к нам потом вытолкают. Толку от таких облаков. На них без слёз не взглянешь - заплатки, а не облака. То ли дело раньше… Никакой самодеятельности на местах. По фондам, по разнарядкам, по постановлениям ЦК и Совмина… Такую страну про… Вот и сидим без единого дождя, как туареги какие. Не говоря о сушняке, который просто…
* * *
Двадцать четвертое апреля. Ока ещё не пришла в себя после ледохода. Вся на нервах, бурлит, суматошно течёт в разные стороны. Облакам боязно плыть в Нижний по такой неспокойной воде. Но нависли низко - присматриваются, ждут. Вдоль берега валяются пустые прошлогодние бутылки с полуразмытыми этикетками. Первые комары - злые и худющие, в чем только жала держатся. Сизая дымка от потухшего костра, понемногу становящаяся зелёной там, высоко, в кронах вязов. Измученные долгой зимой лодки с выступающими рёбрами, лежащие без сил рядом с городской пристанью. В глубине, под серой водой, ещё не оттаявшие брачные песни лягушек. Полусонный шмель, растерянно жужжащий вокруг да около едва раскрывшегося цветка мать-и-мачехи. Холодное небо, затянутое по углам чёрной паутиной осиновых и берёзовых веток. Малиновый от предзакатного солнца звон к вечерне с колокольни церкви Михаила Архангела.