* * *
Читать я научился рано и быстро втянулся в это увлекательное занятие. Втянулся настолько, что забросил беготню по двору со сверстниками. Родители забеспокоились и стали в принудительном порядке выпроваживать меня во двор погулять. Сопротивляться было бесполезно. Никакие обещания погулять потом или "уже иду, только главу дочитаю" не спасали. Меня выталкивали, как я ни упирался… для виду. Под курткой у меня уже была спрятана книжка. Мы жили на третьем этаже. Я поднимался на четвёртый и там читал стоя, привалившись к перилам лестничного пролёта.
На четвёртом этаже среди прочих жила семья одного из папиных сослуживцев. Собственно, у нас в доме, да и в микрорайоне, почти все были сослуживцами - работали на одном заводе, Фима, о котором пойдёт речь, был начальником цеха метиза, попросту говоря, цеха болтов, винтов, гаек и шайб. Помнится, он уже был пенсионером или почти пенсионером, но на пенсию его не отправляли. Начальство ценило Фиму за феноменальную память. Он наизусть знал все виды болтов и болтиков, гаек и гаечек. Да и в коллективе цеха, среди токарей, фрезеровщиков и кладовщиц он пользовался непререкаемым авторитетом. Подчинённые души не чаяли в своём начальнике и были готовы носить его на руках. Он, конечно, был хороший начальник. Никто и не спорит. Но этого, как вы сами понимаете, маловато для того, чтобы инженера Ефима Ароновича Дворкина, хоть бы и начальника цеха, уважал токарь Иванов Пётр Васильевич или фрезеровщик Сидоров Иван Фёдорович. Не говоря о носить на руках. Дело было в том, что Фима мог перепить любого в своём коллективе. На моей памяти один-единственный раз его привели под руки домой подчинённые-собутыльники. Да и этот раз никому не запомнился бы, если бы товарищи по ударному труду и ещё более ударному отдыху по ошибке не привели его к двери совершенно другой квартиры, в другом доме, из которого Фима вернулся к своей жене Фире через два дня и, как говорится, только на минутку за гитарой. Увы, Фима не был примерным семьянином. Все эти заводские кладовщицы, секретарши… Все эти полутёмные кладовки и пустые кабинеты… Он был не из тех, кто способен пройти мимо, Фима ещё очень был способен не пройти. Бедная Фира - что она терпела в маленьком городке, в микрорайоне, где все, начиная с соседей и заканчивая собаками и кошками, судачат, собачат и мяучат обо всех превратностях твоей личной жизни. Тем не менее Фима регулярно возвращался к Фире. Так же регулярно она не хотела его пускать в квартиру Начинались сложные переговоры через дверь. Вернее, со стороны Фиры они были сложными, а Фима был по-военному краток и только бубнил: "Открой уже дверь, не буди соседей". Соседи, конечно, спали беспробудным сном у своих дверных глазков. Но Фиру было трудно остановить. Рассказ о своей несчастной семейной жизни с Фимой она начинала ещё с беременности своей мамы. По мере приближения повествования к сегодняшнему дню Фира переходила от причитаний на идиш к русскому мату точно так же, как после выстрелов в воздух переходят к стрельбе на поражение. У соседей к картинке добавлялся звук… Впрочем, у Фиры с Фимой все кончалось вполне благополучно. Воцарялся худой мир, который, как утверждали злые языки, был лучше толстой Фиры.
У других всё было более затейливо. Сосед, живший за стенкой, а до этого проведший в застенке не один год, почти каждый вечер устраивал своему семейству что-то вроде отборочных игр чемпионата по кикбоксингу. Выходя на семейный ринг, он, конечно, пользовался не только руками и ногами, поэтому имели место случаи и стулбоксинга, и даже утюгбоксинга. Супруга его довольно ловко уворачивалась, хотя и выпивали они на равных. В промежутках между атаками и контратаками жена соседа стучала кулаком в нашу общую стенку и кричала: "Лариса, спаси!" Само собой, в доме все были в курсе, что мама работает в милиции. Мама звонила в дежурную часть и вызывала наряд. Приезжал воронок и забирал дебошира на пятнадцать суток. На следующее утро проспавшаяся и опохмелившаяся соседка приходила в милицию и, размазывая по лицу всё, что на нем отпечаталось после бессонной ночи, проведённой в опустевшей супружеской постели с никелированными шишечками, умоляла вернуть своё, которое горестно мычало тут же рядом, в обезьяннике. Супруга сдавали буквально с рук на руки, и максимум через неделю этот день сурка повторялся. Метались в стену утюги, стулья и прочая домашняя утварь… Живи алкоголики вечно, сосед таки разрушил бы стену и, вероятно, принялся за другую. Однако в неравной борьбе с зелёным змеем только у змея отрастают новые головы, а у соседа отказала и единственная, не выдержав постоянных скандалов с печенью. Ходили слухи, что при вскрытии у него в венах нашли чистую политуру, без всяких примесей крови. Ян сейчас верю этим слухам.
Вспоминается мне ещё один сосед, которого все звали Петюня или атаман П. Петюня зимой и летом ходил в выгоревшей солдатской гимнастёрке. Рассказывали, что во время войны побывал он и в плену, и в партизанах. Ну, а потом - Колыма. Зубов у него после лагеря совсем не осталось. Да если б и были… Кроме водки и хлеба с горчицей, в руках его ничего никогда и не видывали. Человек он был добрый и жизнерадостный, даже с похмелья. Лицо Петюня имел удивительно подвижное, гуттаперчевое. Мы часто приставали к нему с просьбой представить комедию или трагедию на лице. Он представлял - втягивал в беззубый рот лицо так, что того и гляди глаза проглотит. Получалась хоть и страшная, но комедия. Наверное, потому, что глаза у Петюни всё время смеялись. За это мы его и любили. Денег ему родители давать не велели, потому что пропивал он их. Хоть копеечку дай - и её умудрялся пропить немедленно. А вот продукты таскали. Такой был у нас натуральный обмен - хлеб на зрелища. В памяти только и остались эти его смешные лица. И ещё одна картина - сидит Петюня на недостроенной стене нашего дома. В одной руке стакан (никогда он из горлышка не пил), а в другой - кусок хлеба. Дом был в тот момент достроен до третьего этажа. Как он тогда не свалился - ума не приложу. Впрочем, тот, кому суждено спиться, - не свалится.
Однако я отвлёкся от рассказа о книгах моего детства. До пятого класса я читал всё подряд, как книгочитательная машина. От Гомера до Мильтона и Паниковского. Кстати сказать, в детстве я старался брать в библиотеке как можно более толстые и потрёпанные книги. Так я выглядел более солидным в своих собственных глазах. Через год такого беспорядочного чтения мне в руки попались "Униженные и оскорблённые". Прекрасно помню потрёпанную синюю обложку с чёрными силуэтами петербургских домов. Помню пожелтевшие ломкие страницы и чёрно-белые рисунки… А вот саму книгу я тогда так и не успел прочесть.
В один прекрасный вечер я отправился с друзьями в кино. Показывали "Гиперболоид инженера Гарина". Тот самый первый и для меня самый лучший фильм, в котором Гарина играл Евстигнеев. Как раскрыл я рот в самом начале фильма, так неделю и закрыть не мог. Гиперболоид меня околдовал. Представил я себе, как недрогнувшей рукой режу страшным лучом школу оливиновый пояс, проходящий под улицей Дзержинского, как язык расплавленного золота выходит на поверхность возле винного магазина в соседнем доме, как соседи и алкаши… Наконец, как Валька Данилова из соседнего пятого "Б"… Дело было за малым. За гиперболоидом. Мальчик я был начитанный, понимал, что в кино всего не покажут. Мелькали в кадрах там какие-то рисунки, но запомнить я их не успел. На следующий день книжка с романом Толстого уже лежала в моём портфеле. Чертежей и там не было, но был рисунок. На первых порах рисунка должно было хватить. А там видно будет. Первые поры прошли дня через два, когда все места в романе, касающиеся устройства гиперболоида, я уже знал наизусть, а понимания, как его делать, не появлялось. Я перерисовал картинку из книжки себе в альбом для рисования, обвёл её химическим карандашом, но… К папе я обращаться за советом не хотел. Я не боялся насмешек, нет. Я боялся, что он расскажет маме, а мама запретит строительство гиперболоида. Так уже было, когда я мастерил паровую мельницу из пустой кофейной банки, а она ни с того ни с сего распаялась, закапала оловом обеденный стол и прожгла паяльником линолеум на кухне. Пришлось за неё отвечать.
Папа всё же заметил мои страдания и посоветовал почитать какой-нибудь учебник по физике. Для начала школьный, а уж потом и тот, в котором написано про конструирование гиперболоидов. Физику в пятом классе ещё не изучали, и учебника у меня не было. Тогда вообще был дефицит с учебниками, и их выдавали в конце года, да и то не все. Выдавали бесплатно, купить их было нельзя. И тут мне помог случай.
На следующий день в школе был назначен сбор макулатуры. Вернее, её отгрузка в утиль. Целый месяц до этого мы ходили по домам, как пионеры (почему как?!), и выпрашивали макулатуру. Нам подавали. Вся макулатура стаскивалась в небольшой сарайчик, стоявший на заднем дворе школы. Ближе к концу учебного года сбор прекращался, приезжала машина, и мы всю собранную макулатуру на неё грузили. День погрузки и несколько дней до него были для меня праздником. В этой пахнувшей плесенью и пылью куче старых журналов, тетрадей и книг можно было отыскать настоящие сокровища. Там я нашёл научно-фантастический роман Циолковского "Вне Земли", двадцать восьмого года издания, книгу о жизни на Марсе и "Затерянный мир" Конан-Дойля. Там я впервые увидел журнал "Огонёк" с портретом Сталина. В другом номере "Огонька" я вдруг открыл, что русский с китайцем братья навек. О том, куда исчез этот век, никто мне не сказал, даже родители, отобравшие у меня журналы. Но самое главное - в этой куче нашёлся трёхтомный курс физики Пёрышкина. Курс был старый, чуть ли не довоенный, но ведь и роман Толстого был написан до войны. Само собой, начал я читать не с первого тома. Меня интересовал раздел оптики. Надо было найти сведения о зажигательных линзах к гиперболоиду.
Через три дня упорного изучения курса физики я решил "снизить объём притязаний", как говорят изобретатели, когда экспертиза им сообщает, что изобретённая ими жужжалка, которой они предполагали жужжать в известном месте, жужжать не будет и в оное не войдёт, а если и войдёт, то выйдет непременно боком. То есть насовсем отказываться от гиперболоида я не хотел, но отложил его строительство до лучших времён. В том, что лучшие времена наступят, я не сомневался. Кто же в детстве сомневается в их наступлении. Я решил делать спектроскоп. Это такой прибор, который позволяет… Впрочем, для данного рассказа не имеет никакого значения, что он позволяет. Важно то, что для этого прибора нужна была стеклянная призма, разлагающая свет. Вот её-то у меня и не было. Но о том, как её сделать, я прочёл в тоненькой книжечке "Библиотека пионера и школьника. Серия "Физика"". О, эти тоненькие книжечки для пионеров и школьников! Мне теперь кажется, что их авторы писали эти замечательные книжки на разных секретных квартирах и в подвалах, спасаясь от гнева родителей юных физиков, химиков и биологов. Помню, как прочёл о том, что срок службы севших батареек можно продлить, вываривая их несколько часов в крепком солевом растворе. Старых батареек у меня не было, поэтому я взял новые, из папиного фонаря, и стал их варить, справедливо полагая, что после этого они уж точно станут живее всех живых. Но они почему-то лопнули, как переваренные сардельки, и из них вытекло чёрное, вязкое и прилипшее намертво к дну кастрюли. Папа потом мне объяснил буквально на пальцах, что, увеличивая срок службы батареек, я сокращаю срок службы нашей мамы.
Но всё по порядку. Призму из настоящего силикатного стекла мне было не изготовить. Нет, если б у меня были кое-какие ингредиенты и высокотемпературная печь для варки стекла, я бы не задумываясь начал его варить. Но печи не было, а духовка в кухонной плите для этой цели не подходила. Я проверял. Получил отрицательный результат, подзатыльник от папы и стал выпиливать призму из оргстекла лобзиком. Естественно, что грани такой призмы были непрозрачными. Я стал читать книжечку дальше. Там было написано, что сначала поверхности призмы обрабатывают напильником, потом шлифуют наждачной бумагой, а уж окончательную полировку делают зубным порошком и зубной пастой. Мне повезло - папа чистил зубы порошком "Жемчуг", а мама и я - пастой "Поморин". Я понимал, что полировку призмы надо успеть сделать за один рабочий день. Запасов порошка, пасты и терпения родителей в доме было немного, и второго такого случая могло не представиться.
В тот день мне повезло ещё раз - первой с работы пришла мама. Квартира являла собой иллюстрацию к повести Пушкина "Метель". В памяти с этой картиной почему-то связывается строчка из пушкинских же "Бесов": "Сколько их? Куда их гонят? Что так жалобно поют?". Но это уже рассказ о разборе полётов с участием папы.
А призму я сделал. И она много лет хранилась у меня в каком-то ящичке, потом ею играл сын, а потом она куда-то затерялась. Спектроскоп, увы, у меня так и не получился. Терпения у родителей не хватило. Зря не хватило. Потому что на мои эксперименты по книжке "Библиотека пионера и школьника. Серия "Химия"" им его (терпения) понадобилось гораздо больше.
* * *
Описывая своё первое знакомство с химией, я, наверное, должен был бы начать со слов: "Химия ворвалась в мою жизнь", но нет. Химия в мою жизнь не врывалась - она шла своей дорогой, а я шёл своей. Не столько шёл, сколько перебегал в неположенных местах дороги разных естественных наук, следуя своим многочисленным детским увлечениям. Химия в школе мне не нравилась. Преподавала её у нас старушка с седыми растрёпанными волосами, похожая на портрет Менделеева - тот, что обычно печатают в уголке его таблицы, только без бороды. Да и во всём остальном у нашей учительницы и Дмитрия Ивановича было не меньше десяти отличий. Запомнились два: Менделеев, хоть и написал диссертацию о соединениях спирта с водой, - столько не пил этих самых соединений. И ещё у него не было такой огромной груди. Казалось, старушка состояла из неё одной, и эта грудь постоянно перевешивала её при ходьбе. Росту она (не грудь, а старушка) была маленького, поэтому в состоянии, которое в народе называется "выпимши", а иногда и до такой степени, что даже стрелки её огромных, наручных часов смотрели в разные стороны, постоянно спотыкалась при ходьбе обо что угодно, даже об Гоголя.
Поднимем, однако, упавшую старушку, отставим её в сторону и вернёмся к химии. Поначалу я получал по этому предмету сплошные тройки. Учительница даже объявила мне, что способностей к химии у меня нет. Честно говоря, я не расстроился. Мне было скучно заучивать названия разных элементов. Строение атомов и молекул меня тогда мало интересовало. Кого в детстве может интересовать то, что нельзя подержать в руках и попробовать на вкус? И тогда папа взял меня на буксир. Я, конечно, отлынивал - тайком подпиливал буксирный трос, садился на мель при каждом удобном случае и вообще был не прочь открыть кингстоны у своей баржи. Но папа был неумолим. Однажды, проверяя моё домашнее задание, он указал пальцем на значок Си и спросил: "Как называется этот элемент?" Ничтоже сумняшеся я ответил: "Си". Мысль о том, что этот символ обозначает медь, в мою алюминиевую голову не пришла. Тогда отец придвинул ко мне таблицу Менделеева и строго сказал: "Даю тебе пятнадцать минут… нет, и пяти хватит, чтобы найти оставшиеся элементы - до, ре, ми… все шесть".
На следующий день я получил свою первую пятёрку по химии. Но интереса к науке чудес всё равно не было. То есть я учил её, но делал это так же, как и мои дети, когда родители брали их на буксир, и как, наверное, будут её учить мои внуки, когда их родители…
Так всё и продолжалось, если бы в один прекрасный день (как много в детстве прекрасных дней… описывая сегодняшние события, я бы просто сказал "однажды") я не отыскал в библиотеке книжку с биографией английского химика Гэмфри Дэви. Называлась книжка "Живи в опасности". Дэви был великий химик - основатель электрохимии, человек, открывший "веселящее" действие закиси азота, первооткрыватель семи химических элементов. Всех его заслуг не перечислить. Ну да не о них сейчас речь. Восхитил меня сэр Гэмфри удивительным бесстрашием при проведении экспериментов. За открытие калия он и вовсе поплатился правым глазом. Вот этот глаз меня поразил в самое сердце. Я представил себе, как убелённый сединами, в камзоле с блестящими пуговицами, с чёрной повязкой на глазу, с попугаем на плече с открытыми элементами под мышкой вхожу в класс, и наша училка выносит мне поднос, на котором горой насыпаны пятёрки по химии… Как раньше писали в романах, "участь моя была решена". С потерей глаза я решил повременить, но новые элементы надо было открывать незамедлительно. И я с головой ушёл в чтение научно-популярных книжек по химии для школьников. К моему удивлению, специальной главы "Открытие новых элементов" в этих книжках я не нашёл. Вместо этого были многочисленные описания вполне невинных опытов по выращиванию кристаллов поваренной соли или медного купороса. Как, спрашивается, "жить в опасности", выращивая кристаллы медного купороса? Меня заинтересовало только описание обесцвечивания бабочек-шоколадниц газообразным хлором. Об этом я рассказал двум своим одноклассникам, Игорьку и Вовке, которые тоже решили стать великими химиками. Смеялись они надо мной долго. Игорёк сказал: "Старик, ты, конечно, иди, обесцвечивай бабочек-шоколадниц. Не забудь попросить маму купить шоколадку. Обесцветишь заодно и её. Мы-то сегодня вечером с Вовкой взрываем бертолетову соль с сахаром на стадионе. Хотели и тебя позвать… А тебе, оказывается, надо бабочек наловить… Теперь даже и не знаем…"
Нечего и говорить, что к вечеру наша троица в полном составе собралась на стадионе. И начались мои подрывные университеты. Наверное, есть дети, которые знакомятся с химией без опасной для здоровья пиротехники. Но этих детей я никогда не встречал.
По счастью, увлечение взрывами у нашей компании прошло, почти не оставив следов, кроме маленького шрама у меня на ладони, который теперь и не разглядеть без очков, у друзей прошло и увлечение химией. Родители Игорька нашли подпольную домашнюю лабораторию, и отец ему собственноручно выписал постановление об её немедленной ликвидации. Он на этом постановлении потом три дня сидеть не мог. Под впечатлением этого события Игорёк подарил нам с Вовкой свои сокровища. Мне почему-то достался килограмм или больше гранулированного свинца, банка с которым ещё несколько лет пылилась у меня дома, пока мама не уронила её во время уборки на пылесос. Свинец, конечно, не пострадал, а вот мы с пылесосом..
К тому времени я уже увлекся биологией, и на балконе у меня стояла трёхлитровая банка с затхлой водой из местного заболоченного прудика. Эту воду, с кишевшими в ней инфузориями туфельками, инфузориями трубачами и инфузориями барабанщиками, я часами рассматривал в микроскоп, чувствуя себя Левенгуком. Микроскоп был бинокулярный, и к нему нужны были оба глаза. Если бы на стене моей комнаты висел портрет Гэмфри Дэви, то великий химик, наверное, смотрел бы на меня с укоризной своим единственным глазом. Но портрета не было.