III
Говоря о писателях, под чьим влиянием он формировался как художник, Сид Чаплин называет, помимо Горького, таких выдающихся гуманистов, как англичане Филдинг, Дефо, Диккенс и Томас Гарди, американцы Мелвилл, Уитмен, Фолкнер и Томас Вулф и, наконец, русский - Лев Толстой. Но с особой теплотой Чаплин вспоминает о рассказчиках из народа, истории которых он любил слушать в детстве: "Мои соотечественники - великие мастера по части всяких рассказов, и мне иногда кажется, что я пытаюсь соревноваться с ними - разумеется, только на бумаге, - пишет Чаплин. - Мне, конечно, никогда не стать таким же хорошим рассказчиком, как те шахтеры-самоучки, которых я знал еще мальчишкой. Но я стараюсь, как положено прилежному подмастерью, потому что эти люди были моими учителями задолго до великих писателей".
Сид Чаплин родился в 1916 году в городе Шилдоне, на северо-востоке Англии, в семье потомственного шахтера. Четырнадцати лет он оставил школу и пошел работать на шахту. Самым ярким воспоминанием его детских лет остается всеобщая забастовка английских трудящихся в 1926 году (этому событию Чаплин хочет посвятить одну из своих новых книг). Юность писателя прошла под знаком безработицы, гражданской войны 1937–1939 годов в Испании и антифашистских выступлений английских рабочих. В 1939 году он был избран председателем местной секции Национального союза шахтеров.
В 1950 году Чаплин становится сотрудником журнала "Уголь", а позже - работником Национального управления угольной промышленности двух крупных графств, Нортумберленд и Кумберленд. Этот пост он продолжает занимать в настоящее время.
Первая книга Чаплина - сборник рассказов из жизни шахтеров под заглавием "Парень, который прыгает" - принесла ему литературную премию журнала "Атлэнтик" за 1948 год. Первый роман - "Судьба моя плачет" (1951 г.) - был посвящен жизни рабочих свинцоводобывающей промышленности в XVIII веке.
Следующий роман Чаплина под названием "Большая комната" вышел из печати лишь в 1960 году: долгое время писатель работал над совершенствованием своего художественного мастерства. За этой книгой последовали "День сардины" (1961 г.) и "Стражники и заключенные" (1962 г.). Оба эти произведения получили высокую оценку в коммунистической прессе Великобритании.
IV
В "Дне сардины" первое решительное столкновение между Артуром и окружающей его действительностью закончилось поражением юноши: "Оглянуться не успеешь, а уж вся эта система навсегда наложила на тебя клеймо неудачника… А стоит войти в ворота гигантского завода, именуемого жизнью, и всем надеждам конец". Вот он и рассказывает о больших напастях своей короткой юности, рассказывает просто, честно и безжалостно по отношению к самому себе, а глаза у него "на мокром месте". И свой рассказ он заканчивает робкой просьбой о помощи: "Подойдите ко мне, люди!" - потому что это очень страшно - быть одиноким среди людей.
А сколько таких Артуров Хэггерстонов бродят по асфальтовым и булыжным мостовым Лондона, Шилдона и других городов "зеленой страны", ищут, кто бы их "приручил", как приручил Маленького принца умный Лис из сказки Сент-Экзюпери! О них поют Клифф Ричард и Томми Стил, пишут Сид Чаплин и Рэй Гослинг, Колин Макиннес, Д. С. Лесли и многие другие. Пишут, потому что нельзя не писать, потому что благородный долг художника-гуманиста - защитить и оградить человека, вступающего в жизнь.
В. Скороденко
I
1
Раньше, когда и был помоложе, мне казалось, что наш Жилец - псих, полоумный, чокнутый, да и только. А он просто-напросто был влюблен без памяти. Не то он бы меня живо обломал. Такого, как этот Гарри Паркер, днем с огнем поискать. Теперь, когда у меня, хочется верить, ума малость прибавилось, я прямо диву даюсь, как мог человек так терпеливо и добродушно, глазом не сморгнув, сносить все выходки бедового, своевольного сорванца, который спит и видит, как бы ему насолить. Тем более что он был влюблен в мою старуху, - он, взрослый мужчина, а на пути у него стоял всего-навсего сопливый, сумасбродный мальчишка. Привет! С вами говорю я, Артур Хэггерстон, и глаза у меня на мокром месте, хоть я уже взрослый, целый век работаю, пять не то шесть мест сменил и школу давно кончил, так давно, что она мне теперь совсем далекой кажется, будто в перевернутый бинокль глядишь, и до сих пор мне никак не забыть, каким способом я сам себя от тоски лечил.
А способ был простой: положим, хочется человеку чего-нибудь до смерти, а взять - руки коротки. А не то - другой уведет из-под самого носа. Скажем, нацелился человек выпить кружку пива после того, как целый день на работе вкалывал. Подносит кружку к губам. Пожирает ее глазами. У него уж слюнки текут. Но тут подходит какой-то гад и вышибает кружку из рук. Он - ноль внимания, заказывает как ни в чем не бывало еще кружку, но в последний миг этот гад по новой ее вышибает. И еще раз. Вот так и мы с Жильцом. Это я вышибал у него кружку из рук, да сколько раз. А причина всегда была одна - моя старуха. Вообще-то мы с ним ладили в лучшем виде, он у нас появился, когда ушел с траулера, сытый по горло работой на паровых лебедках и жратвой, сготовленной на камбузе, - кажется, это было года за два до того, как школу мне кончить. Он умел рассказывать всякие интересные истории, не забывал время от времени подкинуть мне сигаретку, терпеливо выслушивал мои дурацкие рассуждения и учил меня жить, учил потихоньку, помаленьку, наставления его проскальзывали в мои мозги незаметно, как хорошо смазанный поршень в цилиндр, - бывает, полчаса потом ломаешь себе голову, пока допрешь, откуда что взялось.
В общем самый что ни на есть подходящий человек в семье, где растет без отца своенравный и непослушный мальчишка. Таким он и был, покуда я школу не кончил. Всего две недели оставалось до выпуска. Помню, я тогда чуть со стыда не сгорел, но виду старался не показывать. В день окончания школы он первый меня поздравил. Было уже поздно, потому что я сводил старые счеты, а история вышла такого сорта, что от нее не отвяжешься, не отмахнешься, будто кто-то шагу тебе не дает ступить, как из-под земли вырастает, лезет к тебе не хуже того гада, который кружку вышибает из рук. Я тогда еле ноги унес и никак остановиться не мог, удирал, спроси чего - просто со страху, и домой прибежал взмыленный.
Гарри закурил новую сигарету от окурка и спросил, кто же за кем гоняется - я за работой или работа за мной. Это он, конечно, шутил. В тот год с работой было особенно туго, другого такого года никто и не упомнит; на верфях всем подчистую давали расчет, в литейных гасили печи, ворота фабрик запирали и для верности еще гвоздями заколачивали. А я, как нарочно, из современной школы, и в аттестате написано: рассеян, невнимателен; способный юноша, но не настолько блестящий, чтоб устроиться на какую-нибудь непыльную работенку вроде тех, про какие пишут: "За шесть уроков развиваем фотографическую память". Да еще и учился я плохо. В общем хуже некуда.
Но приходится шутить, покуда не станет ясно, что шутка-то вся вышла.
- Нет уж, к чертям свинячьим, - сказал я. - Дворниками и то пруд пруди, даже в армию берут с разбором.
- Брось, малыш, - сказал он. - Чего ты беспокоишься? Сил и здоровья тебе не занимать. Робинсону нужен подручный шофера. Голова у тебя на плечах есть, ты в два счета выучишься крутить баранку.
Этот Робинсон у нас в городе углем торговал, и я ответил с ходу, не задумываясь:
- Голова-то у меня есть, а только там на своем горбу придется переть стофунтовые мешки с углем в новые муниципальные квартиры. Да я после первой же получки в стельку надрызгаюсь.
- Тогда иди к дяде Джорджу.
- Охота была под открытым небом трубить, да еще чтоб дядя Джордж все время над душой стоял!
- Охота не охота - нашел время артачиться!
- Лучше уж уголь таскать.
- Ну, гляди сам, - сказал он. - Жить-то тебе… А что в агентстве по найму молодежи?
- Предложили служить рассыльным в мясной лавке, чинить пишущие машинки или работать на фабрике красителей.
- Ну и ты что предпочел - мясо?
- Нет уж, ищи дурака.
Он протянул мне сигарету. Я взял, сказал спасибо и стал пускать колечки.
- Пожалуй, пойду потолкую со стариком Робинсоном, покуда там не закрылось.
- По-моему, у дяди Джорджа тебе лучше будет, - сказал он, не глядя на меня. - Таскать мешки - тяжелая работа.
Он меня не принуждал, просто делился опытом, накопленным за четверть века работы в доках, на траулерах, на сейнерах, где он с таким трудом выкарабкался на мостик, выслужив капитанский диплом, а потом снова загремел оттуда на палубу и долго еще скитался по разным складам и фабрикам, не брезгуя самой трудной и черной работой. Он-то знал, каково это - мешки таскать. Но я хотел своим умом жить.
- Сойдет, - сказал я и рванул прямо к Робинсону.
Старик проверял счета и едва поднял голову от бумаг.
- Работа тяжелая, - сказал он. - Мал ты еще для этого.
- Справлюсь.
- Тогда купи себе кепку поплотнее, - сказал он. - Выйдешь с понедельника, в семь утра.
Я попрощался, но он уже снова уткнулся в свои бумаги. Да, брат, кто хоть немного знает угольщиков, меня поймет. Там, в конторе, я чувствовал себя униженным. Да, униженным! Для него я был только новый грузчик, новая вьючная скотинка, еще один, за которым нужно присматривать. Он таких новичков перевидал на своем веку чертову пропасть, видел их десятки, может, даже сотни. Но я по наивности обиделся. А все же работу я получил и побежал домой, ног под собой не чуя. Гарри сидел и читал, а моя старуха возилась на кухне, стряпала обед, и, как всегда, суетилась, спешила. У нее одно было на уме - как бы не подгорел бифштекс с луком. Она сказала только:
- Что ж, надо думать, ты знаешь, чего хочешь. Добивайся своего.
И добьюсь! Я разобиделся, что они не верят в меня. И начал прикидывать. Сегодня день короткий, уборку она кончила к шести; до дому ей пешком десять минут, если поторопиться, а она всегда торопилась вовремя обед сготовить. И вот пожалуйста: семь часов, а ничего не готово. Я поглядел на Жильца - теперь для меня это был уже не старина Гарри, а именно Жилец. Он развалился в кресле, похожий на большого кота, и каждые три или четыре минуты переворачивал страницу; читал он быстро и что-то мурлыкал про себя - видно, книга ему нравилась. А моя старуха уж и думать забыла про меня, она сновала взад-вперед то на кухню, то из кухни и что-то неслышно напевала, разевая рот, как рыба. Значит, опять они этим делом занимались. Или, скажем прямо, он занимался. Они часто ссорились и ругались, но он всегда брал верх. С траулера его поперли, и теперь он командовал ею; бывалый моряк, он всегда находил верный курс в тумане по карте или по компасу и бывал ласковый, как море в тихую погоду. Ему в жизни довелось хлебнуть горя, иначе он не затеял бы эту возню с котенком. Было это еще года за два до того, как я школу кончил…
2
Ладно, вообще-то я не против кошек. Мне даже нравятся такие дымчатые, с большими глазами, и еще другие, с обезьяньими мордами, какие гуляют в палисадниках около богатых домов. Протянешь руку, чтоб такую погладить, а она прыг в сторону и умчится, как клубок дыма. Но этот котенок был больной, тощий, кожа да кости, и глаза гнойные, слезящиеся - одним словом, шелудивый.
- Сейчас же вышвырни вон эту дрянь, - сказала моя старуха.
- Но ведь он больной, его лечить надо, - сказал Жилец.
- Тогда отнеси его к ветеринару.
- Пускай живет в моей комнате. Он тебе и на глаза не покажется. Ты его и не увидишь.
- А подтирать за ним кто будет?
- Я, конечно. Сама знаешь, я был на флоте санитаром.
- Нечего лечить его в моем доме!
- Брось, будь человеком, живи и давай жить другим. У тебя самой сердце порадуется, когда котенок станет гладкий и замурлыкает на весь дом.
- Больше будет гадить, чем мурлыкать, и не успеешь оглянуться, котят принесет. Не потерплю, и конец.
- Но ведь это кот, так что никаких осложнений не предвидится, - сказал Жилец.
- Это ты нарочно, чтоб соседей злить.
- Ладно, - сказал Жилец. - Я буду покупать ему молоко на свои деньги.
- Не смеши меня. Ты и так уже третью неделю за квартиру не платишь.
- Но за мной еще ни разу не пропадало, правда? Я буду платить за кота и за молоко.
- Ну ладно уж… только не смей приносить для него в дом всякую тухлятину, и в первый же раз, как он нагадит, - вон!
Жилец купил на толкучке у пристани старую бельевую корзину и половичок. За девять пенсов выторговал. Но вот была задача - чем кормить котенка. Просидев несколько дней на одном молоке, он задумал проломить дверь в кладовке, но только расшиб себе башку; тогда он махнул на задний двор, взобрался на крышу, а оттуда через окно пролез в кладовку, сожрал полбанки варенья и четверть большого пирога со свининой, оставленные Жильцу к чаю. Потом его стошнило, и он запакостил в кладовке весь пол. Жилец подтер за ним, сходил за новой банкой варенья и купил у живодера Доннели конины.
Этот кот был совсем как человек. Уставится на кастрюлю, в которой Жилец варит конину, и время от времени затягивает серенаду то ли Жильцу, то ли кастрюле, то ли им обоим.
Правда, он был совсем как человек. Знал, что Жилец его любит, и уважал его комнату. Зато гадил во всех остальных. Жилец не зевал, подтирал всюду. А только поспеть за котенком нипочем не мог.
В конце концов моя старуха заявила, что хватит ей быть бесплатной уборщицей, и Жилец унес котенка, захватив мешок и старый ржавый утюг.
- Что ты с ним сделал? - спросила она, когда Жилец вернулся часа через два. Он был сильно под мухой.
- А тебе-то что?
- Ты отдал его кому-нибудь?
- Швырнул с моста в реку.
- Врешь, бесстыжие твои глаза!
- Никогда не видел столько пузырей…
- Бросил его в эту лужу?.. Да кому ты голову морочишь?
- Слышно было, как он булькал… Здоровенные пузыри пошли. Я чуть не заплакал.
- Не знаю, где у тебя совесть - выкормил бедняжку, а потом швырнул в реку. Сердца у тебя нет, вот и все.
- Я был вынужден.
- Никакой нужды не было, добрые люди охотно взяли бы его.
- Ну да, вот ты, скажем, уж такой была доброй - дальше некуда.
- Зато ты больно жалостливый.
- Он был здесь лишний. А смерть легкая, он ничего и не почувствовал.
- Ну, могу только пожелать, чтоб тебя самого не швырнули в реку! - крикнула она и стала надевать пальто.
- Куда это ты?
- Пойду пройдусь, успокоюсь.
- Тогда купи рыбы с жареной картошкой, я проголодался.
- Ни за что, хоть сдохни! - огрызнулась она и хлопнула дверью.
Как только она вышла за дверь, я насел на Жильца.
- Успокойся, - сказал он. - Я отдал его сторожу у нас на фабрике и даже деньги получил. Ихнюю кошку задавил грузовик с пивоваренного завода. Так что, - продолжал он, разуваясь, - пивовары, можно сказать, вдвойне выгадали, задавив ту кошку. - Он подумал немного. - Вот умора, если она была матерью нашему котенку.
- Сколько ж вам дали?
- Десять шиллингов. Но учти, я буду скучать по ней.
- Помнится, моей матери вы сказали, что это кот.
Он подмигнул.
- Я хотел, чтоб, когда она окотится, это был сюрприз!
Моя старуха не разговаривала с Жильцом несколько дней, и, только когда я рассказал ей, что он продал котенка, она возобновила с ним прежние отношения, всыпав ему по первое число.
- Одно утешение - я все-таки не купила тебе рыбы с картошкой, - сказала она под конец.
- А у меня тоже есть утешение, - сказал он. - Вспоминать, как тебя за живое задело, когда я сказал про пузыри.
Но он и в самом деле скучал по котенку.
Как-то утром моя старуха застилала постель Жильца, а я завтракал. Она вышла, налила себе чаю, выключила радио и говорит:
- У нас мокрицы завелись.
- Мокрицы? - удивился я.
- Вот погляди сам. В комнате у Жильца.
Я поглядел. По всему ковру какие-то серебристые следы, но мокриц не видать.
- Наверно, разошлись по домам, - сказал я и снова включил радио.
- Я три месяца провозилась, чтоб от блох избавиться, - сказала она. - А теперь мокрицы… Да выключи ты приемник: тебе в школу пора.
- А тебе чем он мешает? - сказал я. - Мокриц не слышно?
Это продолжалось дня три - каждое утро оставались следы; моя старуха вытаскивала из комнаты кровать, закатывала ковер, выстукивала стены и тыкала шпилькой во все дырки. Но в один прекрасный день Гарри забыл запереть нижний ящик стола, и она нашла там картонную коробку со стружками, в которой дрыхли две здоровенные грязные улитки с красными полосами на раковинах.
- Вот чума! - крикнула она. - Артур, пойди сюда, полюбуйся!
Я пошел и полюбовался. Она хотела с ходу отправить улиток в плиту, но я уговорил ее сохранить их как вещественное доказательство - это был единственный способ их спасти.
Гарри и бровью не повел, когда я его предупредил. Он только хмыкнул и сказал:
- Ей же хуже, теперь стану самокрутки курить.
Я вылупил на него глаза.
- Сейчас я почти не курю, но ведь меня тут со свету сживают, да еще не кормят, этого никакие нервы не выдержат, - объяснил он.
Прибежала моя старуха и затопала ногами.
- Не потерплю, чтоб они мой лучший ковер пакостили! - крикнула она.
- Это мы уладим со временем, - сказал он решительно.
- Не со временем, а сию же минуту!
- Опять с моста в реку?
- С моста или откуда хочешь, но чтоб их духу здесь не было!
- Послушайте, мадам, - сказал Жилец. - Все несчастье в том, что вы никогда не дослушаете до конца. Я же сказал, что мы это уладим со временем.
- Каким это образом?
- Я приучаю их ползать гуськом.
- Господи, а я-то, идиотка, уши развесила! - крикнула она. - Ну, чего ты там еще ищешь?
- Мешок, - ответил он.
- Не валяй дурака. Можешь взять вот эту роскошную коробку из-под табака.
- Послушай, Пег, - сказал он. - Я привязался к этим двум улиткам. Позволь мне держать их на дворе. - Видя, что она только головой качает, он продолжал: - Я так одинок. За три фунта в неделю меня здесь кормят до отвала два раза в день и дают чистую постель. Но у меня нет друга. А эти улитки - мои друзья. Я думаю о них весь долгий рабочий день. Так приятно выпускать их каждое утро из коробки, кормить салатом, смотреть, как они ползут завтракать или просто гуляют - они ведь такие любознательные. Открывать коробку по вечерам, видеть, как их маленькие рожки высовываются и снова прячутся, будто крошечные перископы. Рожки они высовывают, когда узнают друга. Да, друга. Мы с ними подружились. Что тут плохого?