- В Норвегии сардины миллионами приплывают из океана, - сказал он. - Валом валят в фиорды. Даже цвет воды меняется. Сперва она зеленая, как старая медь, потом становится светлой, будто литое серебро, и хоть криком кричи - ни слова не слышно, потому что остервенелые чайки накидываются на жратву. А сардины все плывут. Не знают зачем и знать не хотят. Может, им там надо икру метать. Они бьются в сетях, прут, как сотня локомотивов, - старые снасти так и гудят, судно кренится.
- Вы ловили сардин?
- Ловил! Это не ловля, а избиение; платят сдельно, так что их вылавливают грудами, они лавиной текут в трюм, трепыхаются и прыгают, покуда люк не задраят. А потом их набивают в бочки, везут сюда и здесь укладывают в жестяные гробики голова к хвосту и хвост к голове… Они знают одно - свою отмель. Их интересует только вовремя пожрать и вовремя выметать, икру. Вот они и попадают в сети, а потом в жестянки. Тут им и крышка.
- Вы маху дали, - сказал я. - По мне, лучше ловить сардин, чем работать на консервной фабрике.
- Ты, я вижу, не понял главного.
- Чего это?
- Не будь сардиной. Плавай сам по себе.
- Я хочу в люди выбиться.
- А именно?
- Разбогатеть, знаться с важными боссами, ездить в "ягуаре", иметь собственный бассейн для плавания.
- Это тоже разновидность сардины - только в жестянке с плюшевой подкладкой.
- Как-никак лучше быть первым среди сардин, чем последним.
- Так и знал, что ты это скажешь. Но ты не прав. Мне сардинная фабрика нужна для того же, для чего и траулер: человек должен есть, чтобы жить, но не жить, чтобы есть. Думаешь, я рвусь на отмель? Ошибаешься. Я плаваю сам по себе.
- Ну и шутник же вы!
- В таком случае я тебе преподнес величайшую шутку в мире, - сказал он.
- Как это?
- Объяснить - значит испортить шутку.
И больше я из него ни слова не вытянул.
С этого все и началось. Мне тогда шел четырнадцатый год, и я ничего не понял. Я мечтал только о новых костюмах да еще о "ягуаре". Девчонками я не увлекался, они для меня были чем-то вроде ходячей мебели. Раза два я лазил с ними в карьер, где добывали глину, или в какой-нибудь пустой дом, но они мало что смыслили в этих самых делах, а я - еще меньше, так что я махнул рукой. Так вот, говорю вам, я ничего не понял. Но если рассказываю я плохо, то память у меня хорошая и все входы-выходы в порядке. Что войдет в голову, рано или поздно вылазит наружу. Потеха! Я взбежал вверх по лесенке - она теперь стала короче, потому что начался прилив, - и оглянулся.
- Ты ей скажи, что я здесь, - напутствовал он меня. - А уж я тебя не выдам.
- Ладно, - сказал я. - Вы на мертвом якоре, и точка.
- Правильно, - сказал он.
Я воображал себя траулером, вышедшим на лов во фиорд; сардиной, которая плавает сама по себе; красивым мужчиной за рулем "ягуара". Я не знал, что еще придумать, но совсем ошалел, и мне стало весело. Я включил приемник на всю катушку, так что стены задрожали. Все равно я буду важной шишкой! Я поймал передачу для американских вооруженных сил и стал слушать Пи Уи Ханта. Он так лихо наяривал, что я даже стены оглядел, нет ли трещин. Под звуки "Когда святые маршируют" я накрыл на стол и поджарил селедку. Я уже умял свою долю с десятью ломтями хлеба, когда пришла моя старуха и сходу на меня напустилась, потому что ее селедка была пережарена и чай перестоялся - стал черным, как смола. Но она скоро утихла.
После ужина она вымыла посуду, а потом вымылась сама. То и другое - над раковиной, потому что ванной комнаты у нас не было, а ванну, похожую на цинковый гроб, только без крышки, весом в добрых полтонны, мы держали на дворе.
Снимая рабочую блузу и юбку, она напевала любимую свою песенку; слова там такие:
Все кругом счастливые,
Влюбленные, красивые,
А я, с разбитым сердцем,
Живу в тоске…
Напевая, она горой взбивала пену, а я с восхищением смотрел на ее красивые, с голубыми прожилками локти и белые плечи и думал, как жаль, что руки у нее совсем загрубели. От дешевого мыла и мытья полов они стали красные и морщинистые, как у новорожденного младенца.
- Уходишь? - спросил я.
- Не твое дело, - сказала она.
- Знаю, тебе не терпится этого полоумного Жильца увидеть.
- Да, пожалуй, прогуляюсь туда.
- Скоро темнеть начнет, - сказал я. - А там всякие бродяги так и шныряют; они могут обидеть девушку в два счета, ахнуть не успеешь.
- Я не девушка и ахать не собираюсь, - сказала она со смехом.
И надела платье с яркими цветами.
- Ты бы лучше, как балерина, одевалась, чтоб коленки было видно, - сказал я.
- Ты это о чем?
- Ни о чем, просто так, - сказал я. - Только смотри, будь осторожна на Венецианской лестнице.
Она взяла сумочку.
- Сегодня самый длинный день в году, так или нет? Чуть не до полуночи светло будет… И, кроме того, я на работе стала во какая сильная, могу и сдачи дать.
- Но эти бродяги такие силачи… Тебе с ними не справиться.
- Слишком много ты знаешь, Артур, - сказала она. - И откуда только набрался?
- Да про это каждый день в газетах пишут.
- Нельзя быть таким ревнивым. Вымойся и ложись спать вовремя. Да не сори в квартире.
- Дай мне шестипенсовик, я выпью с ребятами кофе у Марино.
- Нет, ты никуда не пойдешь; уже слишком поздно для мальчика в твоем возрасте.
- Но ты вот уходишь!
- Бога ради, довольно, - сказала она. - Ты готов меня в цепи заковать. Хуже ревнивого мужа.
- Я пойду с тобой.
- Нет, ты останешься дома, и кончено!
- Тогда дай шестипенсовик!
Она стояла у двери, перекинув сумку через плечо.
- Я вижу, ты решил пойти со мной во что бы то ни стало, - сказала она. - Глаза завидущие! Ну ладно, надевай пиджак.
- Вдвоем драться сподручней, мама, - сказал я, но она даже не улыбнулась. Всю дорогу до пристани мы чуть не бегом бежали - честно, я из сил выбился. Она молчала и открыла рот, только когда мы проходили мимо сторожа, который сидел у костра, покуривая короткую трубочку, и был рад развлечься.
- Самая подходящая ночь, чтоб крутить любовь, Пег, - сказал он, подмигивая, и сплюнул.
- Тем лучше для меня, - сказала она.
- А вот мальчишке давно спать пора, - заметил он.
- Если бы не старые мошенники вроде вас, меня бы здесь не было, - сказал я ему.
Он чуть не проглотил свою трубку.
А моя старуха подняла визг и долго еще нудила насчет того, что надо уважать старших.
- Вот зайди как-нибудь ночью к нему в палатку, узнаешь, какое бывает уважение.
- Ох, дождешься ты, получишь трепку, - сказала она. И как в воду глядела, сами увидите.
До пристани мы добрались в лучшем виде, нам только и попалось с десяток летучих мышей, которые устроили на Глассхауз-роуд, среди старых шестиэтажных пакгаузов, что-то вроде испытательного аэродрома. Когда пролетела первая, моя старуха даже подскочила. Вторая чуть не запуталась у нее в волосах, и она взвизгнула. А увидев третью, вцепилась мне в руку.
Как на грех, Жилец был не один. С ним была настоящая жар-птица, вся золотая - золотые волосы, золотое платье, золотые чулки; столько золота, что я подивился, почему при ней нет охраны.
- Это что такое? - спросила моя старуха.
- Платье как у балерины, я ж тебе говорил.
- Да я не про то, глупый. Кто это?
- Его подружка.
- Подружка! - воскликнула она.
Мы подошли.
- Ага! - только и сказал Гарри. Он сидел на крыше каюты, чтобы удобнее было разговаривать с этой девчонкой.
- Удобно же ты устроился, - сказала моя старуха. - Я уж не говорю о вежливости - заставляешь свою подружку стоять, а сам сидишь.
- Она шла мимо и остановилась только на минутку, - сказал Гарри кротко.
- Но, похоже, решила здесь заночевать.
- Это вы бросьте, - сказала девчонка. - Я просто жду своего дружка.
- Нашла место, где ждать дружка, - сказала моя старуха.
- А почему бы и нет, если он развлекается на моторке, - сказала девчонка, тряхнув головой. - Только лучше бы ему поторопиться, не то я ему башку оторву, пускай с ней тогда развлекается.
Но моя старуха уже была на взводе.
- Веселенькая, история, - сказала она.
- Ах, извиняюсь, раз такое дело, - сказала девчонка и отошла.
- Пег, ты ужасно невоспитанная, - сказал Гарри.
- А ты ужасно неразборчивый.
- Ты что, ссориться пришла?
- Пришла тебя проведать… Давно уж пора…
- Ну иди проведай меня здесь, на катере.
И он протянул ей руки.
- Нет уж, спасибо, я лучше по трапу.
- Но у меня нет трапа.
- Тогда я останусь здесь. - Она поглядела вслед девчонке. - Балерина!
- И очень миленькая, - сказал он. - Иди сюда, Пег.
На этом я их оставил. Явился дружок той девчонки, и она ему дала жару. А потом они ушли, и я тоже поплелся следом.
Сперва я шел за ними, но скоро отстал и вернулся по пристани назад. Катерок легонько покачивался, и я слышал, как плещет вода между бортом и пристанью, но в каюте было темно. Еще стоял прилив, и мне видна была палуба. Что-то юркнуло за ящик для рыболовных снастей… Мышь. Я чувствовал себя совсем одиноким, покинутым. Значит, они помирились и ушли домой. Будут смеяться, устроят на радостях пир, а мне не хотелось быть третьим лишним. Я решил погреться немного у печки и спрыгнул на палубу. Было прохладно, тихо, и я уже хотел открыть дверь, как вдруг услышал шепот:
- Дома удобнее.
- Но ведь никто не придет.
- Здесь тесно.
- Ничего, это не помеха.
Слышно было, как скрипят доски. Я замер, и сердце у меня отчаянно билось. Мне хотелось вбежать в каюту. Но я не смог пошевельнуться. Не помню, о чем я тогда думал. Кажется, о том, что пора бы уж мне поумнеть, ведь этим все занимаются, и моя старуха, конечно, тоже - я сам тому доказательство. Иначе как мог я появиться на свет?
- Встань с колен, глупый, - сказала она.
- Клянусь, я тебя обожаю. И готов стоять так хоть всю жизнь.
- Не надо, - сказала она до того нежно, что у меня кровь в жилах застыла.
- Господи, - сказал я.
Катерок покачивался, а я думал о сардинах, которые прут в сети, как сотня локомотивов. И мне показалось, что я услышал, как она и Жилец бросились друг к другу - это было как взрыв, и я взлетел по лесенке, будто ошалевший кот. Я хотел убежать от звука поцелуя, но он настиг меня на бегу, и это был уже не звук. Этот поцелуй обволок меня, как влажный целлофановый пакет, и бесполезно было бежать или отбиваться - все равно мне от него никогда не избавиться.
II
1
Не хотел бы я во второй раз пережить эти два года. Я и вообще-то не любитель повторений, но интересно, что именно эти два года, от пятнадцати до семнадцати лет, мне особенно неприятно вспоминать. Следующий год - бессмысленные дурацкие выходки, когда чуть не дошло до убийства, когда я мучил себя и других, видел смерть - все это еще куда ни шло, пережить можно. Но меня бросает в дрожь при мысли об этих двух годах, от пятнадцати до семнадцати, и о медленной пытке на работе - я сменил шесть мест, и всюду был тупик. Именно тупик, мертвая пустота. Все эти люди - кто грузил уголь и кто был на побегушках, разносил мясо, управлял машиной, просто сидел или слонялся без дела, все равно, - все они были или мертвые, или же умирающие. А если кто-нибудь вдруг переломает мастеру ребра или, наоборот, с улыбкой тянет лямку - так это не в счет, потому что все равно этих тоже топчут; подонки, пустое место - вот они кто; побежденные, которые даже не успели начать борьбу. Ведь образование не только открывает дорогу в жизни, оно еще и отсеивает людей, как мелкое сито.
Слабое утешение - видеть узкую дырочку, сквозь которую тебя просеяли. Ну ладно, выходит, остается одно - надо упорно гнуть свою линию? Но в таком случае кто кого обманывает? Когда учишься ловко взваливать мешок себе на плечи, а высыпая уголь, подкидывать лишний, пустой, как только хозяйка отвернется, чтобы просмотреть счет, упорство никак нельзя считать достоинством. Оправдания нет. Ты подонок; образованный, конечно, умеешь считать, помусолишь карандаш, прикинешь, подведешь итог - ловкость рук. Но главное - для этого надо быть подонком. В наше время нет природных алмазов, а есть одна полированная дрянь.
Я работал с шофером, по имени Чарли, который накачивался самым дешевым пивом в нашем городе и, наверно, во всем мире. Он единственный из моих знакомых обладал даром телепатии. Стоило кому-нибудь в городе обмолвиться, что есть клуб, где только дряхлый, глухонемой и подслеповатый швейцар стоит на пути к забористому дешевому пиву, как Чарли уже там. И едва только в любую из пивных на десять миль окрест привезут бочковое пиво по шесть пенсов за пинту, он уже стучится в дверь первый, раньше всех, кто живет по соседству. Он клялся пивными, примечал дорогу по пивным, жил ради пивных и вечно боялся опоздать к открытию, как добрые католики боятся смертного греха. У него была жена и пятеро детей, но дома он любовью не занимался, потому что разве это любовь: нырнул в постель, а потом - сами понимаете, раз-два, и готово, через пять минут уже захрапел.
Страсть к пиву заставляла его каждый божий день жульничать. Меня это не радовало - Робинсон был прожженный старик и знал дело до тонкостей, но понимал, что можно позволить и какие надо делать послабления. Меня пугал размах Чарли. Мы заворачивали так круто, что грузовик чуть не опрокидывался, и сваливали уголь, как в скоростном фильме, чтобы потом Чарли мог целый час спокойно распивать пиво. Я был рослый для своего возраста, да еще угольная пыль ложилась на лицо гримом, меня всюду пускали, и я шел с ним за компанию. Я пристрастился к пиву. Правда, глотать его было неприятно, зато потом становилось хорошо. Все утро таскаешь мешки по лестницам, по кривым коридорам, через узкие двери, глотка совсем пересохнет, а пропустишь пинты две, и готово дело - ходишь свеженький до самого вечера. А уж зимой каждая вывеска пивной сулила райское блаженство, это был единственный способ заглушить ломоту в пояснице, боль под обломанными ногтями и в застывших ногах. Мало-помалу оба мы совсем запутались в темных делишках, так же как молочник, бакалейщик, сборщик клубных взносов и страховой агент. Пиво шло за счет женщин. И какие же они были разные!
Высокие и низкие, толстые и худые, они почти все были озлоблены - редкая женщина, довольная жизнью и тем, что перепадало ей из получки, охотно делившая мужа с клубом, бадминтоном и местной футбольной командой, сияла, как звезда, на черном ночном небе. У большинства каждое пенни было на счету, что в муниципальных домах, что в отдельных домиках на две семьи, но во всяком деле можно словчить. Обычно стоило только пошутить и рассыпаться в комплиментах, пока пишешь счет. А Чарли, не теряя времени, ловко подбрасывал в кучу лишний пустой мешок.
Если верить Чарли, можно было ловчить и по-другому. Есть женщины, говорил он, которые, чтоб не отдавать последнее пенни, готовы заместо платы задрать юбку - и готово дело, в расчете. "Но ведь ты же весь черный!"-кричал я сквозь шум мотора, он живо поворачивался ко мне, сверкая зубами и облизывая языком розовые губы. Иногда, пошабашив, мы ставили грузовик где-нибудь под густым деревом и перемывали косточки скучающим и страждущим домохозяйкам. Вот, скажем, Полли, жена пропойцы, ярого любителя гольфа, которая и сама не прочь выпить, у нее дверь всегда открыта для мойщика окон, молочника и угольщика. Черноволосый кокни с длинными баками, который всюду таскал стремянку, был первым - стоял собачий холод, и с неба валили снежные хлопья величиной с полкроны. "Вымойте окна в спальне изнутри, - сказала она, - так вам будет удобнее". В два часа дня она была еще в ночном халатике, но и его скоро скинула; войдя в комнату, этот малый уронил ведро, ветошь и остолбенел от удивления и восторга, когда увидел высокую рыжеволосую красотку, которая стояла на стуле у шкафа и никак не могла открыть верхний ящик. "Как бы стул не упал, - сказала она, оглянувшись через плечо, как только он вошел. - Поддержите меня". Белая сборчатая ткань морщилась от ее движений, один высокий каблук подвернулся, и она, конечно, упала прямо к нему в объятия. Сколько раз, это мне Чарли рассказывал, она не отпускала его так долго, что он, наконец, убегал, забыв взять деньги за мытье окон, но всегда получал их на другой раз.
- Да ну! - говорил я, сверкая глазами, и у меня пересыхало во рту. - Враки! Он просто тебя морочил…
- Нет, шалишь! - возражал Чарли. - Этот кокни скоро всем разболтал, и тогда уж никто не отказывался в ее доме от чашки чаю, а она всякий раз придумывала новые штучки, чтоб добиться своего. - Он вздохнул. - С ней побыть хуже, чем полный день отработать, - наверно, поэтому ее муж и увлекся гольфом… Дня без гольфа не может прожить.
- Но если ты весь черный…
- Шалишь, брат. Подумаешь, дело какое. Не беспокойся, теплой воды у нее хватало… А все же жаль, что им пришлось уехать. Весь город про них говорил, и не удивительно. Талант!
Он подталкивал меня локтем.
- Ничего, брат. Ты еще свое возьмешь.
И обычно рассказывал любимую свою историю про то, как он, когда только еще начинал работать, познакомился с одной вдовой…
Вскоре я убедился, что это не враки. Сразу видно было, как женщины на нас смотрели, а иногда и шутили, что до нас, мол, лучше не дотрагиваться, ведь угольщик приносит счастье бездетным женщинам, но девять из десяти упали бы в обморок, будь в этом суеверии хоть доля правды. У этих скучающих женщин были голодные глаза, они запоем читали "Правдивые романы" и мечтали встретить красавцев, каких показывают по телевизору.
- Ничего, брат, ты еще свое возьмешь.
И он был прав.
Но не думайте, что, развозя уголь, мы только и развлекались сплетнями да веселенькими приключениями. Это был тяжкий труд, от которого болели плечи, но еще хуже было то, что я не знал покоя. Я никогда не был слюнтяем, но даже отпетый мошенник и тот покой потеряет, если каждую неделю будет зарабатывать два фунта темными способами, и не только потому, что это нехорошо, а потому, что рано или поздно обязательно влипнешь. Уж будьте спокойны, эта старая лиса Робинсон каждую неделю принюхивался и, наконец, поймал Чарли с поличным. Деваться было некуда.
Я ненавидел Робинсона, и в ту пятницу, когда все это случилось, стоя у него в конторе, готов был огреть его по башке и запихнуть в какой-нибудь из его же мешков. Потому что он был прав. Но что поделаешь, если ладить с напарником можно, только надувая хозяина? И если даже на конфеты тебе и без того хватает, до чего ж соблазнительно иметь лишние деньги в кармане на пиво и на пластинки, какие тебе нравятся, не стрелять сигареты и не выпрашивать у хозяина на коленях в среду и в четверг лишний шиллинг. Это был самый неприятный разговор в моей жизни. Старик был маленький и сухой, как мумия, - только глаза живые. Они, будто головастики, шныряли под очками, жгли мне лицо, покрытое угольной пылью, и пот катился у меня по спине под кожаной курткой.
- Я мог бы отдать вас обоих под суд, - сказал он.
Я дрожал. Все у меня внутри колыхалось, как колосья на ветру, но я выдавил из себя:
- Это ваше право, мистер Робинсон.
- Значит, сознаешься?
Я кивнул.
- Что ж, ты хоть запираться не стал, как тот, второй.