* * *
Великий паша пожирал ужин и пожирал глазами танцовщиц на экране телевизора.
- Садитесь, - повелел он.
- Садитесь же! - эхом повторила тетя Мэри.
Квартира обставлена была с таким расчетом, чтобы ослепить великолепием: кухня, она же столовая, телевизор, радиола, стиральная машина, электрический чайник, кухонный шкаф, плита и холодильник. Кроме того, стол, четыре стула да еще мебельный гарнитур из трех предметов, тут же латунное ведерко для угля, подставка для кочерги и каминных щипцов. На стенах - два здоровенных зеркала, на которых намалеваны олени, пьющие из озера, портрет папаши и мамаши дяди Джорджа и две цветные фотографии самого дяди Джорджа; на одной он с цепью - символом власти мэра, на другой - в рабочей обстановке - вы только подумайте! - стоит внутри одной из тех цементных канализационных труб, с которыми мне предстояло свести близкое знакомство, когда я буду под его руководством карьеру делать.
- Хорошая сегодня погода, - сказала моя старуха.
- Тсс! - шикнула на нее тетя Мэри. - Он смотрит телевизор.
Ей незачем было добавлять, что к тому же он наворачивает фунтов четырнадцать жареной картошки и полфунта свинины да еще яичницу из двух яиц. С одного боку от него стояло масло, с другого - хлеб, посреди стола - большая банка с маринованными луковицами. Он не сводил глаз с экрана - сразу видать любителя - и каждую секунду поддевал на вилку луковицу, что называется, "добавлял по вкусу".
Один раз он сказал:
- Мэри, ты плохо поджарила картошку.
- Но я старалась поджарить, как всегда.
Он что-то буркнул. И больше ни слова не было сказано, покуда девицы не исчезли с экрана. А когда он хотел еще чашку чаю, то делал вот что - если, конечно, вас это интересует: стучал ложечкой по блюдцу, покуда жена не прибегала сломя голову. Не удивительно, что она была такая тощая и жалкая. Под конец он похлопал себя по животу, рыгнул раз-другой и неприязненно посмотрел на меня.
- Ну-с, значит, ты пришел, - изрек он.
Я и бровью не повел, но видел, что мою старуху чуть не стошнило.
- Пришел, дядя Джордж, - сказал я смиренно.
- Ну, если у тебя голова не набита всякими глупостями, мы с тобой поладим, - сказал он. - Дорожи местом, делай что тебе велят, бери с меня пример, и, как знать, быть может, ты многого достигнешь.
- И будь уверен, не прогадаешь, - сказала тетя Мэри. - Дядя своими силами выбился… начальник на участке, большой человек в лейбористской партии, был судьей и даже мэром…
- Много соли пришлось съесть, - сказал дядя Джордж. - Но все, что у меня есть, я получил по заслугам. Да, по заслугам, мой мальчик; никогда дядя Джордж не шел кривыми путями, не лизал пятки, не искал протекции. Заслуги, только заслуги. И здравый смысл. Я вот и в жилищном комитете то же самое говорил - это проще, чем канализацию проложить: надо только не перекосить трубы, укладывать по отвесу и делать дело.
- Ты заслужил уважение, - с трудом выдавила из себя моя старуха.
- Да-да, меня уважают, очень даже уважают, - сказал он. - Я знавал самых высокопоставленных людей, но всегда брал только своими заслугами и достоинствами. Джордж всегда был честен. Я вам не рассказывал, что сказал мне один раз Эрни Бевин? Он сказал: "Я сразу приметил тебя с трибуны, приятель, - у тебя честное лицо, и ставлю фунт против пенни, что ты честный Джордж с берегов Тайна". Ну, что вы на это скажете, а? Правильно рассудил, как по-вашему? Ей же богу, сразу видно, что это был за человек.
- А кто он был, этот Эрни Бевин? - спросил я.
- Как, ты никогда не слышал об Эрни Бевине? Генеральном секретаре союза докеров? Да это величайший из лейбористских лидеров всех времен - человек, который сделал для победы над немцами больше Черчилля! Вот вам, пожалуйста, нынешняя молодежь… Мы спину гнули, не щадили себя, а они спрашивают, кто такой Эрни Бевин…
- Да ведь его всякий знает, - сказала тетя Мэри.
- Конечно, это как таблица умножения. Черт возьми, тебе еще многому нужно поучиться. Я знаю, ты современную школу кончил. Но это не оправдание…
Я решил закинуть удочку, и он сразу клюнул.
- А Бевин был вашим приятелем, дядя Джордж?
- Моим приятелем! Старина Эрни умел ценить людей по достоинствам. Говорю тебе, не раз он кивал мне или подзывал меня к себе в зале заседаний; не раз жал мне руку, поздравлял меня с удачной речью. Да, Эрни ценил людей по достоинствам.
- Наверно, это было очень давно.
- Да, стареем, стареем.
- Я всегда был слаб в древней истории, - пробормотал я.
Моя старуха бросила на меня убийственный взгляд, но до толстокожего дяди Джорджа насмешка не дошла.
- Да, он вошел в историю! Только благодаря этому человеку мы достигли таких грандиозных успехов.
- А мне нравится Казенс, - ввернул я, зная, что Казенса он терпеть не мог. - Вот человек, который имеет твердое мнение насчет этих вонючих водородных бомб и всего прочего.
Господи помилуй, он подскочил чуть не до потолка.
- Да это просто-напросто смутьян! Нос задрал, а ведь подумать только, был учеником Эрни! Он, конечно, из наших, но за ним глаз нужен. Из него никогда не выйдет настоящий толк.
- Так как же насчет работы, Джордж? - спросила моя старуха.
- Но, мама, мне очень интересно поговорить с дядей Джорджем, - сказал я. - А вдруг Фрэнк Казенс станет премьером?
- Никогда в жизни. Его не выберут.
- Бывали и не такие глупости, - сказал я. - А вдруг вы увидите его на Даунинг-стрит, что тогда, дядя Джордж?
- Нет, брат, это невозможно. Если б ты знал нашу партию так, как я, ты понимал бы, что Фрэнку Казенсу никогда не бывать премьер-министром. Никогда!
- А вдруг, ну, предположим на минутку, вдруг он все-таки стал бы премьером, тогда что? - настаивал я, притворяясь, будто не вижу, как моя старуха делает мне знаки.
- Тогда я сохранил бы верность нашему старому зеленому знамени! - сказал он. - Я отдал бы ему всю свою преданность, ибо в этом основа демократии и так велит мне совесть: всегда идти вместе с партией. Я создал партию, а партия создала меня; и я буду верен партии, потому что она открывает дорогу людям по достоинствам, невзирая на лица - вот что приятно!
Глаза у него вылезли на лоб, он весь вспотел.
Я вспомнил слово, которое меня как-то еще в школе заставили в наказание написать сто раз подряд, и быстро пустил его в ход:
- Значит, у вас лицеприятная партия, да?
Это так уважительно, скромно, лестно; тут я их всех купил.
- Ах, это оч-чень верно, - сказала моя старуха.
- Святая правда, - сказала тетя Мэри.
А дядя Джордж застегнул жилетку и пробурчал:
- Меня радует, что ты все же извлек из образования кое-какую пользу.
Они совсем растаяли, а я чуть со стула не свалился, так меня корчило от смеха. Между нами говоря, я знал, что дядя Джордж проходимец и повторяет чужие слова, но уж это было сверх ожиданий.
Он достал сверкающий портсигар и предложил мне сигарету.
- Нет, спасибо, дядя Джордж, - пробормотал я, чуть не лопаясь со смеху.
- Дар местного отделения нашей партии за двадцать лет безупречной работы, - сказал он. - Я рад, что ты не куришь, юноша. Я и сам никогда не курю днем.
Представился прекрасный случай сказать ему, что, поскольку я не курю ни днем ни ночью, выходит, я вдвое лучше его. Но я подавил в себе это желание и сказал только, что не хочу и начинать, поскольку потом бросить трудно. С моей старухой чуть истерика не приключилась.
- Ну, у меня-то есть сила воли, - сказал он. - Могу бросить когда угодно. В этом и заключается демократия - в самодисциплине. В этом сила старшего поколения. Оно прошло суровую школу. А молодежь, эти умники курят одну сигарету за другой и пьют запоем, не могут совладать с собой.
- Джордж им всегда это говорит, - сказала тетя Мэри. - Правда, Джордж?
- Прямо в глаза. Я стремлюсь к истине, а не к дешевой популярности, в этом мое достоинство.
Моя старуха опять делала мне знаки, но я не мог удержаться и вместе с ним повторял его любимый припев: "В этом мое достоинство".
- Я уверена, Джордж, что он попадет в хорошие руки, - сказала моя старуха.
- Конечно, - сказал дядя Джордж. - Пусть только будет достоин меня… Вообще-то я ничего не делаю по знакомству, но на этот раз, так и быть, в виде исключения. Помогу ему начать, а потом уж пускай сам пробивает себе дорогу. Но я должен поддерживать дисциплину, так что никаких поблажек: как только освоится, должен будет работать наравне с остальными.
- А сколько там платят? - спросил я.
- Ну вот! Сейчас он спросит, сколько часов в день работать, когда обеденный перерыв и какой отпуск. Пять фунтов двенадцать шиллингов шесть пенсов, и, если хочешь знать, нам порядком пришлось за это побороться. Если ты малый умный, будешь отдавать всю получку матери, как я свою - тете Мэри. Не транжирь деньги, откладывай.
- Он будет откладывать по два фунта в неделю, - сказала моя старуха, и глаза у нее заблестели. - Слышишь? - обратилась она ко мне. - В первую же получку пойдешь на почту и откроешь текущий счет.
Я решил после сказать ей, что сперва мы должны устроить кутеж, а уж потом начнем откладывать первую тысячу фунтов. Она знала не хуже моего, что этому старому мошеннику легко копить деньги, потому что профсоюзные дела, комитеты и всякие там разбирательства приносят ему побочные доходы… Но ладно уж, молчу, потому что всякому известно-в нашей стране на общественных должностях не разживешься. Ха-ха-ха!
- Когда начинать?
Но он увильнул от ответа, и сразу стало ясно, что это зависит не от него. Чтобы устроить меня на работу, он сам должен был унижаться перед кем-то, как мы сейчас перед ним. Я запросто послал бы его куда подальше - и делу конец, но надо было подумать о моей старухе. До чего ж они странные, эти женщины! Если им приспичит, унижаются до тех пор, покуда не добьются своего. Но задаром ломать комедию не согласны. К тому же, не скрою, на одну чашу весов с любовью к моей старухе были положены пять фунтов двенадцать шиллингов и шесть пенсов. Я потешился над старым мошенником и еще не так собирался потешиться по дороге домой. Но все-таки мне было противно.
Только мы вышли за дверь, как моя старуха с ходу на меня напустилась, но пыл у нее был уже не тот: я видел, что внутри она вся кипит, потому что ей пришлось ему поддакивать.
- Вот погоди, - сказала она. - Доиграешься ты со своими намеками! Ты не только с ним это проделываешь, а и со мной тоже. Думаешь, я не замечала?
- Ну уж, во всяком случае, не с ним, мама. Он слишком толстокожий.
- Это несправедливо и даже жестоко, ведь он, бедняга, жертвует своими принципами, чтобы тебе помочь, устроить тебя на работу, да еще какую!
- Не обманывай себя, мама. Просто для него это случай лишний раз разыграть из себя пашу. Подумаешь, волшебник какой, размахивает своей паскудной палочкой да выпендривается перед бедными родственниками!
- А я уверена, что душа у него добрая, - сказала она.
- Покуда не коснулись его кармана… или его гонора, - сказал я. - А не то сразу такая вонь пойдет!..
- Его достоинство… - начала она и запнулась. Мы переглянулись, и тут нас обоих одолел такой смех, что мы до самого дома не могли остановиться.
Мы напились чая и послушали по радио церковную службу; моя старуха ее любит за псалмы в джазовом исполнении. Но потом все удовольствие было испорчено, потому что они дождаться не могли, когда же я, наконец, уберусь. Я ушел, только когда мне велели. Лег у себя в комнате и стал слушать. Но они настроились на другую станцию и запустили приемник на всю катушку, так что в пору было заглушить самого дядю Джорджа - дураку ясно, чем они там занимались. Но тут уж никуда не денешься, и я лежал, глядел на звезды и думал о том, до чего ж собачий выдался день и каково это быть рабочим. Сразу видно, какая там работа, если платят за все про все пять фунтов двенадцать шиллингов и шесть пенсов, - как ни клади, выходило, что это немногим хуже смерти.
4
Недели две, а может днем меньше или больше, о дяде Джордже не было ни слуху ни духу: я так думаю, он выжидал, покуда соответственный человек будет в соответственном настроении. Моя старуха из кожи вон лезла, стараясь найти мне занятие, чтоб я чего не натворил. Для начала она велела мне побелить потолок в кухне, и я понял, что, если дело у меня пойдет, не миновать мне и всех остальных потолков в квартире. Поэтому я не спешил кончать работу, корпел, как художник над своей лучшей картиной. Гарри сказал, что в жизни не видел ничего более интересного.
- Я готов на него часами глядеть, - сказал он.
- К тому времени, как он кончит, ты на пенсию выйдешь, - кисло сказала моя старуха; ей до смерти надоело каждый день покрывать простынями стол, буфет и всю мебель, а потом стирать эти простыни, потому что основой моего художественного мастерства был смелый мазок, отчего известка брызгала с кисти во все стороны.
Когда потолок был закончен, у нее пропала охота красить или белить еще что-нибудь, и я решил насладиться последними деньками свободы. Была середина лета, и я целые часы проводил в овраге, неподалеку от спортклуба. Облюбовал там уютную ложбинку, взял у старого Чарли Неттлфолда серп, накосил травы и устроил себе лежанку, чтобы валяться на солнцепеке. Раздевшись до трусов, я стал помаленьку поджариваться. Лежал на спине и, прикрывая глаза растопыренными пальцами, смотрел, как по небу плывут облака. А когда облака мне надоедали, я поворачивался на бок, и мне был виден мост, по которому с грохотом неслись легковые автомобили, грузовики или автобусы, как муравьи, ползли люди и иногда мелькала какая-нибудь красотка в ярком платье; а не то поворачивался на другой бок и смотрел, как поезда с грохотом бегут по другому мосту. Иногда я шел прогуляться до спортклуба, но потрепаться мне было не с кем, потому что днем там все больше сидели заядлые рыболовы, которые любят одиночество и никого не замечают. Это был самый приятный отдых в моей жизни, и я жалел лишь об одном - что больше не встретил молчаливого человека, который однажды прокатил меня по реке. Он возил меня в Шилдс и обратно и за весь путь не сказал ни слова. Человека, который не хочет разговаривать, хоть тресни, и готов плыть на край света, стоит повстречать в жизни во второй раз.
Как-то раз на меня набрел один малый - Краб Кэррон. Я лежал ничком на сене, подставив солнцу спину, и предавался золотым мечтам о том, как славно я заживу, когда стану миллионером. Свой самолет, яхта, собственный живописный остров, целая армия рабов и рабынь. Единственной свободной женщиной в этих владениях будет моя старуха и при ней друг Гарри, наш Жилец, - конечно, только в том случае, если она будет очень настаивать. Мое воображение разыгралось, и я представил себе, как сам премьер прилетит на вертолете, чтобы посоветоваться со мной, но тут мне захотелось перевернуться на другой бок. И я увидел Краба Кэррона, но только не сразу его узнал, во-первых, потому, что он казался чуть не вдвое выше, а во-вторых, я смотрел на него против солнца.
- Эй, старик, здорово ты меня напугал, - сказал я.
- А ты что тут делаешь?
- Хочу загореть перед отъездом в свой ежегодный отпуск в Вест-Индию, - говорю.
- Да у тебя уже и так потрясный загар. Ты сюда каждый день ходишь?
- Смотря по погоде. Когда дождь или ветер, я, понятно, сижу дома и ковыряю в носу.
- Не остроумно, - сказал он. - Ты ничего такого не замечал? Я хочу сказать, здесь, поблизости?
- Я замечаю только, когда заходит солнце, Краб, - сказал я. - И тогда ползу домой. А в чем дело? Ты затеваешь что-нибудь?
С такими, как этот Краб Кэррон и его брат, мой ровесник, по прозвищу Носарь, надо напрямик, без церемоний - иначе с ними нельзя.
- Нет, просто так интересуюсь.
Он присел возле меня на корточки и стал жевать соломинку. Оба эти Кэррона - красивые ребята, но если просветить им головы рентгеном, так там сплошь слоновая кость окажется, и притом далеко не лучшего качества. В Крабе было росту без малого шесть футов - видный из себя.
Он был смуглый, черноволосый, лицо длинное, как у индейца. Глаза не то карие, не то черные - не разберешь, но в общем под цвет волос. Он носил красные джинсы, которые, наверно, мог натянуть только с помощью ботиночного рожка, и шерстяную спортивную рубашку. Говорят, его дед был испанским матросом. Может, это и правда. Во всяком случае, он сильно смахивал на тореадора, да и брат его тоже.
- Ты работаешь, Краб?
- Ага, работаю, торгую с тележки, когда найду, где ее поставить; словом, промышляю случайными заработками. - Он отвернулся. - Ты не видел сегодня старика Неттлфолда?
- Мельком. Он уехал на своей старой кляче. Брал у него серп дня четыре или пять назад. А на что он тебе?
- Да так просто, - сказал Краб. - Слышь… Есть у меня одно дельце в его доме. Все честно-благородно, но я не хочу, чтоб старик знал про это, да и другие тоже. Ничего особенного. Может, когда-нибудь приму тебя в игру. Молчать умеешь?
- Могила, - сказал я.
- Гляди, - сказал он, указывая соломинкой, - отсюда все видно. Всех, кто приходит и уходит. Хорошо, что я на тебя наткнулся.
- А если б я на тебя - какая разница, - сказал я. - Чужими делами не интересуюсь.
Но все же меня мучило любопытство.
- Подвинься, - сказал он. - Дай прилечь.
Мы с ним подремали немного. Во всяком случае, мне казалось, что он дремлет. А я не мог заснуть, все думал, что у него на уме. Наконец я сел. Давно пора было домой к чаю, да и солнце пекло уже не так сильно. Я увидел старика Чарли - он шагал к дому по ухабистой дороге рядом со своей клячей, поддерживая гору тряпья на тележке. На дворе он остановился, высокий, толстый, в пальто с меховым воротником столетней давности и в засаленном котелке, надвинутом по самые уши. Я слышал, как он крикнул что-то. Дверь отворилась, и на двор вышла женщина. Не молодая уже - ей было сильно за тридцать. Толстая или, во всяком случае, пухленькая. И черноволосая, как Краб.
Я ее часто видел - это была дочка старика Чарли. Я и не знал, как ее зовут, покуда про нее в газетах не напечатали, но для порядка скажу вам сразу ее имя - Милдред. Ее волосы блестели, как вороново крыло. Налетел ветерок и задрал ей юбку. Она не придержала ее, как обычно делают женщины. Юбка задралась высоко, а Милдред как ни в чем не бывало разговаривала со стариком, вороша тряпье на тележке. И вдруг мне взбрело в голову, что дело-то у Краба к ней.
Она была очень чистоплотная, хоть и дочь старьевщика. Никогда не красилась. И никогда не разговаривала ни с кем, не улыбалась, разгуливала себе по улицам с сумочкой, задрав нос.
- Ты не думай, она тут ни при чем, - сказал Краб.
- Ладно. Да чего ты мне в руку вцепился, пусти, не убегу.
Но хотя он улыбался, на лбу у него, возле самых волос, выступили капельки пота.
- Такой психованной еще свет не видал, - пробормотал он, кусая ногти. Ни у кого не увидишь таких длинных пальцев и коротких ногтей, как у Краба.
- Эти психованные старухи хуже динамита, - сказал я. Мне было не по себе и хотелось сказать хоть что-нибудь. А он засмеялся и говорит:
- Здесь, старик, у меня копилка: деньги на конфеты.
Я посмотрел на него с удивлением.