Бояшов выводит на свет архетипы русского подсознания. Он написал то, что должно быть написано. За что ему спасибо. П. Крусанов
Текст Ильи Бояшова я определил бы как художественный образ русской идеи - в некотором смысле по своей убедительности этот образ превосходит многие философские выкладки, озвученные в спорах славянофилов и западников. А. Секацкий
Бояшов был первым редактором Стогова. Прочитав "Безумца", я до сих пор в недоумении - почему Бояшов Стогова не убил? В. Назаров
Содержание:
Былина и быль 1
Безумец и его сыновья 2
Повесть о плуте и монахе 24
ГЛАВА I 25
ГЛАВА II 28
ГЛАВА III 30
ГЛАВА IV 31
ГЛАВА V 33
ГЛАВА VI 36
ГЛАВА VII 37
ГЛАВА VIII 39
ГЛАВА IX 41
ГЛАВА Х 43
ГЛАВА XI 45
ГЛАВА XII 47
Глава XIII 49
Илья Владимирович Бояшов
Безумец и его сыновья
Былина и быль
Книга Ильи Бояшова оказывает странное воздействие на читателя. Итоговая картина восприятия складывается из разных временных волн: попадание в очередную волну может изменить оценку текста на противоположную. Обе вещи, включенные в книгу, выполнены в единой стилистике, и способ их воздействия на читателя в принципе аналогичен. Автор творит, не мудрствуя лукаво, и, если бы не исторические реалии, могло бы даже показаться, что в датировке текста допущена ошибка на пару столетий. Впрочем, к полной ясности прийти так и не удается: что перед нами - мастерство стилизации или единственно возможный для писателя Бояшова способ восприятия мира. Тем более что современная концепция восприятия текста провозглашает безразличие к способу достижения желаемого результата.
Повесть "Безумец и его сыновья" выстроена как притча - неспешность слога, отсутствие развернутых описаний, раз и навсегда определенные персонажи, выполняющие роль ходячих метафор. В некоторых отношениях текст напоминает волшебную сказку; об этом свидетельствуют чудесные предметы, принадлежащие главному герою: губная гармошка (своеобразные гусли-самогуды), заплечный "сидор", в котором помещается все необходимое, и главное - бездонная фляжка, наполненная напитком неиссякаемой силы.
Тем не менее морфология волшебных сказок, предложенная В. Я. Проппом, в данном случае не работает. И структура классической притчи оказывается нарушенной (и, следовательно, бесполезной), если ее применить к самобытной поэтике повести. Братья являются к своему отцу Безумцу не три раза, а шесть (отчетливость чисел, свойственная мифу и притче, принципиально отсутствует), смерть распределяется довольно случайным образом, повторы и неузнавания разбросаны по всему тексту, причудливая контаминация эстетических позиций (от принципов построения житийной литературы до раблезианских гипербол и телесных утопий) вызывает поначалу ощущение несуразности и, если угодно, дремучести. И все же прочитанное не дает покоя: возникает разновидность наваждения, которое очень трудно стряхнуть.
Остающийся от прочтения резонанс безошибочно свидетельствует, что перед нами нечто настоящее , и притом сделанное единственно возможным образом. Текст Ильи Бояшова я определил бы как художественный образ русской идеи - в некотором смысле по своей убедительности этот образ превосходит многие философские выкладки, озвученные в спорах славянофилов и западников. Русская философия вообще по большей части состоит из попыток осознания особой миссии России, и этот специфический для философии предмет уже два столетия определяет ее магистральную линию. Но в данном случае перед нами не очередная рефлексия на привычную тему, не попытка самоосознания, а образец самоощущения русской действительности в ее историко-мифологическом сжатии, причем образец вполне аутентичный и интуитивно достоверный.
При таком подходе многие странности книги встают на свои места - и смешение времен, и "недоразвитость" решающих коллизий, неотчетливость героев (кроме Безумца) и даже косноязычие стилизованной авторской речи. Ибо при любом масштабе рассмотрения как тело России, так и ее душа содержат в себе неустранимое митьковское "дык" и междометия вклиниваются в строй любой разумной речи, порождая диктатуру невразумительности, пресловутую неуловимость для "понимания умом". Тут, конечно, вспоминается Маяковский:
Улица корчилась безъязыкая -
Ей нечем кричать и разговаривать…
Безъязыкие корчи, воспроизведенные Бояшовым, указывают на подлинность предъявленного образца самоощущения: все воплощенное сотворено не из застывшей глины, а из слипшегося пластилина - но именно поэтому ничто не развоплощается до конца. Характерен в этом отношений горизонт истории, определяющий внутреннее время повествования. Автор выступает как чуткий историк, что не удивительно с точки зрения его биографии; пора сказать о ней несколько слов.
Илья Бояшов родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет пединститута имени Герцена, где занимался военно-морской историей России. Десять лет назад в Лениздате вышла книжка его рассказов "Играй свою мелодию", но особой известности автору она не принесла. Сегодня Бояшов преподает в Военно-морском училище, продолжая свои исторические изыскания и писательские опыты. Плодом этих неспешных вдумчивых занятий является и данная книга, произведение зрелого, самобытного писателя, имеющего свой взгляд на мир. Обратимся вновь к поэтике текста, скрывающего за внешней простотой тщательно продуманное содержание.
Действие первой повести формально разворачивается в послевоенные годы в безымянной русской деревне - сколько их таких было… Но в хронологическом времени повествования сходятся персонажи почти всех лихих лет России, прорастающие на всем протяжении истории всходы семени Безумца. Вот Беспалый, идейный антагонист главного героя - его привилегированное время осталось позади, в том хронотопе, где жил Макар Нагульнов и обитатели платоновского "Чевенгура". Деревушку населяют и пришельцы из других, куда более древних пластов - из эпохи раскола, иночества, монголо-татарского нашествия (кажется, оно периодически возобновлялось); два параллельных, равномощных времени (вечного язычества и вечного христианства) сплелись в тугой виток. В петле времени легко встречаются водители грузовиков, мчащиеся по автотрассе, и божьи странницы, Владимир Строитель и Владимир Пьяница являются братьями, американский джаз естественно перекрывается дикими звуками губной гармошки. Этнография местности и ее философия, в сущности, не имеют прямых пересечений, их связывает воедино нечто третье, источник великой силы.
Решающая роль принадлежит содержимому чудесной фляжки, напитку богов. Боги Вед вкушают сому и амриту, обитатели Олимпа вдыхают фимиам и что-то свое, особенное, пользует японский бог. Но чудотворец и заступник России (легко побеждающий "лжепророка" Беспалого) черпает свои жизненные силы из фляжки с водкой. Сила обретаемого одухотворения обладает дикой, непредсказуемой природой; в качестве чудотворного источника фляжка намного превосходит виноградные кисти Бахуса. Эликсир Безумца можно принимать безоговорочно, можно негодовать и клеймить, но с его притягательной мощью ничего поделать нельзя.
"Нужно было разъезжаться после похорон, но не успели братья. И словно какая-то сила проснулась в них и понесла их к знакомому проклятому месту. И не смогли объяснить себе, что сделалось с ними, что их толкало и заставляло идти - даже Строителя! То была неведомая, пугающая сила. Сам черт нес их - на закате поднялись они на Безумцев холм и оказались в саду. Отец их, как ни в чем не бывало, возлежал под яблоней в окружении последних трех своих псов…"
Эликсир не безопасен, но поколения сменяют поколения, чтобы испить эту горькую чашу. Таящаяся в субстанции опасность как раз и свидетельствует о сакральности источника. Не сам ли Иисус говорил, обращаясь к матери сыновей Зеведеевых: "Можете ли пить из той чаши, из которой я пью, и креститься тем крещением, которым я крещусь?" А коли не можете, то и не просите. Вообще говоря, содержимое фляжки не просто загадочно - речь идет об одной из важнейших тайн человеческой природы и российской истории. И надо признать, что писатель Бояшов подошел к тайне с должной мерой пристального внимания, отказавшись и от поверхностных проповедей и от столь же поверхностной иронии.
Одухотворение субстанцией фляжки не несет в себе ничего созидательного, но в то же время дает, как сказал бы Гельдерлин, "нечто спасительное". Не числится ли среди свойств этой жидкости и свойство спасать от бесконечно повторяющихся монголо-татарских нашествий?
Безумец развращает работников мира сего, но он же оказывается единственным, кто способен пригреть сирых и убогих - голодных детей, цыган, нищенок, собак. Помогает, чем и как может, пока старушки и Книжник ждут (всю жизнь) другого помощника… Здесь можно сказать лишь одно: пути заступников России столь же неисповедимы, как и пути Господни.
"Повесть о плуте и монахе" представляет собой вариацию излюбленной автором темы. Владимиры сменяются Алексеями, действие утрачивает привилегированный географический центр: монах и плут пребывают в непрерывном странствии. Пути их время от времени пересекаются в физическом измерении, но один стремится попасть в Святую Русь, а другой в страну Веселию. Оба проекта терпят полный крах: сколько ни ходи, вокруг все та же окаянная Россия.
При всем былинно-сказочном антураже повести Бояшова напрочь лишены однозначной морали. Алексей-монах, истинный избранник Божий, не находит святости в монастырях и храмах, но и его плутоватый тезка, великий скоморох, точно так же нигде не находит признания своему дарованию. И утешающий и увеселяющий равно изгоняемы отовсюду, да и третьему Алексею, царевичу, меньше страданий выпало лишь потому, что выпало меньше жизни. В сущности, ни один из героев не смог бы найти никаких посюсторонних оправданий для прожитой жизни. Ни добродетель, ни смирение, ни зло здесь не вознаграждаются. Единственная форма оправдания соответствует словам поэта:
Нам не пристали место или дата,
Мы просто были -
Где-то и когда-то.
Но если мы от цели отступали,
То не были нигде и никогда…
Оправданием служит сама сложенная песнь, повесть временных лет или былина непреходящих времен. Коли не выстрадал вдоволь, то и не будет о тебе никакой былины, а уж рассчитывать на что-то большее, прижизненно осязаемое и вовсе смешно - нечего тогда было рождаться на Святой Руси…
Хочется отдать должное проницательности Ильи Бояшова.
Александр Секацкий
Безумец и его сыновья
Дедам своим, Петру Васильевичу Арбузову и Терентию Демьяновичу Бояшову, посвящаю
Осенью злосчастного 1943 года по затерявшейся в болотах северной русской земли "одноколейке" шел поезд с эвакуированными детьми. На него налетел немецкий самолет, бомбы снесли рельсы и вздыбили паровоз. Пламя принялось греть холодное осеннее небо. А одинокий воздушный зверь развернулся и еще раз на бреющем пролетел вдоль загоревшегося состава, и поставил крест своей хищной тени на вагонах. Дети, белея рубашками, как горох, посыпались из "теплушек". Взрослые, которые ехали с ними, были убиты взрывами. Дети, оставшись без провожатых, заплакали и заметались по насыпи.
При виде посыпавшихся и разбегавшихся ребятишек даже у фашиста пропало желание жечь и громить - он не стал их расстреливать и исчез в облаках. И повсюду в прежде молчавших болотах теперь зазвенели детские голоса, и по мху, - по болотной жиже во все стороны потянулись следы.
Из всего эшелона осталась в живых лишь одна немая девочка; отбившись от остальных, она заблудилась, ушла в сторону и каким-то чудом наткнулась на одинокую землянку, в которой жила старуха-знахарка. Старуха приняла и отогрела ее. А остальные были обречены! До холодов они еще бродили по этой разоренной земле, глодали кору, пили из луж и спали в бомбовых воронках, прижавшись друг к другу и пытаясь хоть как-то согреться. Но вот пришли заморозки и следом за ними - верная смерть, ведь детишкам некуда было деваться, а они были очень маленькими.
На одном из холмов той земли раньше стояла деревня. Все ее избы сгорели. Оставшиеся в живых женщины возле пепелищ вырыли себе жалкие землянки и ютились в них со своими чахлыми ребятишками.
Некоторые дети из того, сгоревшего эшелона добрались до холма, стучались в землянки, умоляя дать им хоть какой-нибудь еды. Но женщины не могли впустить пришлых в своя тесные убогие норы и ничего из еды не могли им дать, им было не до пришельцев. Они тщетно пытались спасти своих детишек, но те умирали один за другим.
Однажды утром одна из обитательниц жалких землянок, Валентина, ссохшаяся, оглохшая и ослепшая от грохота и жара войны, увидела, что ее трехгодовалые сыновья мертвы. Близнецы умерли в одну ночь и лежали, обнявшись, словно не желали и после смерти расставаться друг с другом. Валентина взяла холстину и завернула в нее своих деток. Никто из соседок не выглянул из своих землянок на ее плач, лишь из ям на краю сожженной деревни, когда она поволокла холстину к кладбищу, вылезли маленькие пришельцы и заскулили, прося хлеба.
У Валентины не было сил дотащить до кладбища свою скорбную ношу, она добралась лишь до ближнего холма, сотворила лопатой вечную спаленку своим сынкам и, завалив ее землей, упала на холмик. И обратилась к Богу. Вот что она шептала:
- Я не могу больше жить! Возьми меня к себе, Господи, как взял моих бедных деток. Нет уже никаких сил оставаться на этой земле…
Чужие дети стояли в отдалении, не смея приближаться, они едва держались на ногах.
А Валентина все всматривалась в дождливое небо и просила и за себя, и за тех, кто еще был жив:
- Боженька, прекрати наши мучения! Сделай хоть что-нибудь, милосердный Боженька!
Ответом были лишь шорох дождя и поскуливание чужих детей. И, обессилев плакать, Валентина добрела до своего жилища. Она упала на лежанку, приготовившись к смерти, но вместо погибели к ней пришел сон, который длился всю долгую зиму; это было чудо, но она проспала до весны и осталась живой!
А детишки-пришельцы, когда выпал первый снег, все до одного замерзли в своих ямах.
Весной в сожженную деревню явилась старуха, ведя за руку спасенную девочку.
Оказалось, что, кроме Валентины, еще несколько женщин спаслось той зимой. Аглая (так звали знахарку) обнаружила их спящими. Знахарка поставила на поляне перед землянками котел; в нем варились молодая, только что пробившаяся крапива, болотные луковицы и целебные коренья. Едва остудив варево, старуха полезла в землянки, принялась будить спасшихся и вливать в них свое горькое лекарство.
- Бог не взял меня, - прошептала Валентина старухе. - Но нет моих сил, Аглая. Как жить мне без своих деток? Как мыкаться без дома?
Старуха заплакала. И, вытирая слезы, так сказала осиротевшей:
- Милая доча. Последние остались капли, последние наши слезыньки. Вот-вот переполнится чаша. Наступают уже Его времена. Пошлет Господь вперед себя вестника! Не может уже не послать. Скоро явится ангел. Перед его приходом будут знамения и чудеса. Не удивляйся им, молчи о том, доча! Жди и молчи! Не дано нам видеть Божий промысел, но знай - недолго уже терпеть…
- А как мне узнать ангела? - спрашивала Валентина. - Каков он из себя?
- Ты ли его не увидишь! - ответила старуха. - Неужели не отличить его от остальных людей, если даже он не будет лететь над землей, а явится простым человеком - глаза его выдадут, походка выдаст его, дела, которые он будет делать, сразу скажут, кто перед тобой.
Аглая поцеловала спасенную и поспешила к другим землянкам.
Убедившись, что жизнь в деревню возвращается, и напоив всех своим целебным отваром, она покинула холм. Безымянная девочка шла, цепко схватившись за ее сухую руку.
А женщины выползли из убежищ. Кроме Валентины, остались в живых Агриппа, Мария, рыжая Наталья и малая ростом Татьяна.
В болотах за землянками рябило озерцо - они пошли к нему. И на берегу сорвали с себя истлевшие ватники и ветхие платья. Они натирали друг друга глиной, расчесывали пальцами волосы и терли ссохшиеся упавшие груди, а затем купались в озерце.
За камышами, болотами и каменистыми северными холмами уже родился теплый ветер. Он ласково обдувал их. Повсюду: по берегам топкого озерца, в болотной тине возились лягушки. В каждой ямке, заполненной водой, дрожала их икра.
Голод был невыносимым. Женщины нагибались, хватали лягушек и насыщались их водянистым мясом, и ели их икру.
Наконец снег исчез везде, даже в низинах. Радостным синим небесам открылись дети забытого эшелона. Дети лежали в подлесках, в ямах и на холмах. Повсюду белели их рубахи, но мертвых не терзали ни животные, ни птицы, и от них не шло никакого духа.
- Господь приказал зверям не трогать безвинных! - решила Аглая.
Женщины в постиранных и заштопанных платьях, в наглухо повязанных платках сносили легких ребятишек туда, где еще с осени спали под едва заметными бугорками их родные детки.
Валентина за своей землянкой в бомбовой яме нашла маленьких пришельцев, которые на самом дне уткнулись личиками в мох. И заплакала:
- Я буду молиться за вас. Грех на мне - не обогрела тогда! Но видит Бог, не смогла!
Пока женщины копали братскую могилу, Аглая сложила у каждого страдальца на груди руки. И затеплились принесенные ею свечи. И ветер затих, словно боясь задуть их. А женщины иступленно работали день и еще ночь. Утром уже стоял на холме видный издалека крест. Обессилев, могильщицы упали в траву. Они беспробудно спали, а камни уже грели ящериц. И вдали вдруг послышалось звяканье колокольчиков!
На запах жилья неизвестно откуда пришло коровье стадо. Никто не знал, как оказались коровы в этой пустой заброшенной земле, где на многие километры никого из людей не осталось. Исхудавшие животные искололи бока репейником. Придя в себя, женщины ползали с ведрами под коровьими животами, а коровы благодарно мычали, ласковыми глазами разглядывая новых хозяек, крыши землянок и кусты ольшаника за ними, и поляну, на которой давно уже остыли угли того первого, живительного, разожженного знахаркой костра.
А потом стадо спустилось к озерцам и лягушкам и принялось насыщаться молодой травой, и позвякивание колокольчиков вселило в женщин тихую, спокойную уверенность в будущем.
В ведре отнесли они молоко к одинокой землянке Аглаи.
На звуки колокольчиков и мирный дым потянулись бродячие собаки. Тощие, ободранные псы, тоже неизвестно где и как выжившие, скуля, едва волочили к землянкам животы. Радостно встречали и их!