– Муся, самовар на кухне. Горячий еще, – говорит мать. – Нет, ты только подумай, что выкинул Филипп? – обращается к Мусе.
Муся молча проходит на кухню.
– Он зачислил нас в свои родственники. И бумаги выписал.
– Какие бумаги? Что за родственники?
– Поставил вас в свой распределитель на довольствие, – лениво, с победной ухмылкой ответил Филипп.
– Какое еще довольствие? – с раздражением спросила Муся.
– Не беспокойся, за картошкой тебя не пошлют, – сказала Анна Михайловна. – Иди сюда, погляди.
Муся подошла к столу.
– Смотри, что он подарил нам! – Анна Михайловна приставляет к груди сапфировый кулон. Потом раскрыла красную коробочку и вынула широкий, крупного плетения, золотой браслет. – Это тебе.
– Что это значит? – Муся требовательно смотрит на Филиппа.
– Да сущий пустяк… Служебный паек, так сказать.
– Что?!
– Филипп, не ерничай. Я ей все поясню, – сказала Анна Михайловна. – Понимаешь, Филипп сейчас работает в разборе конфискованных коллекций. И в качестве оплаты за труд они имеют право получить по одной вещи на каждого члена семьи.
– Это кем же вы изволили меня зачислить? – свирепея, спросила Муся. – Сестричкой? Или, может быть, кем-то другим?
– А в нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен, и матерей.
– Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не нужен.
Она бросила браслет на стол.
– Пардон, – сказал Филипп. И с огорчением: – Ничего лучшего я изобрести не мог, чтобы помочь семье моего учителя.
– Папу оставьте в покое!
– Ну, чего ты взбеленилась? – набросилась на нее Анна Михайловна. – Ты что, не понимаешь? Это ж проформа. Служебная игра! И больше ничего… Не все ли равно, чем платить – деньгами или пайком?
– Ты можешь получать паек чем угодно и жить как угодно. А меня увольте! – Муся пошла к себе в комнату.
– Вот вам и благодарность! – обиженно развела руками Анна Михайловна. Но браслет взяла и спрятала вместе с сапфировым кулоном в складках платья.
– Но любимую вашу книгу… "Дон Кихот" с рисунками Дорэ, может, примите? – спросил Филипп и взял с дивана роскошное издание.
– Краденого мне не нужно, – сказала Муся с порога.
– Глупенькая, книги не крадут – их умыкают, как девушек.
Утро. Муся сидит за столом, пишет. Входит Анна Михайловна в каком-то странном халате, смахивающем на японское кимоно.
– Надо все-таки объясниться, – говорит она, присаживаясь на стул.
– В чем? – неохотно спрашивает Муся.
– Ты подозреваешь Филиппа бог знает в каких грехах.
– Подозрениями я не занимаюсь. Я не сыщик.
– Послушай, Филипп обыкновенный честный селекционер и по совместительству общественный работник культурного фронта.
– Вот как ты научилась! А еще на каком фронте он был?
– Война – это не его стихия.
– Потому что он – талант? – насмешливо спросила Муся.
– А ты не смейся! Может быть, война как раз и помешала нормальному развитию его таланта.
– Зато теперь он развивается во всем блеске.
– Ты не смеешь так! Он искренне верит в построение новой культуры.
– И присваивает чужие вещи?
– Это же так примитивно… Упрощаешь.
– Ах, ты хочешь обстоятельней? Пожалуйста. Ни в какую новую культуру он не верит. И вообще, новую культуру надо делать чистыми руками. А он служит только одному богу – собственному удовольствию. Сначала в живопись играл – таланта не хватило. Потом в селекцию – терпения нет. Теперь играет в культуру. Решил, что выгодней. Пойми ты, все эти несостоявшиеся таланты идут либо в сыщики, либо в шулера. И твой Филипп шулер. Рано или поздно он проиграется!
– Какой же ты жестокий человек. Ты всех душишь своей слепой принципиальностью. Отцу подражаешь? Но, между прочим, он сам жил и других не стеснял.
– Ну, я твою жизнь стеснять не буду. Я ухожу в общежитие.
– Неблагодарная! – Анна Михайловна гневно выходит.
Общежитие студентов Тимирязевки. Муся сбегает по лестнице в вестибюль, на руке у нее полотенце. Навстречу ей Василий Силантьев. Черноволосый смуглый парень лет под тридцать.
– Здравствуйте! Вы что здесь делаете?
– Живу.
– Вы удивительный человек – что не явление, то новая роль. А как же мать?
– Вы слишком любопытный зритель.
– Ага. А полотенце зачем?
– Купаться иду. На пруд.
– Вода холодная. Еще только яблоня зацвела.
– Пока цветет яблоня, пруд чистый. А потом зацветет вода – не искупаешься.
– Разумно. А мне можно с вами?
– Так вода же холодная!
– А что мне, дикому тунгусу, холодная вода? Я с моржами купался.
– А с акулами не пробовали?
– Я могу только с разрешения. Но акулы не моржи, по-тунгусски не понимают, – улыбается Василий.
– Это намек?
– Ну, что вы? Так уж с ходу намекать на ваши зубы? Вы можете когти выпустить.
– Выходит состязание в глупости, – Муся улыбнулась. – Пойдемте лучше купаться.
Яркий солнечный день. Муся и Василий идут по тропинке цветущим садом. Они выходят на берег пруда, поросший раскидистыми ветлами, наклоненными над водой. Муся мгновенно скинула сарафан, и не успел Василий стянуть сапоги, как она уже ласточкой полетела с берега в воду и поплыла по-мужски саженками, потряхивая блестевшей от воды головой.
Василий ловко вскарабкался на наклонную ветлу, стал на толстый сук, балансируя руками, выбрал момент равновесия и, сильно оттолкнувшись, полетел вниз головой. Бух! И надолго пропал под водой.
Муся уже тревожно поглядывала по сторонам, когда он с шумным выдохом, словно кит, вынырнул перед ее лицом.
– Ай! – вскрикнула она от неожиданности.
– Не бойтесь, я не морж.
– Да ну вас! – надула она губы. – Я уж бог знает что подумала.
– Неужели обо мне?
– Да ну вас! – и, резко выкидывая руки, поплыла к берегу.
Василий плыл за ней. Она вышла первой, легла на полотенце, подставив лицо, шею, грудь полуденному солнцу. Он лег рядом.
– Скажите, Василий, может ли талант переродиться под воздействием так называемой среды? И превратиться в обыкновенную серость… приспособленца. Нет, хуже – в пиявку!
– Как вы хотите, чтоб я ответил? По-научному или попросту?
– Как угодно.
– Если человек с умом и честью, то никакая среда его не испортит. А если у негр чести нет, то нет и не было таланта. Потому что талант – это прежде всего искреннее и честное отношение к жизни. Иначе он не сможет верно отразить явления жизни. Какой же это талант?
– Но ведь говорят же – злой гений?!
– Там в основе не талант, а изворотливость.
Муся надела сарафан, но оставалась сидеть, глядя в воду. И Василий сидел. Помолчали.
– Кто-то перед вами оправдывался? На среду сваливал? – спросил Василий.
– Ну, не так чтобы оправдывался… Но намекал.
– Вся штука в том, из чего человек вырос. На какой закваске? Из каких убеждений? Я шесть лет провоевал. Всякое видывал. Но такое, чтобы честный человек да еще талантливый превращался в подлеца – не видел. Такие люди либо ломаются, гибнут, либо выбывают из игры.
– Да. По крайней мере, надо, чтобы так было.
– Именно! Ведь вся ваша селекция построена на этой закономерности – выращивать такие разновидности, такие сорта, которые сопротивлялись бы окружающей среде, смогли бы выдержать ее напор. А для этого что берется? – спрашивает, улыбаясь, Василий.
– Элита.
– Но не по видовому родству, а по качеству. – Он поднял палец.
– С такой биологической аналогией можно далеко зайти, – усмехнулась и Муся. – Яблоко не далеко падает от яблони. Или – овес рождается от овса, а пес от пса.
– Кстати, мы готовим комплексную экспедицию в Якутию. На целое лето! Ботаники нужны. Поедем с нами? – предложил Василий.
– Попасть в такую экспедицию не просто.
– Я знаком с Вольновым. Хотите, поговорю?
– Я сама с ним знакома…
Он усмехнулся как-то извиняюще:
– Вы все такая же… несговорчивая. Отцовский характер.
– А вы все еще любите в тунгуса играть? Как у отца на практике. У костра потешаться?
Он опять невесело усмехнулся:
– Да нет, я уж натешился. Шесть лет из фронтовой шинели не вылезал.
– У каждого своя война, – сказала она серьезно. – Сколько всего накопилось – и слез, и злобы.
– А я вот встретился с вами и словно в другой век перелетел, в старую жизнь.
– Туда пути заказаны.
Они встали и пошли опять садом. Возле общежития Муся подала ему руку:
– До свидания!
– Подумайте насчет экспедиции.
– Мне думать нечего. Все зависит от начальства.
– Тогда считайте, что вы зачислены.
Муся усмехнулась:
– Значит, до встречи в Якутии.
Вниз по реке Лене плывет старый рыболовецкий карбас, похожий на Ноев ковчег. Члены экспедиции – их пять человек – расположились на палубе. Тут же лежат палатки, рюкзаки, кухонный скарб, теодолитные треноги, ящики с гербариями и коллекциями, весла, сети рыболовецкие и даже лодка.
Муся держится особняком. На ней шаровары, сапоги и брезентовая курточка с капюшоном. Она даже на палубе ухитряется перебирать гербарные сетки, заполнять листы. Из мужчин, кроме Василия, еще трое; все они заросли бородой, и трудно определить, кто из них моложе, кто старше. На них сапоги и такие же, как на Мусе, куртки. Они похожи скорее на рыбаков, чем на ученых.
Худой и важный начальник экспедиции Филипп Лясота, как заправский рыбак, курит трубку. Близко к нему держится завхоз экспедиции Лебедь, ничем не примечательный, разве что диковинной шапкой из нерпичьей шкуры да пухлыми розовыми щеками.
Пятый член экспедиции, коренастый светлобородый Макарьев, лежит, опершись на локоть, и всю дорогу насвистывает. Кажется, ему нет ни до чего дела.
В рулевой будке за штурвалом в обыкновенной кепке старшина этой посудины. Он тянет цигарку и лихо сплевывает в реку через открытое окно. Время от времени он кричит в трубку трюмному:
– Эй, машина! Ты чего там? Спишь или семечки лузгаешь? Прибавь обороты!
Из-за кривуна карбас выходит на широкий плес. На пологом берегу небольшая деревня, узкий клин желтеющих полей глубоко врезается в тайгу.
– Будем приставать? – спрашивает Василий Мусю.
– По мне везде интересно. Как начальство, – она кивает на высокого тощего Лясоту с редкой рыжей бороденкой.
– Филипп, пристанем? – спрашивает Василий.
– Местность глухая, – отвечает тот. – Надо обследовать.
– Кузьмич! – кричит Василий старшине. – Сворачивай в тот затончик за деревню!
Кузьмич грохнул сапогом по обшивке – из трюма высунулась в люк чумазая морда.
– Ты чего? – спросил трюмный.
– Сбавляй обороты! Причаливаем.
Карбас зачихал и стал сворачивать к небольшой деревне.
– Эй, там, на баке! Приготовить швартовы! – крикнул Кузьмич.
Мужчины поднялись и засуетились… Карбас пристал к берегу.
Ржаное поле в Якутии. Рожь невысокая, но колосья полные, как говорится – на подходе. Муся перебирает колоски, срывает изредка и кладет их в мешочек. Рядом с ней стоит крестьянин средних лет, видимо, хозяин поля.
– Да ты рви смелее! Чать, не обедняем, – говорит мужик.
– Мне много не надо. Я выбираю только ярко выраженные колоски.
– А чего их выбирать? Они все хорошо уродились. У меня рука верная – где кину, там и вырастет. Значит, для науки собираешь? Что ж там у вас, в Москве, ай ржи не хватает?
– Там есть, да не такая.
– А какая же? Рожь, она рожь и есть.
– Ну, не скажите. Московская рожь тут не вызреет.
– Во-он что! Видать, у московской ржи корень тугой.
– Что? Что?!
– Значит, не способен быстрый оборот давать. Влагу плохо гонит. Она и не успевает напиваться. Вроде пашеницы.
По ручью проходит Василий с ящиком на ремне через плечо.
– А пшеница у вас вызревает? – спрашивает Муся мужика.
– Здесь нет, а на заимке поспевает.
– Далеко ваша заимка?
– В тайге, верст пять по ручью.
– Можно там взять колоски?
– Берите. Я сейчас лошадку запрягу, отвезу.
– Не надо. Мы пешком пройдем, – говорит Василий.
Муся только теперь заметила его, смотрит вопросительно.
– Я уже взял в низовьях образцы почвы, – ответил тот как бы на ее безмолвный вопрос и качнул своим фанерным ящиком. – А теперь там, наверху, возьму. Так что по пути.
Они идут по лесному берегу ручья; чем дальше, тем все гуще тайга, все таинственнее ее темные чащобы, все заманчивее ее незнакомая глубь. Тоненько, скрипуче посвистывают рябчики. Василий свернул в трубочку листок жимолости, положил на язык и засвистел, как рябчик. Вдруг совсем рядом ухнула и заулюлюкала полярная сова.
– Ой, что это? – вздрогнула Муся.
– Леший. Давай руку! Ну?! – Он притянул ее к себе, хотел обнять.
– Не надо! – она вырвалась и пошла впереди.
Василий приотстал, спрятался за толстую сосну и вдруг затянул высоким срывающимся волчьим воем. Муся замерла на ходу, обернулась и, не увидев Василия, пронзительно закричала:
– Ва-а-ася!
– Ай-я-яй-а! – ответил он тихонько, так, словно голос его доносился издалека.
– Ва-а-ася! – закричала она сильнее и помчалась в ту сторону, откуда слышался его слабый голос.
– Вот он я! – Василий вынырнул перед ней из-за ствола сосны, озорной, смеющийся, и поймал ее в объятия.
– Дурак! Идиот!! – чуть не плача, она пыталась вырваться.
– Будешь от меня уходить? А? Будешь? – Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
Она долго и упорно держала его на отдалении, упершись ему в грудь прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения, уткнулась лицом в его плечо.
Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.
– Уже? – спросила она, глядя на просвет в деревьях.
Залились хриплым утробным брехом собаки. Василий тотчас стал передразнивать их.
– Господи! Какой ты еще ребенок! – сказала она.
– А ты бука.
Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на нем длинная полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.
– Здравствуйте, дедушка!
– Здорово живетя! Проходите в избу.
– Мы на часок, за колосками пшеницы. – Муся показала мешочек. – Нам хозяин разрешил.
– Рвитя, рвитя, – сказал дед.
Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.
– Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, – сказал старик.
– Нам, право, как-то неудобно…
– Спасибо, дед! – сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.
– Право же, неудобно, – пыталась урезонить своего напарника Муся.
– А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, – сказал старик.
Гумно на лесной опушке – сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.
– Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?
– Пока мы имеем дело больше все с кержаками, – ответила Муся.
– Они уже вполне объякутились. Смотри – чей продукт? – указывает Василий на медвежатину. – Наш, якутский.
– Ну, такого добра и в России хватает.
– Погоди, вот заберемся в низовья – я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!
Муся выпила.
– Божественно!
Василий налил себе.
– Во имя твое! – и выпил.
Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.
– Милая, милая!..
Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.
И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.
На Мусю и Василия никто не обратил внимания; Муся прошла к себе в палатку, а Василий стал помогать Лебедю.
– Просто многие из наших злаков под воздействием культуры претерпели глубокие изменения, – возбужденно говорил Лясота.
– Я чую, куда ты метишь, – сказал Макарьев.
– Куда?
– В дешевую социологию, – ответил Макарьев: – Причеши, мол, идиота или хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.
– Да, переродится! – крикнул Лясота.
– И станет мудрым, чистеньким да гуманным? – язвил Макарьев.
– Ты просто не веришь в творчество масс! – горячился Лясота.
– Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию Лыкову! Меня демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай уж оставим массы политикам да философам. Займемся нашими баранами: ты ведь чего хочешь? Блеснуть и подскочить, да? Новые сорта пшеницы трудно выводить, да и долго. А вам бы что-нибудь эдакое отыскать. Враз бы отличиться, перевернуть. Революцию в биологии устроить. Эх!.. Работать надо.
– А я дурака валяю?
– Нет, фокусничаешь.
– А я тебе говорю, – опять повысил голос Лясота, – многие злаки видоизменились, понял?
– Ну и что из этого следует? – спрашивал Макарьев.
– А то, что ваши толки о стойкости наследственного вещества… эти хромосомы, гены – мистика!
– И все-таки виды остаются видами – овес остается овсом, а пшеница пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?
– А так. Если принять материалистическое положение о возможности наследования приобретенных признаков, то выйдет: и овес, и пшеница в чистом виде не существуют: они частично изменяются.
– Это не материализм, а ламаркизм.
– Что, что?
– А то самое. Чепуха это. Еще Декандоль не допускал возникновения видов культурных растений от близких к ним видов в историческую эпоху. Стойкость наследственного вещества доказана Морганом.
– Так что ж, по-вашему, пшеница богом дана, что ли? – горячился Лясота, переходя на крик. – Как она появилась на земле? С небес?
– Для великих ученых мира сего это пока тайна.
– А я говорю: никаких тайн быть не должно.
– Что дальше?
– А то, что от этого божеством пахнет. Чистой метафизикой! Диалектики не вижу.
– Ну-ка, покажи мне свою диалектику!