Гад такой
Сергей Сергеевич Евфросиньев был бы стократ проклят, если б жил в коммунальной квартире, т.е. квартире с множеством жильцов и одним на всех совмещенным санузлом: туалет и ванна.
Поясню.
Евфросиньев просыпается рано, часов в семь. И сразу идет в санузел, взяв с собой специально не прочитанную накануне газету. Там он сидит и прочитывает газету от первой до последней строки. Получается около получаса (было б еще больше, но Ефросиньев человек с высшим образованием, читает быстро).
В коммуналке ему бы уже стучали в дверь и кричали: "Сволочь! Хулиган! Гад такой! Мерзавец! Подлец!"
Потом Евфросиньев напускает ванну и одновременно бреется, чистит зубы.
В коммуналке кричали бы: "Тварь проклятый! Фашист! Спекулянт! Дерьмо! Сукин сын! Ублюдок!"
Потом Евфросиньев лежит в ванной - не менее часа. Он любит обдумывать в ванной планы грядущего дня.
В коммуналке кричали бы: "Интеллигенция вшивая! Убийца! Дурак! Мразь! Невежливый, невоспитаный человек! М.........о!"
Потом Евфросиньев еще полчасика активно моется, сперва в горячей воде, после под прохладным и совсем холодным душем. Затем вылезает из ванны, надевает махровый халат, расчесывает кудри, подстригает и шлифует ногти, рассматривает себя в зеркале - и выходит, вполне довольный.
В коммуналке его схватили бы:
Римма Анатольевна Стюпина, пенсионерка, - за волосы.
Батыр Бухтиярович Бухтияров, зам. нач. под. сост. cap. отд. Прив. ж.д., - за шею.
Илья Владимирович Озимый, врач-педиатр, - за руки.
Максим Максимилианович Минималов, отставной генерал-лейтенант, - за ноги.
Жены Ильи Владимировича и Максима Максимилиановича Ольга Петровна и Валерия Петровна - за бедра.
Дети их Васенька, Настенька, Володенька и Аркадий - за то, что осталось.
Они схватили бы его за все это, раскачали бы и ударили бы насмерть о стену.
Но в том-то и дело, что Евфросиньев живет один, в однокомнатной отдельной квартире, и никто - ни соседи, ни друзья, ни сослуживцы, никто не знает, что он на самом деле сволочь, хулиган, гад такой, мерзавец, спекулянт, подлец, фашист, тварь проклятый, дерьмо, сукин сын, интеллигенция вшивая, убийца, дурак, мразь, невежливый, невоспитанный человек, м......о. Даже я этого не знаю, а уж, казалось бы!..
27 февраля 1995 г.
Где истинная
свобода?
Раздробило Антоше Алатырьеву голову кузнечным молотом, с похмелья, конечно.
Тут бы и конец истории.
Нет.
Проходил мимо инженер Альберт Суггестивный, с похмелья тоже, посмотрел на то мизерное, что осталось от Антошиной головы и мозгов и, любя хвастаться своей ученостью, произнес:
- Тоже мне, Спиноза!
Стоящие вокруг молча рабочие обиделись, будучи, само собой, с похмелья, и избили инженера вусмерть.
К чему я это?
Я это к тому, что все время сравнивают, что в Америке, несмотря на наши изменения, все равно свободы больше.
Ну да!
Посмотрел бы я, что б там с рабочими сделали за избиенье инженера в рабочее время! Расчет в зубы и - за ворота!
А у нас - ничего! - назавтра уже все по-доброму друг на друга смотрят, с инженером приветливо здороваются и Антошу Алатырьева добрым словом поминают.
Так где истинная свобода и сердечная неформальность человеческих отношений?
А в советские времена у нас еще проще было со свободой...
Но умолкаю - а то в консерваторы запишут, во враги демократии и в злопыхатели нового. При нашей-то свободе - запросто!
12 мая 1995 г.
Остроумный Чмыриков
Любит Чмыриков пошутить.
Вот например.
Подходит он к коммерческому ларьку, где продаются спиртные и безалкогольные напитки, шоколад, жвачка и прочее барахло. Подходит к окошечку. Продавец, парень с лицом, в окошечке не умещающимся, отодвигает стеклянную заслонку, ждет. А Чмыриков начинает доставать из карманов драной телогрейки, из штанов, даже из-за пазухи откуда-то, начинает доставать всякую бумажную и металлическую денежную мелочь.
Парень брезгливо смотрит на него.
Чмыриков все достает, пересчитывает, вздыхает, озирается.
Опять роется - в тех же карманах, где уж побывал, словно надеясь по второму разу еще на что-то наткнуться.
Нет, кажется, все обследовал.
Парень закрывает заслонку и смотрит на Чмырикова все презрительнее.
Чем дольше копошится Чмыриков, тем презрительней смотрит парень.
До того ему становится омерзителен этот оборванец - по сравнению хотя бы с самим собой, - просто убил бы.
А Чмыриков раз, другой, третий пересчитывает свою наличность, будто ждет, что при каком-то подсчете денег станет столько, сколько требуется на бутылку самого дешевого вина, которое стоит стыдливо в уголке, называется без названия просто "Портвейн" - и гадость, конечно, страшная, которую сам продавец в жизни никогда пить не станет.
Чмыриков наконец робко стучит пальцем в заслонку.
Парень отодвигает ее:
- Набрал, что ль?
- Сотенки не хватает, понимаешь, - хрипит Чмыриков. - Я те завтра обязательно. Сотенка по нашим временам - копейка. Помираю, парень!
- Ну, помирай, - дает добро парень. И заслонку не закрывает, потому что - забава ведь.
- Христом Богом Спасителем нашим молю, будь человеком, - плачет Чмыриков. - Я те завтра за две отдам, а сейчас сил нет, умру прям, не могу!
- А не пей! - советует ему парень.
- Это ты прав. Похмелье - оно... Парень, а, парень... Разговор-то о чем, сотенка всего!
- Одному сотенка, другому... - говорит парень, давая понять этими словами Чмырикову, что многие тут ошиваются в расчете на его простоту - да не на таковского напали.
- Парень, - хватается Чмыриков за стенку ларька. - Кончаюсь, спаси, Христа ради! Век Бога буду...
- Пошел к свиньям, алкаш!
Парню надоедает, и он задвигает заслонку.
Чмыриков, постояв, опять робко стучит.
Парень не открывает.
Чмыриков стучит.
Парень открывает и, пытаясь безуспешно просунуть лицо, орет:
- Ты щас у меня точно подохнешь, гнида! Вали отсюда, кому сказано!
И это - миг Чмырикова!
Моментально каким-то образом преобразившись, он выхватывает из телогрейки, из драной своей телогреечки пачку денег и приказывает:
- Шампанского!
Парень смотрит на деньги, Чмыриков сует ему их чуть не под нос, чтобы тот удостоверился:
- Шампанского, сказано!
- Сколько?
- Ящик. Нет, два. Все! И коньяк - весь. И... - в общем, что у тебя есть - все покупаю.
Парень от неожиданности лишается языка.
А Чмыриков в это время делает пальцем, подъезжают три машины, в одну из которых, а именно "Мерседес", садится Чмыриков отдохнуть, а из двух других выходят молодые люди. Они быстро и честно обсчитывают сумму всего ларечного товара, вручают деньги парню, а потом вышвыривают его бесцеремонно, говоря, что за ларек тоже заплатят, но не ему, а хозяину.
Парень встает с тротуара, и тут опять на сцене Чмыриков, вышедший из "Мерседеса".
- Пожалел сотенку? - спрашивает он. - Христа Спасителя ради просили тебя.
- Извините... - бормочет парень. - А вы кто?
- Чмыриков, - представляется Чмыриков - и парень в ужасе, услышав фамилию одного из самых богатых в городе людей.
- Извините, - страстно клянется он. - Если б я...
- Если б да кабы - то что?
- Если б да кабы, то во рту росли б бобы, и был бы то не рот, а целый огород! - поспешно и радостно, как ребенок детсада перед воспитательницей, тараторит парень, надеясь на прощение.
Но прощенья нет.
- Все, парень, - говорит Чмыриков. - Работы тебе хорошей не найти, друзья отвернутся от тебя, молодая жена бросит, ребенок забудет папу, и вообще, сядешь ты в тюрьму, на тебя уже и дело прокурор заводит.
- За что? Какое дело?
- Был бы человек, дело найдется!
Так Чмыриков шутит, если глядеть поверхностно, а если глубоко - учит людей добру.
27 мая 1995 г.
Телефонная история
Телефонная связь в Саратове отвратительная, и, кажется, ничего хорошего от этого не может быть.
Тем не менее.
Вот вам пример.
Работали и служили вместе Антонов и Павлов. Антонов Павлова не любил. Точнее, терпеть не мог. Точнее, ненавидел. А были они рядом каждый день по девять часов, считая и обеденный перерыв, пять дней в неделю. Каждый день к исходу уже первого часа Антонов начинал коситься в сторону Павлова угрюмо, ненастно. К третьему часу готов был плюнуть в его сторону. К обеденному времени у Антонова уже все лицо дрожит презрением и гневом, так бы и запустил тарелкой в голову Павлова. После обеда он сидит и мечтает, что Павлов смертельно заболел, покалечился. А к концу рабочего дня с серьезным лицом размышляет, каким орудием убийства Павлова лучше убить - чтобы, во-первых, не узнал никто, но чтобы, во-вторых, Павлов долго и мучительно страдал на его, Антонова, глазах.
Павлов же ничего о ненависти Антонова не знал, улыбался себе, как ни в чем не бывало, скотина такая. Это обижало Антонова больше всего. И вот, протерпев весь день, он приходил домой, набирал номер Павлова и говорил:
- Сволочь, Павлов, как же я тебя ненавижу, чтоб ты сдох!
В телефоне треск, шум, радио слышно и чьи-то посторонние разговоры.
- Это ты, Антонов? - кричит Павлов. - Привет, говори громче, ничего не слышно!
- Сволочь, Павлов, как я тебя ненавижу, чтоб ты сдох! - кричит Антонов.
- Нормально, - кричит Павлов. - А ты?
Понимая, что Павлов его не понял, Антонов, однако, говорит:
- А я благороднейший и честнейший человек, ты должен гордиться, что живешь со мной в одно время и даже находишься рядом в рабочее время. Ты же - сволочь, я тебя ненавижу, чтоб ты сдох!
- Да нет, - говорит Павлов. - Это плановики напутали. Ты не заботься, завтра разберемся.
- Урод! Гад паршивый! Неинтеллектуальная личность! Засранец! - надрывается Антонов.
- Спасибо, - приветливо откликается Павлов, - у меня уже есть!
- Я тебя убью! - вопит Антонов так, что трясется мебель и соседи во всем доме прерывают ужин, застыв с ложками у рта и недоуменно глядя друг на друга.
- Хорошо! - отвечает Павлов. - Я тоже тебя люблю, милый ты мой Антонов, прелесть ты моя, только ни хрена не слышно, завтра договорим, ладненько?
Антонов бросает трубку.
Он готов расколотить проклятый телефон, но боится это сделать, потому что вдруг с ним случится сердечный приступ, как тогда врачей вызвать? Что ни говори, телефон - вещь нужная, хотя работает телефонная связь в Саратове, повторяю, отвратительно.
30 июня 1995 г.
Идет снег
Сорокателов проснулся и увидел, что идет снег.
Он шел и вчера, и позавчера, но лишь сегодня Сорокателову захотелось встать, подойти к окну и посмотреть, как идет снег.
Он вспомнил, что в детстве ему всегда было радостно по утрам, проснувшись, смотреть, как идет снег.
Он наморщил лоб, вспоминая еще, и вспомнил про санки, лыжи, снежных баб, коньки, - вот что побуждало его в детстве радоваться тому, что идет снег.
Но сейчас нет ни санок в его жизни, ни лыж, ни снежных баб, - отчего же он, проснувшись, так обрадовался, что идет снег?
Он стал серьезно и последовательно размышлять - и не нашел в своей теперешней обыденности ничего, что могло бы привести его в положительное состояние эмоций от того, что идет снег.
Наверное, подумал Сорокателов, это совпадение, и радостен я по какой-то другой, может быть, даже фрейдистски неосознаваемой причине, а не от того, что идет снег.
Тогда Сорокателов приоткрыл форточку, плюнул в нее, спугнув пару сизых голубей, и хмуро, раздраженно поплелся в сортир.
12 ноября 1995
Очерки
о саратовцах.
Продолжение,
в котором автор решил более подробно по сравнению с первой серией очерков показать некоторые милые черты любимых земляков, понимая, что сама по себе тема эта - неисчерпаема
* * *
Саратовцы, будучи людьми жизнерадостными и улыбчивыми, не любят, когда кто-то печален. Если они заметят встревоженного, озабоченного или просто слишком серьезного человека, тут же подходят и участливо спрашивают, не случилось ли чего, не болен ли, не попал ли в какую-нибудь передрягу. Грустный человек сейчас же рассказывает о причинах своих печалей - и ему становится легче. Если же он от природы неразговорчив и замкнут, то саратовцы задают деликатные наводящие вопросы и все-таки добиваются правды, после чего рассказывают веселый анекдот или историю о человеке, которому гораздо хуже, или изложат свою любимую теорию о том, что при невозможности повлиять на ход событий, следует изменить свое отношение к этим событиям. В общем, стараются, не считаясь со временем, развеселить невеселого человека и не отходят от него, пока не добьются своей цели. Светлые настроения и неприятие унынья прививаются с детства, и часто можно видеть, как строгая, но справедливая мать стоит над своим плачущим ребенком и педагогически говорит ему: "Не реви! Я кому сказала, не реви! Будешь реветь - сейчас выпорю! Сейчас всю морду разобью тебе, гадина такая, не реви, не позорь перед людьми!" И, смотришь, личико ребенка просохло от слез, и вот ребенок уже улыбается, доставля радость окружающим: ведь нет для саратовца зрелища милее, чем детская улыбка.
* * *
Саратовцы очень любят знать точное время за исключением, может, только Касьянова (см. рассказ "Часы"). Часто можно видеть: идет человек, нагруженный вещами, а к нему стремительно и взволнованно, будто потерявшись на вокзале, подходит другой человек и спрашивает: "Будьте добры, не откажите в любезности, который час, если вам не трудно?" Тот, кого спрашивают, будучи тоже саратовцем и, то есть, понимая важность дела, бросает вещи, засучивает рукав, смотрит на часы и отвечает: "Семнадцать часов тридцать шесть минут!" При этом большинство саратовцев при часах - и не удивляйтесь, если спросивший вас о времени тут же посмотрит на свои часы. Это означает всего лишь, что он проверяет их, всегда почему-то доверяя чужим часам больше, чем своим. Он смотрит на свои часы и произносит: "Так!" Что означает это "Так!" - тайна души и совести каждого в его личном измерении. Но есть саратовцы и без часов - и они тем более не могут жить, не зная точного времени. Таков мой сосед. Целыми днями стоит он на улице, на свежем воздухе, прислонившись к стене дома и у каждого проходящего любезно спрашивает: "Сколько время, скажите, пожалуйста?" Ему отвечают, он задумчиво качает головой. Тут же идет следующий прохожий, он и у него спросит время. Если же прохожих долго нет, он начинает беспокоиться, ему не по себе, он выкликает меня, я высовываюсь в окно, он спрашивает:
- Сосед, сколько время?
- Семь часов, - говорю я.
- Вечера?
- Само собой.
- Не может быть! - восклицает он. - То есть уже семь?
- Если точно - пять минут восьмого, - говорю я.
- Вечера?
- Вечера, вечера.
- То есть, восьмой час уже? - изумляется он.
- Восьмой.
- Не может быть!
Я пожимаю плечами и отхожу от окна. И слышу его голос:
- Теть Кать, сколько время?
- Восьмой пошел.
- Что, правда?
- Восьмой, восьмой. Опоздал, что ли, куда-нибудь?
- Да нет. Просто... надо же... восьмой час!
* * *
Саратовцы, как бабочки, на яркое летят. Уж, кажется, в каком еще российском городе такое скопище талантливых музыкантов, художников, поэтов (о прозаиках умолчу из скромности)! И, тем не менее, стоит появиться, например, мало-мальски подающему надежды поэту, тут же саратовцы впадают в ажиотаж: о нем пишут во всех местных газетах, его показывают по телевизору, в складчину издают сборник стихов и устраивают авторские вечера, на которых рукоплещут и забрасывают младого поэта розами, местная власть тут же выделяет ему из муниципального фонда квартиру с кабинетом, лучшие и умнейшие красавицы толпятся, желая стать его женой или хотя бы любовницей. В общем, фурор почти уже нестерпимый, того и гляди - замучат обожанием и лаской незрелое дарование. Но всегда на выручку является новый поэт или музыкант, или художник - и жажда восторга обращается к нему. При этом к знаменитостям не местным саратовцы проявляют поистине патриотическое равнодушие, презрительно говоря: у нас похлеще есть! В результате такого отношения из Саратова творческие люди уезжают настолько редко, что можно смело сказать, что никогда. В частности, евреев за последние годы выехало всего несколько тысяч, а это в сравнении с показателями по стране - сущие пустяки.