* * *
К Новому году бывший сокурсник Рада, он же хозяин дома, он же Сергей-Серж, попросил Рада купить елку. Или срубить. Купить-срубить, установить. "А мы приедем, уже нарядим. Главное, чтоб стояла", – объявил он Раду, говоря с ним по телефону.
Купить-срубить-установить. Ехать в город, искать там елочный базар не хотелось. Запас "Бородинского" был только-только обновлен, матери позвонил, и теперь она не ждала его звонка несколько дней – Рад решил пойти за елкой в лес.
Снег лежал на земле уже совсем зимним, матерым покровом, идти в лес следовало на лыжах. Лыжи у его бывшего сокурсника имелись – спускаясь в подвал, Рад постоянно натыкался на них взглядом. Там была даже не одна пара: и мужские, и женские, и деревянные, и пластиковые, и беговые, и горные с ботинками, похожими на нижнюю часть космического скафандра. Судя по всему, его бывший сокурсник ездил по горнолыжным курортам достаточно регулярно, раз обзавелся собственными лыжами для скоростного спуска.
"В лесу родилась елочка, в лесу она росла... – напевал он, разрисовывая обнаруженной мазью облюбованную им деревянную пару, растирая мазь пробкой. – Зимой и летом стройная, зеленая была..." – пел он, зашнуровывая ботинки, натягивая сверху гетры и перетаптываясь на месте – проверяя, насколько удобно ноге. Песня навевала воспоминания: присной памяти советские времена, когда все было раз и навсегда определено, как восход солнца на востоке и закат на западе, октябрятские утренники с портретом кудрявого ребенка Ленина в центре красной звездочки, приколотой к груди, пионерские линейки с шелковым полыханием красных галстуков, завязанных особым, "пионерским" узлом, вскинутые в салюте ко лбу руки... – ушедшее навсегда, канувшее в лету.
Тащить елку, чтобы ветки не мешали и хвоя не обдиралась, – все в том же подвале Рад нашел кусок материи, похожей на парусину, бельевую веревку, сунул ее вместе с топором в рюкзак и, надев тот на плечи, вышел на крыльцо.
Солнце сквозь льдистую морозную хмарь сверкало желтым небесным оком, снег вокруг после полусумрака дома слепил и заставлял щурить глаза. Лыжня была накатанной, но не убитой до твердости доски, а пружиняще-упругой, идти по такой лыжне доставляло радость и удовольствие. Если б не дело, из-за которого встал на нее, так бы по ней идти и идти. Рад даже пожалел, что не додумался до лыж раньше.
Отъехав от поселка на полкилометра, Рад свернул на целину и, бороздя ее, двинулся в чащобу. Найти стоящую елку оказалось непросто. Взрослые ели, заслоняя свет, не давали подросту войти в силу, и тот, что наперекор судьбе тянул себя к небу, был уродливо крив, редколап – удивительно нехорош.
Выбираясь с завернутой в материю елкой на лыжню, метрах в семидесяти впереди Рад увидел другого лыжника. И был этот лыжник, как и он, с елкой. Только в отличие от Рада лыжник впереди обвязал елку веревкой прямо поверх ветвей, и не тащил ее на плече, а волочил за собой по снегу. Шел он медленно, и Рад с каждым мгновением все приближался и приближался к нему. А когда расстояние между ними сократилось метров до тридцати, Рад понял, что это его поселковый знакомец Павел Григорьич: так характерна была коряжистая, похожая на сучковатую палку фигура. Елка у Павла Григорьича была чуть не вдвое длиннее той, что срубил Рад, и уж пышна – Рад, обследуя лес, таких и не видел.
– О, Слава, вот это по-нашему! – одобрительно произнес Павел Григорьич вместо приветствия, кивая на спеленутый груз на его плече. – А то велят нам: трясись в город, выбирай там из драни, да еще и плати! У воды жить – и воды не пить! Разве можно?
– Да, – сказал Рад покаянно, – в город трястись что-то не хочется.
– И правильно, Слава, и правильно, – решительно поддержал его в грехопадении Павел Григорьич. – А они-то что, они разве на базаре этом себе покупают?
– Кто "они"? – Рад понял Павла Григорьича, но решил уточнить.
– Так "они" и есть они. Я, думаешь, кому эту красавицу волоку? Себе, думаешь? Себе-то я от горшка два вершка поставил, мне чего больше, а это я нашему мэру волоку. Мы же соседи. Сам-то со мной знакомство свести не снизошел, а пристебаи его всякие – те да, за ручку и лыбятся, как блин на сковородке. Вот заказали красавицу для него. Попушистей чтоб, постройнее. Что ему с базара, обглоданную. Ему прямо с корня хочется, свеженькую. Демократ. Кто бы вешал, так я бы веревку подавал.
– Ну вы и кровожадны, Павел Григорьич! – засмеялся Рад, вспоминая, что уже слышал от него эти слова.
– А ниче, они и дождутся, – с мстительностью протянул Павел Григорьич. – Они дождутся, отольются им мышкины слезы, не им, так их детям. Бог, он видит, кто кого обидит.
Они стояли на лыжне посреди леса – два браконьера с незаконно срубленными елками, – словно два пикейных жилета, сошедшихся на променаде в городском летнем саду, а между тем на улице все так же была зима, мороз, пробираясь под куртку, леденил мокрую от пота майку, и по телу начали пробегать волны озноба.
– Ладно, Павел Григорьич, – сказал Рад. – Надо двигать. Я уж, извините, обгоню вас, пойду вперед.
Он ступил в целину рядом с лыжней обойти Павла Григорьича, тот остановил его:
– А может, поможешь мне доволочь эту дуру? Ты молодой, вон как прешь – будто танк, ты и две сможешь. А у меня какие силы – все через силу. Деньги нужны – вот исогласился. Согласился – а иду за грыжу держусь.
Тащить две елки – это получалось чересчур, но Рад, подумав мгновение, согласился. В нем было чувство вины перед Павлом Григорьичем за прошлую встречу: не донес старику керосин до дому.
– А что же, хорошие ли деньги предложили? – спросил он, принимая елку Павла Григорьича под мышку; со стороны, наверное, та еще была картинка: весь в зеленых красавицах, как революционный матрос семнадцатого года в пулеметных лентах.
– Да, хорошие, держи карман шире, – уклончиво ответил Павел Григорьич. – Они только себе хорошие-то выплачивают. А как другим дать – так удавятся. И без веревки.
Рад стронул себя с места. Идти с двумя елками было не то, что с одной. Через пять минут ему стало так жарко – поднеси к нему спичку, спичка бы вспыхнула. Теперь он двигался не быстрее Павла Григорьича, когда тот шел впереди.
Метров через триста просека, по которой была проложена лыжня, вышла к широкому оврагу, заросшему кустарником. Дорога под уклон закончилась. Начиналась дорога в подъем. На пересечении с лыжней, вилявшей вдоль оврага, Рад остановился передохнуть. Опустил обе елки на снег, выпрямился, развернул плечи, прогнулся в спине.
– Что, неуж тяжело, Слава! – спросил Павел Григорьич. – Тебе-то? Как танк прешь.
Рад покосился на него и усмехнулся. Павел Григорьич был не пикейным жилетом. Он был лисой. Льстецом-царедворцем.
– Как могу, так и иду, – сказал Рад.
Из кустарника на лыжню, идущую вдоль оврага, выбрался человек. Выбрался – и, на ходу торопливо обхлопав лыжи от снега, быстро заскользил в их сторону. Он был в зеленом армейском бушлате, перехваченном широким офицерским ремнем, без палок, как и Рад с Павлом Григорьичем, еще какой-то ремень перехватывал правое плечо. И было это, стало понятно чуть погодя, ружье, глядевший вниз ствол которого промелькивал у него на каждый шаг между ногами.
– Мать твою! – всмотревшись, выругался Павел Григорьич. – Так ведь Мишка. Лесник.
"Твою мать!" – эхом отозвалось в Раде. Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.
– Дежурил, падло, – как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. – В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Своего не упустит. Держись, Слава. Сам понимаешь, кчему сейчас разговор поведет.
Рад понимал.
– А ружье зачем? – спросил он. – Для страху?
– А кто знает, – отозвался Павел Григорьич. – Считай, что для страху.
– Ох, Пашка! – прокричал лесник, приближаясь. – Озоруешь, свинья! Закон для тебя не писан?!
– Сам свинья! – закричал ему в ответ Павел Григорьич. – Ответишь за свинью, ты меня знаешь!
– Я тебя знаю, я тебя знаю! – Голос лесника окрасился угрозой. – Ты меня тоже знаешь, у меня спуску не жди!
– У, падло, – тихо, для Рада, пробурчал Павел Григорьич. – Попались, Слава. Есть кошель-то с собой?
– Откуда, – так же тихо ответил Рад. – Что я, в лес, как в магазин?
– Плохо, Слава, – заключил Павел Григорьич.
Лесник остановился, не дойдя до них метров трех. Это был крепкий мужик лет пятидесяти, на необремененном раздумьями о добре и зле мордастом его лице была написана железная решительность непременным образом оправдать свое сидение в засаде.
– А это с тобой кто? – спросил он Павла Григорьича, указывая движением бровей на Рада.
– А это не со мной, это сам по себе, – сказал Павел Григорьич. – Мало ли что вместе. Может, я с ним, – неожиданно добавил он и, поглядев на Рада, подмигнул ему.
Рад промолчал. Он предоставил право вести разговор своему магазинному знакомцу.
– Ну так что, – сказал лесник, – мне все равно: вместе, не вместе. Что делать будем? В милицию протокол составлять?
– Какой протокол, Мишка, ты что? – голос Павла Григорьича стал просителен. – Знаешь, для кого елку-то срубил? Для самого мэра. Ему пру.
В глазах у лесника выразилось напряжение мыслительного процесса.
– А чего это он у тебя-то попросил? Чего не у меня?
– Так я же сосед, не ты.
– Ты-то сосед, а лесник-то я.
– Ну так я за мэра-то ответить не могу. – Теперь в голосе Павла Григорьича отчетливо прозвучала гордость, что городской голова обратился с этим тонким поручением именно к нему, не к кому другому. – Попросил и попросил, я разве мэру могу отказать? У самого у меня уж стоит. Можем зайти – увидишь.
– И на базаре купил? – сардонически вопросил лесник.
– Нет, на огороде у себя вырастил, – ответил Павел Григорьич.
Ответ был достоин вопроса. Рад, все это время молча внимавший происходящему разговору, не сумев сдержаться, фыркнул.
Он фыркнул – и тем словно сбросил с себя некую маскировочную сеть, которая, если и не скрывала его от лесника, то как бы оберегала.
– Что, тоже для мэра? – обратил на него лесник свой взгляд.
– Ладно, – миролюбиво сказал Рад. – Сколько?
– Что "сколько"? – с той же сардонической интонацией, что Павла Григорьича о базаре, вопросил лесник. – Это вы должностному лицу взятку предлагаете?
– Отступного я предлагаю.
– А если я не беру отступного?
– Ну тогда поехали в милицию протокол писать, – сказал Рад. Он был уверен, что никакой протокол леснику не нужен.
Это лесник незамедлительно и подтвердил.
– По пятьсот рублей с носа, – проговорил он.
– По пятьсот? – ахнул Павел Григорьич. – С ума сошел? Да я и не себе. Иди вон к мэру, с него и требуй.
Взгляд лесника помутнел. Шестерни мыслительного процесса, что шел в нем, откровенно лязгали вхолостую, искрили и скрежетали, от них едва не валил дым.
– Семьсот пятьдесят с тебя, – сказал лесник после паузы, сосредоточивая прояснившийся взгляд на Раде. – Елки ты нес? Твои елки.
– Подумай еще, – предложил Рад. – Не зарывайся.
– Ты мне?! Ты с кем? Ты кому не "зарывайся"?! – Рука лесника схватилась за ствол ружья у бедра и дернула его вперед; ствол ружья глянул на Рада. – Я вот с тобой... всажу сейчас в пузо, засею квадратно-гнездовым. А Пашка подтвердит, что напал на меня. – Подтвердишь?! – скосил он глаза на Павла Григорьича.
Из Павла Григорьича изошел быстрый услужливый смешок.
– Заплати ему, Слава, – сказал он. – Дойдете до дома – и заплати. Чего тебе. Зачем тебе неприятности. – И, не дожидаясь ответа от Рада, с той же угодливой услужливостью посыпал, адресуясь уже к леснику: – Да он заплатит, заплатит. Он все понимает, чего ты! Хороший парень, он непременно!
Павел Григорьич был настоящей придворной лисой, высшей пробы.
– Нет, Павел Григорьич, – сказал Рад, – за мэра вашего платить я не буду. Разбирайтесь с ним сами, как хотите.
– Да Слава! Да Слава!.. Ты же елки нес, в самом-то деле! – Придворный лис явил себя во всей своей царе-дворской красе.
– Дальше понесу одну, – объявил Рад.
– Так чего уж делать. Придется другую понести мне, – согласился Павел Григорьич.
Рад поднял со снега парусинный кокон своей елки, вскинул на плечо и двинулся из оврага на подъем. Лесник, увидел он периферическим зрением, снова опустив ружье вниз дулом, заскользил следом за ним.
– Ты что, здесь, что ли, живешь? – спросил лесник, когда Рад, сойдя с лыжни, тянувшей себя обочиной дороги, свернул к своему дому.
– Здесь, – коротко ответил Рад.
– Так вроде тут кто-то другой хозяин.
– А живу я, – сказал Рад.
– А, ну понятно. – В голосе лесника прозвучало облегчение, словно он разрешил для себя давно мучавшую его задачу. – Снимаешь, что ли?
– Живу, – еще с большей короткостью ответил Рад.
Он отомкнул калитку, они вошли во двор, Рад оставил лесника на крыльце и, взяв деньги, вышел обратно на улицу. С пятьюстами рублями одной купюрой.
– Это что такое? – проговорил лесник, взяв отливающую фиолетовым купюру с памятником Петру Первому в Архангельске и держа ее двумя пальцами, будто дохлую мышь за хвост. – Семьсот пятьдесят, я сказал!
– С мэра, – сказал Рад. – Остальное с мэра.
На мордастом лице лесника проиграли желваки. Оказывается, его намерение содрать с Рада отступного за обе елки было вполне серьезным.
– Сучара! – вырвалось из лесника сдавленным криком. – Настроили тут домов! Пускают всяких!.. Моя б воля... запер вас всех в Москве и поджег, как французов в двенадцатом году! На сто километров вас к нашему лесу не подпускал!
– А с кого бы бабки за елки драл? – усмехаясь, спросил Рад.
– Ты мне поухмыляйся, поухмыляйся! – Лесник, как там, в лесу, схватился за ствол и дернул его вперед. – Я тебя, сучара... я в тебя заряд... ох, придет время – почикаем вас, как сусликов! Устроили нам жизнь, мешала вам советская власть!
– Неуж при советской власти за елку больше давали? – снова спросил Рад. Хотел сдержаться, не отвечать леснику больше, и не сдержался. Ружье лесника после тех восьми часов, что провел под дулами "калашниковых", было ему – как детская пукалка.
– Да при советской власти!.. Ты б у меня при советской власти!.. – И без того красное от мороза, лицо у лесника сделалось, как перезрелый помидор. Казалось, еще немного, и этот помидор так и брызнет из всех пор распирающим его соком.
– Не выдумывай, ничего бы ты мне при советской власти, – сказал Рад. – Это ты детям про советскую власть сказки рассказывай. И ружьем хватит пугать. А то я твое ружье...
Он ступил к леснику, изобразив движение, будто собирается снять у того ружье с плеча, и лесник, прогрохотав ботинками, мигом скатился с крыльца.
– Почикаем, вот подожди – почикаем! – пообещал он снизу, всунувшись ботинками в крепленья на лыжах и прощелкав замками. Открыв калитку, перед тем, как выехать наружу, лесник повернулся к Раду и жирно, смачно схаркнул в его сторону. – Как французов в двенадцатом! – донеслось оттуда до Рада.
* * *
Неприятное послевкусие от разговора с лесником саднило в Раде еще и два дня спустя – когда наступил Новый год.
Он встретил Новый год в одиночестве перед телевизором и пустой, не украшенной ни единой игрушкой елкой. Бывший сокурсник, хозяин дома, пообещав приехать тридцать первого с игрушками и электрическими гирляндами, не приехал, и Рад только раскидал по мохнатым зеленым лапам куски ваты – чтобы елка не стояла совсем уж диким лесным деревом.
Он сидел в кресле, забросив ноги на журнальный стол, пил мартини из хозяйских запасов и закусывал его "Бородинским" хлебом, поджаренным в тостере и намазанным маслом. Такое у него было новогоднее угощение. Что шло по телевизору, он не видел, не слышал. Переходил, не выпуская пульта из рук, с канала на канал – казалось, оставаясь все на одном и том же, – и тянул из рюмки. Тянул и заедал приготовленным заранее поджаренным "Бородинским". Выпив бутылку мартини, он поднялся, сходил к бару, взял вторую и, уговорив ее, отправился спать.
Бывший сокурсник, хозяин дома, появился только первого числа, и далеко за полдень, когда хмурый короткий день готовился уступить место сумеркам. Он прикатил на своем зеркальном громоздком БМВ, напоминавшем поставленного на колеса гиппопотама, в компании таких же зеркальных туш шестисотого "мерседеса" и трехсотой "ауди". Оказалось, двое его сослуживцев с женами, и разговор за столом только и шел о трансферах, маркетинге, счетах, откатах, бюджете, назывались какие-то компании, какие-то имена – все не знакомые Раду и не интересные ему. Женщины, правда, заливисто смеясь, поправляя быстрыми движениями рук прически и подкрашивая губы перед распахнутыми пудреницами, щебетали о нарядах, ценах в бутиках, отдыхе за границей, кто где был, чем занимались, какие покупки сделали, – но уж это было Раду совсем поперек горла. Поначалу он еще поучаствовал и в мужском, и женском разговорах, в женском так даже весьма удачно, сострив пару раз и к месту, и по делу, по поводу чего Пол-Полина влепила ему как бывшему сокурснику мужа и другу семьи одобрительный поцелуй: "Радчик! Ты прелесть!" – но спустя недолгое время Рад завял. Он был лишний здесь, его инородность вылезала из каждой фразы, сказанной им, из каждого слова, обращенного к нему, подобно тому шилу, которое не утаишь ни в каком мешке. Из чего этот мешок ни сшей.
На столе, извлеченная из роскошной глянцево-цветной коробки, обвязанной красной витой лентой, которая была еще и проштемпелевана коричневыми бляшками сургуча, красовалась тяжелая бутылка "Камю", и Рад решил, что лучшая компания для него в этой компании – однофамилец знаменитого французского писателя и философа, как нынче ночью лучшей компанией был мартини. Он пододвинул коньяк знаменитого имени поближе к себе и пустился в разговор с ним. Хотя, конечно, он был не слишком содержательный собеседник. Он, собственно, молчал, а писатель и философ глоток за глотком вливал и вливал в него свою выдержанную сорокаградусную мудрость.
Наконец Рад почувствовал, что нагрузился экзистенциальной мудростью по ватерлинию.
– Господа! – громко произнес он, обрушивая разговор, что шел за столом. – Все, что вы говорите, – чихня. На сто процентов! – Хотя на самом деле он не имел понятия, о чем сейчас говорят за столом. Он был нагружен по ватерлинию, ему было слишком много этого груза, и требовалось поделиться им с другими. – Трансферы, маркетинг, счета, откаты, бюджеты... что это все стоит, господа?! Вы знаете, как к вам относятся? Вот перед Новым годом мне один из народа это без эвфемизмов, прямым текстом... к вам относятся как к французам, господа! Французам восемьсот двенадцатого года! Вас мечтают запереть в Москве, подпереть колом и пустить красного петуха. Сжечь живьем, с детьми-тетьми, а кто вырвался – за руки за ноги, и обратно! Вас ненавидят, господа! Вас так ненавидят, а вы, как тетерева: трансферы, счета, кредитные карты, Женевское озеро... Очухайтесь, на кону ваши головы!
– Почему "вы"? Почему "вас"? – спросил сослуживец его бывшего сокурсника, сидевший напротив Рада. У него были сонные, с поволокой, но такие хитрые глаза, что, глядя на него, невольно хотелось проверить карманы: на месте ли бумажник. Говоря, он вытягивал губы вперед, складывая их трубочкой, будто собирался поцеловать того, к кому обращался. – Себя вы к этим французам что, не причисляете?
Вопрос был в точку. Рад кивнул:
– Причисляю. Они разбираться не будут.
– Ну так! – пожал плечами хитроглазый. – Обращайте ваши инвективы к себе.