Через пару недель мне стало ясно: Жемчужина, маленькое пушистое создание, превращается в красавицу. Шерстка ее стала длинной и шелковистой, она походила на ангорскую кошку. Разумеется, только по внешности - память о каком-то длинношерстном предке. Жемчужина была маленьким чудом, но я уже тогда знала, что родилась она в неподходящем месте. Пушистая белая кошка в лесу обречена на безвременную смерть. Шансов у нее не было. Наверное, поэтому я так ее любила. Новая забота на мою голову. Я трепетала в ожидании дня, когда она впервые выйдет на улицу. Не успела оглянуться - а она уже играет перед домом с матерью или Луксом. Старая Кошка очень беспокоилась о Жемчужине, похоже, она чувствовала то, что знала я: ее дитя в опасности. Я велела Луксу присматривать за Жемчужиной и, когда мы бывали дома, он не спускал с нее глаз. Старая Кошка, устав наконец от утомительных материнских забот, радовалась, что Лукс вызвался охранять Жемчужину. Нрав у малышки был не совсем такой, какой обычно бывает у домашних кошек, а спокойнее, мягче и ласковее. Частенько она подолгу просиживала на скамейке, наблюдая за мотыльками. Голубые глаза кошечки через несколько недель позеленели и сверкали драгоценными камнями на белой мордочке. Носик у нее был короче материнского, а вокруг шеи - пышное жабо. Я сразу успокаивалась, едва завидев, как кошечка сидит на скамье, поставив передние лапки на пышный хвост и пристально глядя перед собой. Тогда я пыталась внушить себе, что из нее выйдет горничная кошка, которая не уходит дальше крыльца и всегда на виду.
Вспоминая первое лето, понимаю, что гораздо больше думала о животных, чем о собственном отчаянном положении. Катастрофа избавила меня от бремени ответственности, но тут же, незаметно, возложила на меня новые тяготы. Когда я наконец начала немного ориентироваться в ситуации, оказалось, что в ней уже давно ничего не изменишь.
Не думаю, чтобы мое поведение было вызвано какой-то слабостью или сентиментальностью, просто я следовала глубоко укоренившемуся инстинкту, противиться которому могла бы только ценой собственной жизни. Наша свобода - штука печальная. Пожалуй, и существует она лишь на бумаге. О внешней свободе не может быть и речи, но никогда я не встречала никого, кто был бы внутренне свободен. И никогда не считала это постыдным. Не вижу, что бесчестного в том, чтобы, как любое живое существо, нести свое бремя и в конце концов, как всякое живое существо, умереть. Да и не знаю, чтó такое честь. Родиться на свет и умереть - не много чести, таковы свойства всего живого, вот и все. Создателями стены тоже двигала не свободная воля, а просто инстинктивная любознательность. Только не стоило позволять им - в интересах высшего порядка - реализовывать свое изобретение.
Но вернусь-ка лучше ко второму июля, тому дню, когда мне стало ясно, что дальнейшая жизнь зависит от количества оставшихся спичек. Как и все неприятные мысли, эта посетила меня в четыре утра.
До сих пор я была чрезвычайно легкомысленна, не отдавая себе отчета, что каждая сгоревшая спичка может стоить мне дня жизни. Я вскочила с постели и притащила из кладовки оставшиеся спички. Гуго, страстный курильщик, позаботился о спичках и о запасе кремней для зажигалки. Однако я, к сожалению, так и не научилась пользоваться настольной зажигалкой. У меня было еще десять больших коробок спичек, примерно четыре тысячи штук. По моим подсчетам их должно хватить на пять лет. Теперь я знаю, что почти не ошиблась. Если соблюдать строжайшую экономию, спичек мне хватит еще на два с половиной года. Тогда же я вздохнула с облегчением. Пять лет казались бесконечностью. Не верилось, что успею израсходовать все спички. Теперь-то день последней спички не так уж далек. Но по-прежнему говорю себе, что до этого не дойдет.
Пройдет два с половиной года - огонь угаснет, и все дрова вокруг не спасут от холода и голода. Но все же во мне живет безумная надежда. Снисходительно посмеиваюсь сама над собой. Ребенком я так же упрямо надеялась, что никогда не умру. Надежда представляется мне слепым кротом, он живет во мне и лелеет безумные планы. Не в силах прогнать его, я вынуждена с ним примириться.
В один прекрасный день нас с ним поразит один и тот же удар, и тогда даже мой слепой крот поймет, что мы умираем. Его немного жалко, мне бы хотелось, чтобы ему чуть-чуть повезло. Но, с другой стороны, он ведь сумасшедший, я должна радоваться, что держу его под контролем.
К слову, есть еще и другой вопрос жизненной важности - боеприпасы. Их хватит на год. Лукс ведь погиб, мяса нужно куда меньше. Летом я могу иногда ловить форель, кроме того, можно рассчитывать на хороший урожай картошки или бобов. На худой конец прокормлюсь картошкой, бобами и молоком. Но молоко будет, только если Белла отелится. Все равно, голода я боюсь гораздо меньше, чем холода и темноты. Случись такое - в лесу мне не выжить. Нет смысла слишком уж задумываться о будущем. Всего-то и надо, что беречь здоровье и уметь приспосабливаться. В общем-то, последнее время я не так уж и задумываюсь. Не знаю, к добру это или к худу. Все, должно быть, стало бы иначе, если бы знать, будет у Беллы еще теленок или нет. Иногда мне кажется, лучше бы - нет. Это только оттянет неизбежный конец и принесет новые тяготы. И все-таки было бы хорошо, если бы снова появилось новое, юное существо. Хорошо прежде всего для бедной Беллы, она так одиноко стоит в темном хлеву и ждет.
В общем-то, теперь мне нравится жить в лесу, мне будет нелегко с ним расстаться. Но я вернусь, если выживу там, по ту сторону стены. Иногда я представляю себе, как было бы здорово вырастить дочек тут, в лесу. Для меня это было бы райским блаженством. Но сомневаюсь, что им бы это тоже понравилось. Нет, не получился бы рай. Думаю, что его и не было никогда. Рай непременно должен быть вне природы, а такого рая я представить себе не могу. Об этом даже думать скучно и не хочется.
Двадцатого июля начала косить сено. Погода стояла по-летнему жаркая, на лужку выросла высокая и сочная трава. Я отнесла на сеновал косу, грабли и вилы и оставила их там: людей нет и утащить их некому.
Пока стояла на берегу ручья и глядела на луг, казалось, что никогда не справлюсь с этакой работой. Девочкой я научилась косить; тогда, после долгого сидения в затхлых классах, это было удовольствием. Но прошло уже более двадцати лет, я наверняка разучилась. Известно, что косить можно только рано поутру или вечером, когда падет роса, так что я вышла из дому уже в четыре утра. После первых движений почувствовала, что косить не разучилась, и стала двигаться не так судорожно. Дело шло, конечно, очень медленно, было страшно тяжело. На второй день дела пошли много лучше, а на третий полил дождь и работу пришлось прервать. Дождь шел четыре дня, и сено на лугу перепрело, правда, не все, только то, что лежало в тени. Тогда я еще не разбиралась во всяческих приметах, по которым теперь довольно успешно могу предсказывать погоду. Никак не могла угадать, будет ли стоять ведро или завтра погода испортится. Пока косила, все время приходилось сражаться с ненастьем. Потом я научилась безошибочно угадывать подходящее время, но в то первое лето была совершенно беспомощна перед непогодой.
На то, чтобы скосить луг, ушло три недели. Не только из-за неустойчивой погоды, но и из-за моих неумелости и физической слабости. Когда в августе сухое сено было наконец убрано на сеновал, я так вымоталась, что села рядом с ним и расплакалась. Тяжелый приступ уныния, я в первый раз до конца осознала, какой удар меня настиг. Не знаю, что бы было, если бы ответственность за моих животных не заставляла делать по меньшей мере самое необходимое. Очень не люблю вспоминать то время. Прошло две недели, пока я собралась и ожила. От моего дурного настроения очень страдал Лукс. Он ведь полностью зависел от меня. Пес все время старался меня развеселить, а поскольку я не отзывалась, совершенно терялся и залезал под стол. Думаю, именно потому, что мне было страшно жалко собаку, я начала изображать хорошее настроение, пока наконец снова не обрела ровное, спокойное расположение духа.
Я по натуре не капризна. Полагаю, что тогда меня вывело из равновесия физическое изнеможение.
Собственно говоря, у меня все основания быть довольной. Титанический труд по заготовке сена позади. Что из того, что он стоил мне столько сил? И вот, вновь принявшись за дела, я прополола картошку, а потом взялась пилить дрова на зиму. К этому делу я подошла разумнее. Причиной тому была, скорее всего, просто моя слабость. У дороги, повыше избушки, стоял большой штабель, ровно семь кубометров. Эти дрова припас на зиму некий господин Гасснер, о чем свидетельствовала надпись голубым мелом. Кем бы господин Гасснер ни был, больше он в дровах не нуждался.
Положив бревно на козлы, взятые из гаража, я тотчас убедилась, что очень плохо управляюсь с пилой. Она все время застревала в дереве, и вытащить ее удавалось лишь с большими мучениями. На третий день наконец я постигла, то есть мои пальцы, руки и плечи постигли искусство обращения с пилой, как будто я всю жизнь только и пилила дрова. Я работала медленно, но неустанно продвигалась вперед. Вскоре руки оказались стерты до пузырей, пузыри в конце концов полопались и мокли. Тогда я на два дня прервала работу и лечила руки оленьим жиром. Мне нравилось возиться с дровами: я не отлучалась от животных. Белла стояла на лугу, иногда поглядывая на меня. Лукс бегал поблизости, а на скамейке на солнышке сидела Жемчужина и, щурясь, следила за шмелями. В доме на кровати спала старая Кошка. Все шло как надо, волноваться не о чем.
Иногда я чистила Беллу нейлоновой щеткой Гуго. Ей это ужасно нравилось, она стояла не шелохнувшись. Лукса я тоже расчесывала, а у кошек искала блох при помощи старой расчески. Несколько блох всегда находилось, и у Лукса тоже, так что они бывали мне за процедуру благодарны. По счастью, эти блохи не интересовались людьми, здоровенные такие светло-коричневые твари, они выглядели чуть ли не мелкими жучками и очень плохо прыгали. Достойный Гуго не подумал о них и не припас соответствующего средства, он, видно, и не подозревал, что у его собственной собаки могут быть блохи.
На Белле никаких паразитов не было. Она вообще была очень чистоплотным животным и следила, чтобы не улечься на собственную лепешку. А я, разумеется, тщательнейшим образом убирала у нее в хлеву. Куча навоза рядом с хлевом медленно росла. Осенью я собиралась удобрить им картофельное поле. Вокруг кучи росла гигантская крапива, просто наказанье. Хотя, с другой стороны, я все время ищу молодую крапиву, она заменяет мне шпинат, вообще здесь это единственный овощ. Но никогда не рву ее на навозной куче. Глупо, наверное, однако преодолеть себя мне не удалось и по сию пору.
Молодые еловые лапки потемнели, стали жесткими и совсем не такими вкусными, как весной. Но я продолжала их жевать: мне все время хотелось зелени. Порой находила в лесу приятную на вкус кислицу. Не знаю, может, на самом деле она зовется как-то иначе, все равно я с детства люблю ее жевать. Конечно, мое питание было очень однообразным. Припасов мало, я всем своим существом ждала урожая. Но знала, что картошка в горах, как и все остальное, поспеет позже, чем в долине. Я страшно экономила остатки провизии и жила в основном молоком и мясом.
Очень похудела. Иногда с удивлением разглядываю себя в зеркальце Луизы. Волосы очень отросли, я коротко обрезала их маникюрными ножницами. Они стали гладкими и выгорели на солнце. Лицо худое и загорелое, а плечи угловатые, как у подростка.
Руки, постоянно покрытые пузырями и мозолями, стали моим главным орудием. Колец я давно не ношу. Кто же станет украшать инструмент золотыми кольцами! То, что я делала это прежде, казалось смешным и абсурдным. Странно, но я выглядела моложе, чем когда вела беззаботную городскую жизнь. Женственность сорокалетней дамы я утратила вместе с кудряшками, вторым подбородком и округлыми бедрами. Одновременно перестала ощущать себя женщиной. Так решило мое тело, более сообразительное, чем я: женские проблемы оно свело до минимума. Так что свободно можно было забыть, что я - женщина. Иногда я была ребенком, собирающим землянику, потом - пилящим дрова юношей, а сидя на скамейке с Жемчужиной на тощих коленях и глядя на заходящее солнце - очень старым, бесполым существом. Сегодня странное обаяние той поры исчезло без следа. Я по-прежнему худа, но стала мускулистой, а лицо испещрили крохотные морщинки. Я не отталкивающа, но и не симпатична, похожа скорее на дерево, чем на человека, на жилистый коричневый ствол, изо всех сил цепляющийся за жизнь.
Думая сегодня о женщине, какой я была когда-то, о женщине с небольшим двойным подбородком и отчаянно молодящейся, я не испытываю особой симпатии. Однако не собираюсь и судить ее слишком строго. Ведь у нее никогда не было возможности вести разумную жизнь. В молодости она, сама того не сознавая, взвалила на себя неподъемный груз семьи и с тех пор постоянно жила под гнетом обязанностей и забот. Вырваться смогла бы разве героиня, а она ни в коем случае героиней не была, просто измученная, задерганная женщина небольшого ума, живущая к тому же в мире жутком, чуждом и враждебном для женщин. Кое о чем она кое-что знала, а о многом вообще ничего, в общем и целом в голове у нее был страшный кавардак. Этого как раз хватало для общества, в котором она жила, такого же безрассудного и издерганного, как она сама. В ее пользу говорит, однако, что она постоянно чувствовала смутное недовольство и знала, что всего этого совершенно недостаточно.
Я два с половиной года страдала от того, что эта женщина была столь плохо подготовлена к практической жизни. Я и сегодня не умею как следует забить гвоздь, а при мысли о двери, которую собираюсь пробить для Беллы, меня дрожь пробирает. Разумеется, никто никогда не предполагал, что мне понадобится пробивать двери. Но я вообще почти ничего не знаю, не знаю даже, как называются цветы на полянке у ручья. На уроках ботаники я изучала их по книгам и рисункам и позабыла, как все, чего себе не представляла. Я годами решала уравнения с логарифмами, не представляя, чтó они такое и зачем нужны. Мне легко давались иностранные языки, но говорить на них никогда не приходилось, а грамматику и правописание я позабыла. Не знаю, когда жил Карл IV, и не знаю наверняка, где расположены Антильские острова и кто там живет. При этом я всегда хорошо училась. Не знаю, вероятно, что-то не в порядке с нашей школой. Люди другого мира сочтут меня воплощенным слабоумием наших дней. Полагаю, однако, что большинство моих знакомых ничуть не лучше.
Ликвидировать пробелы в образовании не удастся никогда. Даже если и доведется когда-нибудь отыскать многочисленные книги, хранящиеся в мертвых домах, я не буду более в состоянии запомнить прочитанное. При рождении у меня был шанс, но ни родители, ни учителя не смогли реализовать его, сама я тоже оказалась к этому неспособной. Теперь же слишком поздно. Я умру, так и не использовав своих шансов. В первой жизни была дилетанткой, да и здесь, в лесу, то же самое. Мой единственный учитель так же малообразован и ничего не знает, это ведь я сама.
Уже несколько дней, как до меня дошло: я все-таки надеюсь, что кто-нибудь прочтет эти записки. Не знаю, почему мне этого хочется, да и не все ли равно. Но сердце бьется быстрее, когда представляю себе: человеческие глаза скользят по этим строчкам, человеческие руки листают страницы. Все же гораздо вероятнее, что записки съедят мыши. В лесу ведь столько мышей! Если бы не было Кошки, они давно кишмя кишели бы в доме. Но рано или поздно Кошки не станет, тогда мыши сожрут мои припасы, а потом и всю бумагу до последнего клочка. Очень может быть, что исписанную бумагу они любят так же, как чистую. Может, от карандаша их стошнит, я же не знаю, ядовитый он или нет. Очень странно писать для мышей. Иногда просто заставляю себя думать, что пишу для людей, тогда все же немного легче.
В августе установилась хорошая погода. Я решила на будущий год подождать с сеном, и это, как время показало, было правильным. Вспомнила, что, возвращаясь однажды с охоты, набрела на заросли малины. Малинник был в добром часе ходьбы от дома, но при мысли о сладком я тогда была готова идти хоть два часа. Мне всегда говорили, что малинники - любимейшее место гадюк, поэтому я оставила Лукса дома. Он очень неохотно повиновался и уныло отправился домой. Поверх башмаков натянула старые кожаные гамаши егеря, они мне выше колен и очень мешали ходить. Само собой, ни единой гадюки я в малиннике не видела. Нынче вообще о них не думаю. Или здесь очень мало змей, или они меня избегают. Видимо, я кажусь им такой же опасной, как они мне.
Малина как раз поспела, я набрала с верхом большое ведро и притащила его домой. Сахара у меня не было, варенья не сварить, и ягоды пришлось тут же съесть. Я ходила по малину каждые два дня. Сплошное наслаждение, я упивалась сладким соком. Припекало, меня окутывал и пьянил аромат солнца и подсыхающих спелых ягод. Было жаль, что со мной нет Лукса. Разгибая иногда усталую спину и потягиваясь, я вспоминала, что совсем одна. Это был не страх, скорее беспокойство. В малиннике, наедине с колючими кустами, пчелами, осами и мухами, я до конца поняла, что значит для меня Лукс. Тогда я не могла представить жизни без него. Но в малинник никогда его не брала. Меня все преследовала мысль о гадюках. Не могла я подвергать Лукса такой опасности только потому, что чувствовала себя в его присутствии уютнее.
Уже много позже, в альпийских лугах, я действительно видела гадюку. Она грелась на солнце, лежа на камнях. Змей с тех пор больше не боюсь. Гадюка была очень красива, и, глядя как она лежит, отдаваясь ласке солнца, я прониклась уверенностью, что она и не думает кусать меня. Ей это и в голову не пришло, она хотела одного - лежать на белых камнях, купаясь в тепле и солнечном свете. Все-таки хорошо, что Лукса со мной не было. Впрочем, не думаю, что он рискнул бы подойти к змее. Никогда не видела, чтобы он нападал на змею или ящерицу. На мышей охотился иногда, но в этих каменистых местах ему редко удавалось поймать мышку.
Малину я собирала десять дней. Я разленилась, посиживала себе на скамейке и клала в рот по ягодке. Удивлялась, как сама не превратилась еще в малину. Тут вдруг все и кончилось. Нет, плохо мне не стало, просто больше не хотелось сладкого, не хотелось малины. Последние два ведра ягод я отжала через тряпку, разлила сок по бутылкам и опустила их в колодец: там вода и летом холодна как лед. Как ни сладки ягоды - сок на вкус кисловат, но освежает; жаль, что долго он не хранится. Я правда, и не пыталась, но без сахара сок, чего доброго, забродил бы и в колодце. Герметических крышек у меня не было, стало быть, закатать ягоды я тоже не могла. Тоска по сладкому на время отпустила и несколько месяцев не слишком меня донимала. А сейчас вообще прошла. Оказывается, можно прожить и без сахара.
Когда я в последний раз была в малиннике, сильно припекало. Ни облачка на тяжелом, как свинец, небе, парной воздух буквально давил на кусты. Две недели не было дождя, нужно ждать грозы. До сих пор сильные грозы обходили меня стороной, но я все же побаивалась, зная, как они бушуют в горах. Жизнь была достаточно тяжкой и трудной и без стихийных бедствий.