Агнес сказала, что ей нравится район, она себя хорошо здесь чувствует, хотя почти никого не знает. Когда мы вернулись в ее квартиру, она вытащила из шкафа стопку темных стеклянных пластинок.
- Это моя работа, - сказала она.
На первый взгляд казалось, что пластинки просто темные, но когда я присмотрелся повнимательнее, то разглядел в сером тумане крохотные точки на равных расстояниях друг от друга.
- Это рентгеновские снимки кристаллических решеток, - пояснила Агнес. - Реальное расположение атомов. Почти все таит в самой глубине симметрию.
Я вернул ей пластинки. Она подошла к окну и стала рассматривать их одну за другой на просвет.
- Самое загадочное - пустота в середине, - сказала она, - то, что остается невидимым, оси симметрии.
- Но какое это имеет отношение к нам? - спросил я. - К жизни, к тебе и ко мне? Мы асимметричны.
- У асимметрии всегда есть причина, - ответила Агнес. - Жизнь вообще возможна только благодаря асимметрии. Различию между полами. Тому обстоятельству, что время идет только в одну сторону. У асимметрии всегда есть причина и следствие.
Я еще никогда не слышал, чтобы Агнес говорила с таким воодушевлением. Я обнял ее. Она подняла диапозитивы вверх, защищая, и воскликнула:
- Осторожно, они легко бьются!
Несмотря на ее предостережения, я поднял ее на руки и отнес на матрас. Она все-таки встала, чтобы убрать снимки на место, а потом вернулась, разделась и легла рядом со мной. Мы отдались любви, а за окном тем временем стемнело. Я остался ночевать у Агнес.
Под утро меня разбудил гул в батареях отопления. Я приподнялся и увидел, что Агнес тоже не спит.
- Кто-то подает сигналы, стучит по трубе, - сказал я.
- Это паровое отопление, здесь нет кондиционера, как в твоей квартире. От жары трубы расширяются и издают такие вот звуки.
- Тебе это не мешает? Ведь при таком шуме не уснешь.
- Почему же, совсем наоборот, - отвечала Агнес. - Когда я просыпаюсь ночью, то чувствую, что я не одна.
- Ты и так не одна.
- Верно, - кивнула она, - сейчас не одна.
9
- Я много размышляла, - сказала Агнес, когда мы снова встретились несколько дней спустя. Это было вечером третьего июля, и мы гуляли по берегу озера Мичиган. Празднование Дня независимости начинается в Чикаго уже вечером накануне фейерверком и музыкой. В парке Гранта было полно народу, но здесь, немного подальше к северу, набережная пустынна. Мы уселись на парапет и стали смотреть на озеро.
- Почему ты бросил писать, - спросила Агнес, - писать по-настоящему?
- Не знаю. Мне нечего было сказать. Или мне чего-то не хватало. Просто в какой-то момент перестал.
- А ты не хочешь попробовать снова?
- Хочу ли я? Хотения мало… Почему ты спрашиваешь? Ты хочешь, чтобы у тебя был знаменитый приятель?
- Приятель, - проговорила Агнес, - звучит странно. - Она подтянула ноги и уперлась коленями в подбородок. - У меня было чувство, что ты ревновал, когда я показала тебе свой рассказ.
- Мне очень жаль, правда, я был несправедлив. Я был в раздражении.
- Да ладно. Но ты мне показывал ту книгу маленьких рассказов.
- Эту книгу купило целых сто восемьдесят семь человек…
- Это не имеет значения. Зато ты умеешь писать истории. Давай вернемся домой.
Когда мы встали и пошли назад, начало смеркаться. Небоскребы в центре города сливались в одно целое и казались одним огромным зданием, темной горой.
Внизу на берегу группа латиноамериканцев, должно быть семья, развела костер и веселилась. Агнес взяла меня за руку.
- А не мог бы ты написать историю обо мне? - спросила она.
Я засмеялся, и она засмеялась вместе со мной.
- Если хочешь стать бессмертной, тебе надо выбрать кого-нибудь познаменитей.
- Двух сотен экземпляров достаточно. Даже если она не будет напечатана. Это как портрет. Ты видел мои фотографии. У меня нет ни одного хорошего снимка. На котором я была бы такой, какая я в самом деле.
- Может, мне написать о тебе стихотворение? - спросил я. - So long as men can breathe, or eyes can see, so long lives this, and this gives life to thee.
- Не надо стихов, - ответила Агнес, - напиши историю.
Мы дошли до моего дома. Магазинчик внизу был закрыт.
- Ты когда-нибудь поднимался к себе по лестнице? - спросила Агнес.
- Нет, - ответил я, - а зачем?
- А откуда ты тогда знаешь, что и в самом деле живешь на двадцать восьмом этаже?
Мы шагали по пожарной лестнице и считали этажи. Лестничная клетка была узкой и выкрашенной в желтый цвет. Когда мы остановились на двадцатом этаже, чтобы перевести дух, вдали послышались шаги. Мы затаили дыхание, но шаги вдруг прекратились, хлопнула дверь, и снова настала тишина.
- Я не люблю лифты, - сказала Агнес, - в них теряешь почву под ногами.
- По-моему, они очень даже практичны, - заметил я, двинувшись дальше, - представь себе…
- Я не хотела бы жить так высоко, - прервала меня Агнес, следуя за мной, - это не полезно.
Как и можно было предположить, моя квартира действительно находилась на двадцать восьмом этаже. Я в изнеможении упал на тахту. Агнес налила себе стакан воды, а мне принесла пива.
- Я никогда не писал историй о живых людях, - заговорил я, - вначале я, быть может, и отталкивался от какого-нибудь знакомого мне человека. Но внутри истории надо быть свободным. Все остальное - журналистика.
Агнес уселась рядом со мной.
- А истории, которые ты писал, действительно не имели ничего общего с людьми, которые натолкнули тебя на них?
- Да нет, - ответил я, - они были связаны с тем образом, который у меня сложился. Может быть, даже слишком связаны. Моя тогдашняя подруга ушла от меня, потому что узнала себя в одной из историй.
- Правда? - оживилась Агнес.
- Нет, - ответил я, - просто мы договорились, что будем объяснять это таким вот образом.
Агнес задумалась.
- Напиши обо мне историю, - сказала она некоторое время спустя, - чтобы я знала, что ты обо мне думаешь.
- Я никогда не знаю, чем дело кончится, - заметил я, - просто не распоряжаюсь сюжетом. Может получиться, что мы оба будем разочарованы.
- Под мою ответственность, - сказала Агнес, - твое дело писать.
Я был влюблен и ничего не имел против того, чтобы потратить пару дней на написание рассказа. Энтузиазм Агнес породил во мне любопытство, мне было интересно, чем окончится эксперимент, в состоянии ли я еще сочинять истории.
- Давай прямо сейчас и начнем, - предложила Агнес, - историю любви про тебя и меня.
- Нет, - возразил я, - писать буду все-таки я. Но сначала я бы хотел посмотреть фейерверк.
Агнес заявила, что ей фейерверк не интересен и что она хотела бы, чтобы я сразу начал писать. Я взял лист бумаги и стал писать.
* * *
Вечером третьего июля мы поднялись на террасу, расположенную на крыше, и стали вместе смотреть фейерверк.
* * *
Лифт шел до тридцать пятого этажа, дальше надо было подниматься по узкой лестнице. Терраса на крыше была покрыта деревянными планками, которые от солнца и дождей стали почти черными. Мы подошли к перилам и огляделись. Далеко внизу ехали машины и двигались люди, заполнявшие вечерние улицы. Мы могли видеть и озеро, и парк Гранта, где горело множество костров.
- Все эти люди, - проговорила Агнес, - не знают, что мы на них смотрим.
- Какая разница, знают или не знают.
- Они могли бы спрятаться, - возразила Агнес. - А когда начнется фейерверк?
- Когда станет достаточно темно. Тебе холодно?
- Нет, - ответила она и улеглась на одну из деревянных скамей, стоявших на террасе. - Ты часто бываешь здесь наверху?
Я сел рядом с ней.
- Вначале я приходил сюда почти каждый день, а теперь не часто. Вернее, перестал ходить совсем.
- Почему? - спросила Агнес. - Здесь можно смотреть на звезды.
Потом начался фейерверк. Агнес встала, и мы снова подошли к перилам, хотя ракеты разрывались высоко вверху над нами, так что мы могли смотреть на них и с середины крыши.
- А как давно Швейцария - независимое государство? - спросила Агнес.
- Не знаю, - ответил я, - трудно сказать.
10
В квартиру мы вернулись продрогшие.
- Теперь ты должен начать писать историю, - сказала Агнес.
- Хорошо, - согласился я, - но ты будешь мне позировать.
Мы пошли в кабинет. Агнес уселась в плетеное кресло у окна и стала убирать волосы с лица, поправлять воротник и улыбаться, словно ее собираются фотографировать. Я сел к компьютеру и посмотрел на нее. Меня снова поразило, что, несмотря на улыбку, ее лицо было серьезным, а взгляд говорил что-то на языке, которого я не понимал.
- Как бы ты хотела выглядеть? - спросил я.
- Главное, чтобы было похоже, - ответила она. - Но это должно быть симпатично. Ты ведь все-таки в меня влюбился, правда?
Я стал писать.
* * *
Впервые я увидел Агнес в Чикагской публичной библиотеке в апреле этого года.
* * *
- Что ты написал? - поинтересовалась она. Я прочел, и она осталась довольна.
- Тебе не обязательно позировать, - сказал я, - просто мне хотелось еще раз спокойно рассмотреть тебя.
- Мне совсем не трудно, - ответила Агнес.
- Но я просто не могу писать, когда ты вот так сидишь и наблюдаешь за мной. Может, сваришь пока нам кофе?
Агнес пошла в кухню. Когда она вернулась, я прочитал ей то, что успел написать.
* * *
Впервые я увидел Агнес в Чикагской публичной библиотеке в апреле этого года. Она сразу же привлекла мое внимание, как только села в зале напротив меня. Ее неловкие движения как-то не сочетались с утонченным, почти хрупким телом. Лицо ее было узким и бледным, волосы темными волнами падали на плечи. Наши взгляды встретились на мгновение, и я увидел ее удивленные голубые глаза. Когда она вышла из зала, я последовал за ней. На лестнице перед входом в библиотеку мы столкнулись снова, и я предложил ей выпить кофе.
Мы разговорились удивительно быстро. Мы успели поговорить о любви и смерти, прежде чем я узнал ее имя. Она придерживалась строгих взглядов. Мой цинизм вызывал у нее бурную реакцию, а когда она волновалась, то краснела и производила еще более ранимое впечатление, чем обычно.
* * *
Агнес разозлилась:
- Писать такое и в самом деле не стоит.
- Так писать мне или не писать? Это была твоя идея.
- Ребенком я всегда краснела. И в школе из-за этого надо мной смеялись и дразнили меня. Мой отец терпеть не мог, что надо мной смеялись.
- А ты?
- К этому привыкаешь. Я много читала. И я хорошо училась.
- Так что мне, все это выкинуть?
- Да, пожалуйста. Разве так уж необходимо писать о моем детстве? Это ведь только история. Разве я не могу просто появиться в библиотеке, такой, как я есть? Такой, какая я сейчас?
- Хорошо, - согласился я, - ты будешь заново рождена из моей головы, как Афина из головы Зевса, мудрой, прекрасной и недоступной.
- Я не хочу быть недоступной, - возразила Агнес и поцеловала меня.
11
В следующие недели я забросил свои железнодорожные вагоны. Теперь я писал историю Агнес, писал, как все было, а когда мы встречались, я читай ей новые главы.
Я был удивлен, как много мы с Агнес пережили вместе и как по-разному все это отразилось в нашей памяти. Часто мы не могли договориться, как именно происходило что-нибудь, и, хотя мне чаще всего удавалось настоять на своей версии события, я не всегда был уверен, что Агнес не права.
Например, мы долгое время не могли прийти к согласию по поводу того, в каком ресторане мы впервые побывали вместе. Агнес утверждала, что это был индийский ресторан, я же настаивал, что мы были в китайском ресторане напротив. Мне казалось даже, будто я помню, что я там ел. Наконец Агнес вспомнила, что записала место и время свидания в свой ежедневник, и эта запись доказала: я был не прав.
Кое-что из описанного мной подробно было для нее несущественно. Другие же вещи, для нее важные, в историю не попадали вовсе или только упоминались, вроде мертвой женщины, найденной нами в тот вечер у ресторана. Я рассказал о самом случае, но не о том, как, например, мы потом узнали, что же с ней случилось, и даже были на ее похоронах. Агнес отнеслась к ней с большим участием и несколько раз писала ее родственникам.
Герберта я в истории не упоминал, и Агнес полагала, что я ревную, было похоже, что это доставляло ей удовольствие. Те несколько раз, когда мы о нем заговаривали, она уходила от моих вопросов или отвечала очень неопределенно. О своем детстве она говорить не любила, только изредка рассказывала - когда была в хорошем настроении - тот или иной эпизод, обрывая рассказ так же неожиданно, как и начиная его. Мой текст был уже достаточно длинным, когда я в конце августа наконец нагнал настоящее. Долго стояла дождливая погода, и вот в начале сентября над озером поднялся холодный, зато сухой ветер, пришедший с севера, и разогнал облака. Мы решили провести день на природе. Агнес пошла домой, чтобы переодеться, а когда вернулась, то позвонила мне снизу из вестибюля, чтобы не терять времени. Она ждала, сидя в одном из черных кожаных кресел, и вид у нее был до странности чужой. На ней были синие бриджи, белая футболка и тяжелые ботинки, по-видимому совсем новые.
- Мы собрались в парк, а не в горы, - удивился я.
- Это лес, а не парк, - возразила Агнес, - и мы, кажется, собирались как следует побродить.
- Ну да, - ответил я и, когда Агнес скептически глянула на мои полуботинки, добавил: - Я могу часами ходить в этих ботинках.
В парке было много каналов и озер, так что мы то и дело присаживались у воды и беседовали. Я сказал Агнес, что она выглядит сегодня иначе, чем обычно, и она ответила, что подстригла свою челку. Потом мне пришлось держать ее, пока она наклонялась над водой маленького озера, чтобы посмотреть на свое отражение в воде.
- Разве плохо? - спросила она.
- Я не думаю, что дело в этом.
Мы взяли с собой одеяло и бутерброды, ближе к вечеру мы улеглись на солнце на маленькой полянке. После того как мы поели, Агнес заснула, но я не был усталым и сел, чтобы покурить. Лучи пробивались сквозь листву и покрывали световыми пятнами тело спящей Агнес. Я смотрел на нее и не узнавал. Ее лицо было для меня словно незнакомый пейзаж. Закрытые глаза стали двумя холмами в неглубоких кратерах глазных впадин, нос - изящным горным хребтом, равномерно подымающимся вверх, чтобы расшириться и оборваться у рта. Я впервые заметил мягкие ямки по бокам глаз, округлость подбородка и щек. Все ее лицо казалось мне чужим, жутковатым, но гораздо реальнее, чем прежде. Хотя я не касался Агнес, у меня было пугающее и в то же время опьяняюще прекрасное чувство, будто я охватываю ее, как вторая кожа, будто все ее тело разом прильнуло ко мне.
Я не двигался. Последние солнечные лучи исчезли с лужайки, и стало прохладнее. Рот Агнес непроизвольно скривился, по ее лбу пробежали морщины. И тогда она проснулась. Я лег рядом с ней и прижал ее к себе.
- Ты что? - спросила она и удивленно посмотрела мне в глаза.
Я уходил от ее взгляда, но не отпускал ее, прижимался к ней еще крепче и целовал ее шею и лицо. Она заулыбалась.
- У меня было странное чувство, - сказал я, - будто я совсем близок к тебе.
- И сейчас тоже? - спросила она.
Я не ответил, и Агнес тоже не говорила ничего, только крепко прижималась ко мне, словно боялась, что я снова удалюсь от нее. Потом я сказал ей, что люблю ее, но этого было мало, а раз я не знал, какими еще словами описать свое чувство, я снова замолк, и весь вечер мы почти не разговаривали.
12
Моя любовь к Агнес изменилась, она была иной, не похожей на все, что я испытывал прежде. Я ощущал почти телесную зависимость, если ее не было рядом, у меня было унизительное чувство, будто я - только половинка настоящего человека. Во время прежних романов я всегда настаивал на том, чтобы у меня было достаточно времени для себя самого, а сейчас я не мог насытиться встречами с Агнес. После нашей прогулки в парке я все думал о ней и действительно успокаивался, лишь когда она приходила и я мог смотреть на нее, прикасаться к ней. Но когда она была у меня, я словно пьянел, и все окружавшее меня, - воздух, свет, казалось мучительно ясным и близким, даже течение времени становилось ощутимым. Впервые в жизни у меня было чувство, что в меня проникает нечто из внешнего мира, нечто чужое, непонятное.
Я начал наблюдать за Агнес и только тогда сообразил, как мало я ее знал. Я заметил маленькие ритуалы, которые она соблюдала вроде бы бессознательно. Если мы шли куда-нибудь поесть и официант или официантка накрывали стол, Агнес всякий раз поправляла прибор. Когда приносили еду, она немного приподнимала тарелку указательными пальцами, мгновение держала ее на весу, словно пытаясь обнаружить ее центр тяжести, и снова ставила на стол.
Она никогда не прикасалась к чужим людям и избегала их прикосновений. Зато предметы она трогала постоянно. Проводила рукой по мебели и стенам домов, мимо которых проходила. Небольшие предметы она порой прямо-таки ощупывала, будто была слепая. Иногда она нюхала их, но, когда я говорил ей об этом, она словно не помнила сделанного.
Когда она читала, то так сильно погружалась в чтение, что не отвечала, если я заговаривал с ней. И по ее лицу пробегали всполохи чувств, отражения прочитанного. Она улыбалась или сжимала губы. Иногда вздыхала или раздраженно морщила лоб.
Агнес, похоже, заметила, что я наблюдаю за ней, но ничего не сказала. Я думаю, она этому радовалась. Иногда она отвечала на мои удивленные взгляды улыбкой, но без тщеславия.
Через несколько дней после прогулки у озера моя история прорвалась в будущее. Новообретенное чувство окрыляло мою фантазию. Я планировал будущее Агнес, как отец планирует будущее своей дочери. Ей предстояли блестящая защита диссертации и успех в университете. А нам счастливая совместная жизнь. Я уже предчувствовал, что Агнес в моей истории когда-нибудь проснется к жизни, и тогда никакой план не удержит ее от того, чтобы идти своим путем. Я знал, что этот момент придет, если мое сочинение вообще чего-то стоило, и я напряженно ожидал этого момента, заранее радовался ему и одновременно боялся его.
Несколько дней мы не виделись, но я постоянно думал об Агнес и продолжал писать. Когда мой издатель позвонил, чтобы узнать, как продвигается моя работа, я успокоил его, утверждая, что мне не удается раздобыть кое-какие документы. Он сказал, что включил книгу в план издательства на осень будущего года, и я пообещал закончить рукопись до Рождества. Как только закончился разговор, я позвонил Агнес и пригласил ее к себе.
- Приходи в синем платье, - сказал я.
- Ты о чем? - удивленно спросила она.
- Я обогнал настоящее, - пояснил я, - и уже знаю, что случится дальше.
Она засмеялась.