Поблизости были еще два кабака, "Иисус Христос" и "Бутчерз-армз" Одна сложность - туда мне тоже вход был заказан. Пришлось податься в "Пицца-пит". Я сидел в этом тусклом караван-сарае с лоханью красного вина, и на сковородке передо мной шкворчала нетронутая пицца кинг-сайз с пряностями. Субботний вечер... страшно и подумать. Или все-таки воскресный? Я опростал следующий графин и отправился на поиски нормальной жратвы. При помощи большого количества лагера я поглотил три малокалорийных "уэйет-уотчера", два "секбургера" и "америкэн уэй", а также двойную порцию "богатырского" пирога. Секундочку, секундочку... Я ничего не забыл?
Разобравшись с ленчем, я вернулся через дорогу в магазин периодики и занял место у стены плача - стенда порнографии. Как в любой библиотеке, материал разбит по темам: одни журналы специализируются на крупнобуферастых цыпочках, другие на цыпочках в шелке, кружевах и с подвязками, третьи на грубом насилии. Ничего себе, сколько журналов специализируется на цыпочках как объекте грубого насилия. Казалось бы, достаточно, ну, от силы полдюжины ежемесячников такого профиля - но нет, оказывается, недостаточно. И у порнографии есть запах, свой особый аромат. Подозреваю, это оттого, что порнобароны используют пропитанную бумагу. Запах порнографии сухой и едкий, это запах головной: боли, ушной серы... Только что я еще раз глянул "Денди" - еще раз глянул на Врон, мою будущую мачеху. Да, память меня не подводит, буфера у нее призовые. Она даже могла бы с честью выступить в одном из журналов, специализирующихся на крупнобуферастых цыпочках. Я поставил "Денди" на место и взял со стенда "Игрушку любви". Хотите верьте, хотите нет, но сильно неприличнее журнала не бывает - по крайней мере, в Англии, по крайней мере, легально. И вот стою я, втянув голову в плечи, хрипло бормочу себе под нос, оцепенело листаю "Игрушку любви" - и вдруг журнал, открытый на центральном развороте, с громким хлопком выдергивают у меня из рук.
Я поднял взгляд- тревожно, испуганно, ничего не понимая. Пухленькая симпатичная девушка в модном шарфике, два значка на отвороте вельветового пальтишка, лицо и вся поза неколебимы, во власти священного гнева... Фоновый шелест страниц утих. Ближайший сосед отступил и пропал из поля моего зрения.
- Что вы делаете? - пролаяла она и клацнула зубами. Аккуратный ротик, средний класс, голосок и зубки твердые и чистые.
Я дал задний ход или отвернул. Даже вскинул руку, защищаясь.
- Как вам не стыдно!
- Стыдно, - ответил я.
- Только посмотрите на это. Посмотрите.
Мы уставились на упавший журнал. Тот лежал полуоткрытый на нижней полке, поверх аккуратных стопок обычной, легальной периодики. Одна из центральных страниц загнулась, словно бы тактично отводя взгляд распростертой там девушки. В дюйме - другом от ее жадного оскала вяло завис бородавчатый мужской член (туловище скрывалось за обрезом страницы).
- Это же отвратительно.
- Угу.
- Как вы только можете на такое смотреть!
- Сам не знаю.
Решимость ее несколько поколебалась. До этого момента она вообще вряд ли слушала, что я говорю. Наверно, ей немалого стоило - завестись к такому, как я, с головой погруженному в созерцание той глубины, на какую способны пасть ее заблудшие сестры. Даже с ее круглым волевым личиком, безупречными зубами и высокой нравственностью - чего-то ей это стоило. Наверняка это у нее не первый опыт, но и не сотый тоже. Взгляд ее, не утратив пронзительности, сделался несколько более осмысленным, а вопросы - действительно вопросами. Она воздела затянутый в перчатку палец.
- Но зачем тогда? Зачем? Без вас ничего этого не было бы. Только посмотрите! - Мы снова опустили взгляд. "Игрушка любви" вывернулась чуть ли не наизнанку. - О чем это вам говорит?
- Ну, не знаю. О деньгах.
Она развернулась, в тишине процокала каблучками к выходу (секунды стали тягучими, остальное движение замерло), рванула на себя стеклянную дверь и, тряхнув искрящейся копной волос, канула в уличном разброде и шатании.
Кто-то подал вполголоса реплику, кто-то хохотнул. На лица двух ошалевших девиц за прилавком выплыла улыбка облегчения. Я вернул "Игрушку любви" на стенд, потом с вызовом пролистал "Апофеоз страсти" и "Прибамбасы". Пересек дорогу, взобрался на табурет и проиграл двадцать фунтов в "3.45". Я чувствовал себя ужасно, больным, измочаленным. Ради Бога, милочка, ну почему ты не могла пристать к кому-нибудь другому? Почему ты не могла пристать к кому-нибудь, у кого чуть-чуть больше есть, что терять?
Под моросящим дождем я побрел домой, в берлогу. Ну и небо. Господи Боже! Чередуя оттенки кухонных туманов, высвечивая редкими лучами только мглу, грязные жирные стыки, воздух висел за и надо мной, как старая раковина, забитая старой посудой. Раздолбанный в хлам, не чующий под собой ног, выдохшийся, пьяный в сосиску Лондон мотает срок под опухшими небесами. В кованых воротах универмага, занимавшего цокольный этаж длинного жилого дома, стоял старик в застегнутом на все пуговицы плаще и блестящих коричневых туфлях. Он громко обращался к дождю. Рядом стояли еще старики с каменными лицами, а две женщины помоложе, в какой-то синей форме и с выражением поблекшей искренности, акцентировали и перемежали его речь маршевыми тактами флейты и барабана.
- Никогда не поздно, - сказал старик, со всей непритязательностью одного из суровых привратников Господних, - начать новую жизнь. - Щелочками глаз, поджатыми губами он встречал прогулочную иронию дневных толп, молодежи, безразличных иностранцев в тюрбанах. - И ничего такого стыдного, - проговорил он, - в этом нет. -Все равно его почти не было слышно, с этим барабаном, с дождем и молоком в воздухе.
Нет, приятель, ты не прав. Небесам стыдно, да еще как. Деревья на площадях поникли кронами, и навесы тщательно скрывают зареванные витрины. Стыдно вечерней газете в почтовом ящике. Стыдно часам над входом в тот же универмаг. Даже барабану ой как стыдно.
- Ничего себе! Да как ты умудрился довести себя до такого состояния?
- Ну все, сучка, доигралась!
- Что значит, доигралась?
- Где тебя все время черти носят, когда я звоню из Штатов?
- Что, нельзя уже на свою квартиру иногда зайти?
- Там тебя тоже никогда нет!
- Что, нельзя уже иногда телефон отключить?
- Актриса чертова! Колись, где пропадаешь!
- Ты что, так и будешь притворяться, словно не знаешь, как до этого дошло?
- Сучка, ты меня обманываешь!
- Что ты так разволновался? Я же хочу тебе кое-что объяснить, не понимаешь, что ли?
Селина расстегнула плащ. Скрестила руки, расставила ноги и ощетинилась - по-уличному, по-боевому.
- Господи, - произнесла она, - ну и экземпляр. Иди, хоть попробуй проспаться до обеда. Куда мы, кстати, идем?
Да нет, все нормально, проговорил или прохныкал я - надо только хлебнуть немного чая или там еще чего... Каким-то образом Селина умудрилась перехватить инициативу. Хотел бы я знать, как это у нее вышло. Тяжело вздохнув, я улегся на диван со своей кружкой. Сплина устроилась за круглым железным столом - с вечерней газетой, с чашкой чая, с единственной, заслуженной сигаретой. Она быстро пролистала страницы, остановилась, сдвинула брови, прочистила горло, несколько раз мигнула и, бесстрастно сосредоточившись, вперилась в газетный лист. Она читала об этом калифорнийском процессе, по поводу алиментов. Селина следила за развитием событий. Я тоже. Дела парня обстояли достаточно хреново. Насколько я понял решение суда, если девица раз в неделю варит чай для одного и того же типа, то получает половину его денег. Последнее время Селина каждый вечер утыкается в газету на одной и той же странице и зловеще затихает. Надеюсь, она не собралась требовать алименты с меня.
- Хоть раз будь реалистом, а? - позже проговорила она. - Ну как мне вбить в твою тупую башку, что я - твой последний шанс? Нет, не эти. Они слишком тесные. Ну кто еще будет с тобой нянчиться?
- Нет, не эти. Эти уже были вчера.
- Только посмотри на себя. Нет, эти надо в стирку. Согласись, ты же не подарок. Тебе тридцать пять. Пора наконец повзрослеть.
- Да, эти подойдут. И вот еще, тоже надень.
- Если ты дожидаешься кого получше... секундочку, нашла... то будешь ждать до Второго пришествия. Да кому ты нужен-то? Мартине Твен, что ли?
- Секундочку. Эти сними, надень вон те.
- Книжка у тебя от нее?
- Какая книжка? - спросил я, очередной раз восхитившись селининым чутьем.
- На прикроватном столике, в твердой обложке. Ты ее каждый вечер читаешь, и все никак с первой страницы не сдвинуться.
- Хорошо, хорошо. Это подарок.
- Надо же, подарок. И что только люди о себе воображают.
- Взгляни в лицо фактам, - проговорила она еще позже. - Пора же наконец вырасти. Я вот на тебя согласна. Согласись и ты на меня. Я бы о тебе заботилась. Позаботься и ты обо мне. Давай заведем детей. Поженимся. Не бойся взять на себя обязательства. Сделай так, чтобы я почувствовала под ногами твердую почву. Давай хоть я нормально сюда переберусь.
- Ладно. Хорошо, - сказал я. - Перебирайся нормально.
Так что следующим утром, когда вороны на площади еще продолжали свой голодный галдеж, я заказал мебельный фургон, и мы покатили под горку, к Эрлз-корт, за селининым барахлом. Ее соседки, Манди и Дебби, порхали по квартире в аппетитном дезабилье и подавали мне кофе с почтением, полагающимся толстосуму и покрывателю долга. Я развалился на кушетке в пирамидальной (так как под самой крышей) гостиной с глубоко посажеными окнами. Сквозь, эти черепичные колодцы можно было наблюдать за погодой, как раз решившейся продолжить забуксовавшую карьеру: солнце все ржавое и барахлит, то мерцает, то вдруг погаснет, как отсыревший фонарик. Собрав волосы в пучок под бейсбольной кепкой и нацепив передник, Селина занялась упаковкой, в то время как Манди и Дебби по очереди меня развлекали. Манди и Дебби тоже выглядят так, словно сошли с обложки "Плейбоя". Они похожи на Селину. Современные куртизанки- это вам не томные креолки, которые день-деньской валяются в будуаре, жуют шоколад, мурлычут и слизывают с усов сливки пополам со спермой. Нет, у них деловая голова на деловых плечах, острый нюх, лисьи повадки, и вид отнюдь не юный, а бывалый, жесткий, закаленный. В селининых отношениях с Манди и Дебби, как и с Хелль, бывают спады и подъемы. Как-то она сказала мне, с презрением и ненавистью в голосе, что Манди и Дебби не гнушаются ролью наемных спутниц, причем расклад следующий: клиент платит агентству пятнадцать фунтов, из которых цыпочке достаются два. Вы не ослышались - два фунта. Просто скандал. Поэтому ничего удивительного, что девицы подрабатывают на стороне. Правда, в этой халабуде ие происходило ничего; что происходило, происходило в безликих гостиничных номерах, в отдельных кабинетах аморальных клубов и процветающих кабаков, на скользком кафеле арабских квартир. Манди и Дебби вполне вжились в роль, вид у них был достаточно бывалый - особенно у Дебби, которая так часто заглядывала мне в глаза, клала руку на колено и демонстрировала всю глубину декольте, что я чуть было не спросил ее номер телефона. Но вовремя спохватился, что в данных обстоятельствах такой шаг будет абсолютно лишним. Ее номер у меня уже был.
Я выписал чек на 320 фунтов для покрытия всевозможных издержек - Манди назвала это выходным пособием - и разместил селинины пожитки в задней части фургона. Их набралось до смешного мало. Они спокойно могли бы поместиться и в "фиаско", если бы "фиаско" был на ходу. Но "фиаско" был не на ходу. Три черных мешка с одеждой (антрацитово-блестящие, ну вылитые мусорные), чайник, две фотографии в рамках, мыльница, стул, утюг, зеркало и лампа.
- Приехали, - провозгласил я, когда внес последнюю партию груза.
- Спасибо, дорогой, - отозвалась Селина. Она стояла посреди моей гостиной... нет, не моей, съемной. - Теперь это мой дом. Очень хорошо.
Селина добавила на полку три потрепанных книжки - "От А до Я","Популярные юридические советы", "Любовь и брак". С учетом подарка Мартины, моя библиотека явно разрастается.
- Не говори никому, - прошептал Алек Ллуэллин, - но тут очень даже ничего. Не смейся! Они увидят и подумают, что я несерьезно к этому отношусь.
- У тебя одиночная камера?
- Нет. - Алек откинулся на спинку стула. - Вернее, по замыслу-то одиночная, но там еще два человека. Жуткая скученность в этом заведении. Сплошные взломщики, аферисты и прочее жулье. У нас даже есть свой чайничек. Атмосфера самая непринужденная, кто бы мог подумать. Первым же утром просыпаюсь, и ощущение просто зашибись, ну, как в детстве. Я, значит, потягиваюсь и думаю, ну, сейчас выпью чашечку чая, а потом прогуляюсь до... И тут вспоминаю. Как обухом по голове.
- Ничего себе.
- Именно. Такое, кстати, облегчение было. Я-то думал, что с моим акцентом и пяти минут не протяну, по стенке размажут. Но ничего подобного. Похоже, тут единственное место во всей Англии, где классовая система еще работает.
Я закурил и ждал продолжения.
- Наверно, все дело в четкости речи. Остальные-то здесь, что заключенные, что персонал, говорят так, словно только что научились. Они все не могут взять в толк, каким образом меня сюда занесло. На этой почве у них натуральная паранойя. У уголовников, у замначальника - у всех. Даже начальник иногда спускается ко мне в камеру, за жизнь поговорить.
- А кормят как?
- Отвратительно. Все на соевой основе. Вполне питательно, но очень уныло. Знаешь, я всегда думал, что они кладут в кофе бром. Но этого, оказывается, и не нужно. Ничего они в кофе не кладут. И собственно кофе - тоже не кладут. Лесбия Беузолейль могла бы ходить тут в чем мать родила, и никто бы на нее даже не взглянул. Ну, может, попытались бы на стенку пришпилить. Серьезно, целый день ощущение такое, словно только что дрочил раз десять подряд. Это все еда и воздух, и клаустрофобия.
Мы сидели в готическом кафетерии. Если задрать голову, можно было подумать, что находишься в школе. Наверху, между окнами каретного сарая, плыли в лучах света пылинки, стометровка вольным стилем, и дарила терпимость к людскому шуму и гаму внизу; где заключенные сидели по одну сторону убранных желтой клеенкой столов, а посетители (женщины, дети, старики) - по другую, на кухонных стульях. Ни тебе кабинок, ни железных решеток. Если хочешь, можно было взяться за руки. Можно было целоваться. Заключенные со стажем выделялись длинными чуткими носами, и у некоторых вид был какой-то недоделанный. Они сидели на скамейке непринужденно откинувшись, жестикулировали покорно, будто оправдываясь. Женщины их беспокойно балансировали на краешке своих стульев, всем видом проявляя заботу, готовность в любой момент припасть к полу. Дети молча ерзали и зыркали по сторонам - в общем, демонстрировали чудеса выдержки, самое лучшее поведение.
- Я принес блок сигарет, - сказал я, - и дюжину вина.
- Спасибо. А ты...
- Я очень удивился, когда мне сказали, что можно принести. Полбутылки вина в день - мало, конечно, но лучше, чем ничего. Я все оставил дежурному.
- А ты книжек принес?
- Чего?
- Вот недоумок! Завтра принеси, а? Обещай, что принесешь. Как по-твоему, чем я тут весь день занимаюсь? В здешней библиотеке одни вестерны и триллеры, и то всего ничего, плюс половина страниц выдрана или залита чаем, или все в соплях. Последние несколько дней вообще пришлось за Библию взяться. Оно бы и ничего, но все начинают думать, что я свихнулся. Принеси каких-нибудь книжек.
- Я даже не знаю, что тебе нравится.
- Да что угодно! Я список дам. Романы, исторические книжки, путешествия - что попадется. Что угодно, хоть поэзию.
- Поэзию? Здесь?
- Ничего, рискну.
На Алеке был темно-синий комбинезон- как у французского работяги-синеблузника или даже какого-нибудь нововолнового малыша-нарциссиста на пробах в "К. Л. и С."... Только увидев Алека в, так сказать, тюремной робе, я ощутил, насколько глубоко он пал. Не надо, мысленно взмолился я; хватит, глубже не надо. Иначе он просто исчезнет. Все сидящие здесь преступили черту, все они согрешили против денег. А теперь, говорят деньги, настал час расплаты.
- Кстати, случайно вспомнилось, - произнес я. - У тебя часом шести тысяч не завалялось?
Алек почесал макушку. Шевельнул острым носом.
- Я очень извиняюсь. Так неудачно все вышло...
- Что вышло-то?
- Часть я отдал Эйлин, а остальное попытался удвоить на рулетке. Не самая блестящая мысль, согласен. Да и все равно мало было. Черт, видел бы ты меня в зале суда. Чуть до инфаркта не дошло. Когда этот старый кретин в парике, когда он приговор зачитывал - я подумал, что, наверно, речь о ком-нибудь другом. Не обо мне же. И это ведь только для доследования. Вот если девятого не выгорит, тогда я влип серьезно.
- Ямогу как-то помочь? - быстро спросил я.
- Да нет. С такой величиной залога - даже просить неудобно. Что сказала Элла?
- Почти ничего. Ты сильно зол на нее?
- Ну, так... Когда все время ссоримся и злимся друг на друга, бабе приятно осознавать, что закон на ее стороне - судья, пять сотен, да еще и Брикстон. Вместо того чтобы швырнуть в тебя пепельницей, она швыряет тебя в тюрьму.
- Ничего себе. Я бы...
- Она не виновата. Это какая-то чисто юридическая закавыка, из-за детей. Самое смешное, - произнес Алек Ллуэллин и описал кадыком восьмерку, - самое смешное, что Эндрю даже не мой сын.
- Откуда ты знаешь?
-Только посмотри на него. На его волосы. Посмотри на Мандолину. Небо и земля.
- Ты уверен?
- В тот месяц мы были совсем на ножах, я не спал с ней ни разу. Она говорит, что я засадил ей, когда напился. Но если я так напился, что все забыл, то засадить уж точно не мог. Короче, Элла пришла ко мне в первый же день, как меня упекли, и выплакала все глаза. Она, кстати, говорит, что пыталась дать делу задний ход.
- Да ну.
- А как Селина?
- Нормально. И, между прочим, абсолютно верна мне.
- Дурачина ты, простофиля.
Я назвал его среднюю школу. Назвал его высшую школу. Назвал колледж, в котором он учился в Кембридже.
- А теперь Брикстон, - проговорил я. - Что дальше?
- Пентонвиль. - Он достал очередную сигарету из моей раскрытой пачки. - Школа жизни, мои университеты и тэ дэ. Каждый день что-нибудь новенькое узнаешь. Например, что тебя заказали, дружище.
- А, это, - невозмутимо отозвался я. - Как же, слышал.
- Мне тут один мелкий воришка рассказывал. И заказ тоже довольно мелкий. Фунтов на пятьдесят или около того.
- А кто заказчик?
- Этого он не знал или не мог вспомнить. Зато он помнит формулировку.
- На пятьдесят фунтов? - сказал я, чувствуя странную обиду или унижение. - Подзатыльник, что ли? "Крапивка"?
- Один удар в лицо тупым предметом. Ладно, сделаю-ка я пока список. Не забудь только про книжки, понял?