Для Рэмпиона жить жизнью бедняка было своего рода моральной потребностью. Даже когда он стал зарабатывать довольно много, они не держали больше одной прислуги и по-прежнему сами делали большую часть работы по хозяйству. У него это был принцип - своего рода noblesse oblige или, вернее, roture oblige . Жизнь богача, в приятном отдалении от материальных забот, была бы, с его точки зрения, своего рода изменой его классу, его близким. Если бы он сидел сложа руки и платил прислуге, чтобы она работала за него, он тем самым оскорблял бы память своей матери, он словно говорил бы ей, что он слишком хорош для той жизни, какую вела она.
Бывали случаи, когда он ненавидел эту моральную потребность, потому что она заставляла его поступать глупо и смешно; и, ненавидя, он пытался бунтовать. Взять, например, его бессмысленное возмущение по поводу привычки Мэри лежать по утрам в постели. Когда ей было лень, она не вставала - только и всего. Когда это случилось в первый раз, Рэмпион серьёзно огорчился.
- Но ведь нельзя же валяться в постели все утро, - возмущался он.
- Почему?
- Как почему? Да потому что нельзя.
- Нет, можно, - спокойно сказала Мэри. - И я это делаю.
Это возмутило его. Проанализировав своё возмущение, он убедился, что оно неразумно. Но он все-таки возмущался. Он возмущался потому, что сам он всегда вставал рано, потому, что всем его близким приходилось вставать рано. Он отказывался понять, как это можно лежать в постели, когда другие на ногах и работают. Позднее вставание каким-то образом усугубляло несправедливость, прибавляя к ней оскорбление. А между тем его раннее вставание совершенно явно не приносило никакой пользы тем людям, которые были вынуждены вставать рано. Раннее вставание без всякой на то необходимости было словно данью уважения, как обнажение головы в церкви. И в то же время оно было умилостивительной жертвой, приносимой для очищения совести.
"Совершенно незачем относиться к этому так, - убеждал он себя. - Попробуй представить себе эллина, рассуждающего подобным образом!"
Представить себе это было невозможно. Но факт оставался фактом: как ни осуждал он своё отношение, менять его он не умел.
"Мэри рассуждает более здраво", - подумал он, вспоминая слова Уолта Уитмена о животных: "Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел . Они не плачут бессонными ночами о своих грехах". Мэри именно такая, и это хорошо. Быть совершённым животным и в то же время совершённым человеком - таков был его идеал. И все-таки он возмущался, когда она нежилась в постели по утрам. Он старался не возмущаться, но у него ничего не выходило. Его бунт выражался в том, что иногда он из принципа оставался в постели до полудня. Он чувствовал, что его долг - не быть варваром совести. Но прошло много времени, пока он научился наслаждаться ленью.
Страсть валяться в постели не была единственной огорчавшей его привычкой Мэри. В эти первые месяцы их совместной жизни он нередко, втайне и вопреки своим принципам, возмущался её поведением. Мэри скоро научилась распознавать признаки его скрытого неодобрения и всякий раз, когда видела, что он возмущён, нарочно старалась возмутить его ещё больше; она считала, что ему это только полезно.
- Ты нелепый старый пуританин, - говорила она ему.
Её насмешки сердили его, так как он знал, что Мэри права. Отчасти он действительно был пуританином. Отец умер, когда он был совсем ребёнком, и его воспитала добродетельная и религиозная мать, приложившая все усилия к тому, чтобы приучить его отрицать самое существование всех инстинктов и плотских порывов. Когда он вырос, он взбунтовался против этого воспитания - но только в теории. Он восставал против той концепции жизни, которая вошла ему в плоть и кровь; он воевал с самим собой. Сознанием он одобрял непринуждённую терпимость, с какой Мэри относилась к поведению, являвшемуся, с точки зрения его матери, ужасным и греховным; он восхищался тем, как она непритворно наслаждается едой, вином и поцелуями, пением и танцами, гуляниями и театрами и всякого рода увеселениями. И все-таки, когда она в те дни заговаривала самым спокойным и деловитым тоном о том, на что его приучили смотреть как на прелюбодеяние и блуд, что-то в нем возмущалось - не разум (потому что разум после минутного размышления одобрял Мэри), а какие-то более глубокие слои его существа. И та же самая часть его втайне страдала от её сильной и простодушно проявлявшейся склонности к удовольствиям и развлечениям, от её непринуждённого смеха, её великолепного аппетита, её откровенной чувственности. Ему пришлось долго отучаться от привитого воспитанием пуританизма. Бывали минуты, когда его любовь к матери превращалась почти в ненависть.
- Она не имела права воспитывать меня так, - говорил он. - Она поступала, как японский садовник, уродующий дерево. Никакого права!
И все-таки он радовался тому, что не родился благородным дикарём, подобно Мэри. Он радовался, что ему пришлось трудолюбиво воспитывать в себе это благородное дикарство. Позже, после нескольких лет совместной жизни, когда между ними создалась близость, казавшаяся немыслимой в те первые месяцы открытий, ударов и неожиданностей, он научился говорить с ней на эту тему.
- Жизнь даётся тебе слишком легко, - объяснял он, - ты живёшь инстинктом. Ты от природы знаешь, как тебе поступать, - вроде насекомого, когда оно выходит из куколки. Это слишком просто, слишком легко. - Он покачал головой. - Ты не заработала своей мудрости; ты даже не понимаешь, что можно жить иначе.
- Иными словами, - сказала Мэри, - я дура.
- Нет, ты - женщина.
- Ну да, то же самое, только в вежливой форме. Хотела бы я знать, - с кажущейся непоследовательностью продолжала она, - что стало бы с тобой без меня. Хотела бы я знать, что стал бы ты делать, если бы не встретил меня. - Она пункт за пунктом излагала своё обвинение, внешне бессвязное, но эмоционально последовательное.
- Со мной стало бы то, что стало, и я делал бы то самое, что делаю сейчас. - Разумеется, он этого не думал: он отлично знал, чем обязан ей, чему он научился от неё и через неё. Но ему нравилось дразнить её.
- Ты сам знаешь, что это - неправда, - возмутилась Мэри.
- Это правда.
- Это ложь. А чтобы доказать тебе это, - добавила она, - я вот заберу детей и уйду от тебя на несколько месяцев. Поживи-ка один, поварись в собственном соку! Посмотрю-ка я, как ты без меня обойдёшься!
- Не беспокойся: отлично обойдусь, - заявил он раздражающе спокойным тоном.
Мэри вспыхнула: она начинала сердиться по-настоящему.
- Что ж, прекрасно, - ответила она. - В таком случае я и в самом деле уйду. Вот увидишь. - Она не раз угрожала ему этим; они часто ссорились, потому что оба были вспыльчивы.
- Уходи, - сказал Рэмпион. - Помни только, что за мной дело тоже не станет. Как только ты уйдёшь от меня, я уйду от тебя.
- Посмотрим, как ты проживёшь без меня, - грозила она.
- А ты? - спросил он. - Что я?
- Ты, может быть, воображаешь, что тебе без меня будет легче, чем мне без тебя?
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, а потом одновременно разразились смехом.
X
Да, собственный метод, - повторил Спэндрелл. - Берут молодую девушку, несчастную или неудовлетворённую, или мечтающую поступить на сцену, или посылающую свои произведения в журналы, которые их отвергают, и считающую себя на этом основании "ame incomprise" . - Он хвастливо обобщал случай с бедняжкой Хэрриет Уоткинс. Если бы он просто описал свой роман с Хэрриет, это не произвело бы впечатления такого необыкновенного подвига. Хэрриет была трогательно-беспомощное создание; любой мужчина сумел бы её обмануть. Но, обобщённая подобным образом, словно случай с Хэрриет был лишь одним из тысячи, и изложенная языком поваренной книги ("Берут то-то и то-то" - точь-в-точь кулинарный рецепт миссис Биток ), вся эта история звучала, по его мнению, весьма цинично и внушительно. - И относятся к ней очень нежно и очень добродетельно и вполне невинно - одним словом, как старший брат. И она считает вас таким чудесным, потому что, разумеется, до сих пор она не встречала других мужчин, кроме конторщиков из Сити, никогда не встречала людей с такими мыслями и такими стремлениями, как у вас. Она считает вас чудесным, потому что вы знаете все об искусстве, и встречались со всеми знаменитостями, и думаете не только о деньгах, и не говорите фразами из утренней газеты. И к тому же она немножко трепещет перед вами, - добавил он, вспомнив выражение испуганного обожания на лице малютки Хэрриет. - Вы такой нереспектабельный и в то же время вы явно принадлежите к высшему классу, вы чувствуете себя как дома среди великих творений и великих людей, вы такой порочный и в то же время такой необыкновенно добрый, такой начитанный, вы так много путешествовали, вы такой блестящий космополит и аристократ (слыхали когда-нибудь, как обитатели предместий говорят об аристократах?), как джентльмен с орденом Золотого Руна на рекламах сигарет "Де Решке". Да, перед вами трепещут; но в то же время вас обожают. Вы так прекрасно все понимаете, вы так много знаете о жизни вообще и об её собственной душе в частности, и вы не пристаёте к ней, не ведёте себя нахально, как другие мужчины. Она чувствует, что может вполне довериться вам; и в первые недели она действительно может довериться. Её приучают к ловушке; она становится совсем ручной и доверчивой, её дрессируют так, что она перестаёт стесняться братского поглаживания по спине или целомудренного дядюшкиного поцелуя в лоб. А тем временем вы втираетесь к ней в доверие, заставляете её говорить о любви, сами говорите с ней о любви, как с мужчиной одного с вами возраста, таким же грустно-разочарованным и горько знающим, как вы сами, что ужасно шокирует её (хотя, конечно, она в этом не признается), но в то же время глубоко волнует и необычайно льстит ей. За это одно она готова влюбиться в вас. Ну а когда наконец наступает благоприятный момент, когда она приручена и больше не боится, вы подводите дело к развязке. Вы приглашаете её к себе на чашку чая - она уже приучена к тому, чтобы безбоязненно приходить к вам на квартиру. Спешить некуда, потому что потом вы вместе поедете ужинать. Сумерки сгущаются, вы разочарованно, но с чувством говорите о тайнах любви, вы смешиваете коктейли - очень крепкие - и продолжаете разговаривать, а она тем временем рассеянно выпивает одну рюмку за другой. Усевшись на полу, у её ног, вы очень нежно и вполне платонически поглаживаете ей ножки и продолжаете рассуждать о философии любви, точно вы и не сознаёте, что делают ваши руки. Если это не встретило возражений - а коктейли сделали своё дело, - остальное не представит никаких трудностей. Так по крайней мере бывало у меня. - Спэндрелл налил себе ещё бренди и выпил. - Но самое весёлое начинается тогда, когда она уже стала вашей возлюбленной. Тогда вы начинаете проявлять все ваши сократические таланты. Вы развиваете её темпераментишко, вы приучаете её - потихоньку, нежно и терпеливо - к самым грубым проявлениям чувственности. А сделать это вовсе не трудно: чем она невинней, тем это легче. Девушки такого сорта с наивной непосредственностью доходят до самого грязного разврата.
- Не сомневаюсь, - возмущённо сказала Мэри. - Но чего ради вы это делаете?
- Ради развлечения, - с театральным цинизмом сказал Спэндрелл. - Чтобы убить время и разогнать скуку.
- А главным образом, - закончил Марк Рэмпион, не поднимая глаз от чашки кофе, - ради мести. Этим вы мстите женщинам, вы наказываете их за то, что они - женщины и привлекательны, вы даёте выход своей ненависти к ним и к тому, что они олицетворяют, вы даёте выход своей ненависти к самому себе. Вся ваша беда, Спэндрелл, - продолжал он, неожиданно с укором посмотрев блестящими светлыми глазами на Спэндрелла, - в том, что вы ненавидите самого себя. Вы ненавидите самый источник своей жизни, её основу - ведь не станете же вы отрицать, что в основе жизни лежит взаимоотношение полов. А вы ненавидите женщин, ненавидите .
- Ненавижу? - Это было неожиданное обвинение. Спэндрелл привык, что его ругают за чрезмерную любовь к женщинам и к чувственным наслаждениям.
- И не только вы. Вся эта публика. - Движением головы Рэмпион указал на остальных обедающих. - А также все респектабельные люди. Все страдают этим. Это болезнь современного человека; я зову её Иисусовой болезнью, по аналогии с брайтовой болезнью . Вернее - Иисусовой и ньютоновой болезнью, потому что учёные повинны в ней не меньше христиан. И крупные дельцы тоже, если на то пошло. Это Иисусова, ньютонова и фордова болезнь. Эта троица убивает человечество, высасывает из нас жизнь и начиняет нас ненавистью.
Эта тема очень занимала Рэмпиона. Весь день он трудился над рисунком, символически выражавшим его мысли. Рисунок изображал Иисуса с повязкой на бёдрах, как в день казни, и хирурга в халате со скальпелем в руке; они стояли по бокам операционного стола, на котором ногами к зрителю был распят вскрытый мужчина. Из отвратительной раны в его животе свисал клубок внутренностей, которые, падая на землю, переплетались с внутренностями лежавшей на переднем плане женщины и аллегорически превращались в целый выводок змей. На заднем плане тянулись гряды холмов, покрытых чёрным пунктиром угольных шахт и фабричных труб. В одном углу рисунка, позади фигуры Иисуса, два ангела - духовный продукт стараний вивисекторов - пытались подняться на распростёртых крыльях. Тщетно: их ноги запутались в клубке змей. Несмотря на все свои усилия, они не могли оторваться от земли.
- Иисус и учёные подвергают нас вивисекции, - продолжал он, думая о своём рисунке, - рассекают наши тела на куски.
- Что же в этом плохого? - возразил Спэндрелл. - Вероятно, тела для этого и созданы. Недаром существует стыд. Стыд своего тела и его функций возникает у нас самопроизвольно. Он свидетельствует о том, что наше тело есть нечто абсолютно и естественно низшее.
- Абсолютная и естественная чушь! - возмутился Рэмпион. - Начать с того, что стыд возникает вовсе не самопроизвольно. Нам его прививают. Можно заставить людей стыдиться чего угодно. Стыдиться жёлтых ботинок при чёрном сюртуке, неподобающего акцента, капли, висящей на носу. Решительно всего, и в том числе тела и его функций. Но этот вид стыда ничуть не менее искусствен, чем все остальные. Его выдумали христиане, подобно тому как портные с Сэвил-роуд выдумали, что стыдно носить жёлтые ботинки при чёрном сюртуке. В дохристианские времена этого стыда не существовало. Возьмите греков, этрусков…
Последние слова Рэмпиона перенесли Мэри на вересковые пустоши около Стэнтона. Он все такой же. Он стал только немножко сильней. Какой больной вид был у него в тот день. Ей было стыдно своего здоровья и богатства. Любила ли она его тогда так же сильно, как любит теперь?
Спэндрелл поднял длинную, костлявую руку.
- Знаю, знаю… Благородные, обнажённые, античные. Боюсь только, что эти физкультурные язычники - современная выдумка. Мы выпускаем их на арену каждый раз, когда нам хочется подразнить христиан. Но существовали ли они на самом деле? Сомневаюсь.
- Но посмотрите на их искусство, - вставила Мэри, вспоминая фрески в Тарквинии. Она увидела их ещё раз вместе с Марком, и на этот раз она их по-настоящему видела.
- Да, а посмотрите-ка на наше, - отпарировал Спэндрелл. - Когда археологи через три тысячи лет отроют скульптурный зал Королевской академии, они будут утверждать, что лондонцы двадцатого столетия носили фиговые листки, публично кормили грудью детей и обнимались в парках совершенно голые.
- Жаль, что они этого не делают, - сказал Рэмпион.
- Да, но все-таки они этого не делают. Но оставим пока вопрос о стыде; что вы скажете об аскетизме как необходимом условии мистического опыта?
Рэмпион молитвенно сложил руки и, откинувшись в кресле, возвёл очи горе.
- Господи, спаси и помилуй! - сказал он. - Вот уже до чего дошло? Мистический опыт и аскетизм! Ненависть блудодея к жизни принимает новую форму.
- Но серьёзно… - начал Спэндрелл.
- Нет, серьёзно, читали вы "Таис" Анатоля Франса?
Спэндрелл отрицательно покачал головой.
- Прочитайте, - сказал Рэмпион. - Обязательно прочитайте. Конечно, "Таис" элементарна. Детская книга. Но не годится становиться взрослым, не прочитав всех детских книг. Прочтите её, а тогда мы с вами поговорим об аскетизме и мистическом опыте.
- Что ж, прочитаю, - сказал Спэндрелл. - Я ведь хотел только сказать, что аскетам известны некоторые состояния духа, незнакомые всем остальным людям.