Тем временем миссис Беттертон выкладывала глубокие суждения. Уолтер находил, что они очень похожи на некоторые абзацы из статьи Барлепа, которую он только сегодня корректировал перед отсылкой в типографию. Воссозданная в виде целой серии взрывов восторга на основании словесного воспроизведения самого Барлепа, статья звучала довольно глупо. Так вот оно что! Может быть, поэтому?.. Он взглянул на Барлепа. Лицо Барлепа окаменело.
- Пожалуй, мне пора идти, - резко сказал Барлеп, когда миссис Беттертон сделала паузу.
- Нет, что вы! - запротестовала она. - Почему?
Он сделал над собой усилие и улыбнулся своей улыбкой в стиле Содомы.
- Мирское слишком уж над нами тяготеет , - произнёс он таинственно. Он любил произносить таинственные изречения, неожиданно вставляя их посреди разговора.
- Вот уж чего о вас никак не скажешь, - льстиво сказала миссис Беттертон.
- Все дело в толпе, - объяснил он. - Чуть-чуть побуду в толпе - и она начинает меня пугать. Я чувствую себя так, точно мою Душу задавили насмерть. Если бы я остался, я начал бы рыдать. - И он распрощался.
- Какой замечательный человек! - воскликнула миссис Беттертон, когда он ещё не успел отойти настолько, чтобы не услышать. - Какой вы счастливый, что работаете с ним!
- Он прекрасный редактор, - сказал Уолтер.
- Но я говорю о его индивидуальности - как бы это выразить? - о его духовном начале.
Уолтер кивнул головой и довольно неопределённо сказал "да": он вовсе не склонён был приходить в восторг от духовного начала Барлепа.
- В наш век, - продолжала миссис Беттертон, - он настоящий оазис в пустыне легкомыслия и цинизма.
- У него бывают блестящие идеи, - осторожно согласился Уолтер.
Он думал о том, скоро ли ему удастся сбежать от неё.
- Вот Уолтер, - сказала леди Эдвард.
- Какой Уолтер? - спросил Бидлэйк. Подводные течения званого вечера снова свели их вместе.
- Ваш Уолтер.
- Ах, мой! - Хотя он не очень стремился увидеть своего сына, он посмотрел по направлению её взгляда. - Как он вытянулся! - сказал он. Ему не нравилось, что его дети росли: вырастая, они оттесняли его на задний план, год за годом оттесняли к забвению и смерти. Вот Уолтер. Он родился совсем недавно, а сейчас мальчишке уже, наверное, двадцать пять лет.
- Бедняга Уолтер! Вид у него не блестящий.
- Такой вид, словно у него глисты, - свирепо сказал Бидлэйк.
- А как эта его печальная история? - спросила она.
- Все так же, - пожал плечами Бидлэйк.
- Я никогда не видела эту женщину.
- Зато я видел. Она ужасна.
- Что? Вульгарна?
- Нет, нет! Хуже: она так утончённа, так невероятно утончённа! А как она говорит! - Он заговорил, растягивая слова, тоненьким голоском, который должен был изображать голос Марджори: - Как маленькая невинная деточка. И она такая серьёзная, такая культурная. - Он засмеялся своим раскатистым смехом. - Знаете, что она мне как-то сказала? Надо вам заметить, со мной она всегда говорит об искусстве. Искусстве с большой буквы, конечно. Она сказала, - здесь его голос снова перешёл на младенческий фальцет: - "Мне кажется, можно любить одинаково Фра Анджелико и Рубенса". - Он снова разразился гомерическим смехом. - Какая дура! А нос у неё по крайней мере на три дюйма длинней, чем следует.
Марджори открыла шкатулку, в которой она хранила свои письма. Письма Уолтера. Она развязала ленточку и пересмотрела их все, одно за другим. "Дорогая миссис Карлинг, посылаю Вам томик писем Китса, о которых мы говорили сегодня. Прошу Вас, не трудитесь возвращать его мне: у меня есть другой экземпляр. И я перечту его, чтобы доставить себе удовольствие сопровождать Вас, хотя бы и на расстоянии, в Вашем духовном путешествии".
Это было его первое письмо. Она прочла его до конца, и в её памяти воскресла та радость, которую вызвали тогда в ней эти слова о духовном путешествии. В разговорах он всегда избегал затрагивать личные темы, он был болезненно застенчив. Она не ожидала, что он станет писать так. Позднее, когда их переписка стала регулярной, она привыкла к его странностям. Она убедилась, что с пером в руке он гораздо смелей, чем лицом к лицу. Всю свою любовь - по крайней мере когда она выражалась словами и когда в начале ухаживания он бывал сколько-нибудь пылок - он изливал в письмах. Это вполне удовлетворяло Марджори. Она готова была до бесконечности продолжать эту культурную и на словах пламенную любовь по почте. Ей нравилась самая идея любви, но любовники нравились ей только на расстоянии и в воображении. Заочный курс страсти казался ей идеальной формой отношений с мужчиной. Ещё больше нравились ей личные отношения с женщинами, потому что женщины, даже при личном общении с ними, сохраняют все положительные свойства мужчины на расстоянии. Можно сидеть с женщиной в одной комнате, и она будет требовать от вас не больше того, что требует мужчина, находящийся на другом конце системы почтовых отделений. Уолтер, застенчивый в разговоре и страстный и смелый в письмах, сочетал, с точки зрения Марджори, все достоинства обоих полов. И сверх того, он проявлял такой глубокий, такой лестный интерес ко всему, что она делала, чувствовала и думала. Бедняжка Марджори не была избалована вниманием.
"Сфинкс", - прочла она в третьем письме. (Он называл её так за её загадочное молчание. Карлинг по той же причине звал её Брюквой или Рыбой.) "Сфинкс, почему Вы прячетесь в скорлупу молчания? Можно подумать, что Вы стыдитесь своей доброты, нежности и чуткости. Но скрыть их Вам все равно не удаётся".
Слезы подступили к её глазам. Он так хорошо относился к ней, он был таким нежным и ласковым! А теперь…
"Любовь, - читала она сквозь слезы в следующем письме, - любовь превращает физическое желание в духовное: она обладает магическим свойством претворять тело в душу…"
Да, даже у него бывали такие желания. Даже у него. Вероятно, они бывают у всех мужчин. Как это отвратительно! Она вздрогнула, с ужасом вспоминая Карлинга, вспоминая даже Уолтера. Да, даже Уолтера, хотя он был таким милым и деликатным. Уолтер понимал её. Тем удивительнее его теперешнее поведение. Он точно стал другим человеком, вернее - диким животным, животно-жестоким, животно-похотливым.
"Как он может быть таким жестоким? - спрашивала она себя. - Как он может быть намеренно жестоким, Уолтер?" Её Уолтер, настоящий Уолтер, был такой мягкий, чуткий и деликатный, такой необычайно заботливый и добрый. Она полюбила его за его доброту и нежность, несмотря на то что он был мужчина и у него бывали такие желания; вся её преданность была направлена на того нежного, заботливого, деликатного Уолтера, которого она узнала и оценила, когда они стали жить вместе. Она любила в нем даже слабости и недостатки, происходившие от деликатности; любила его даже за то, что он переплачивал шофёрам и носильщикам, за то, что он пригоршнями раздавал серебро бродягам, рассказывавшим явно лживые истории о работе, ожидающей их в другом конце Англии, и об отсутствии денег на дорогу. Он с чрезмерной готовностью становился на точки зрения других. В своём стремлении быть справедливым к другим он часто бывал несправедлив к самому себе. Он всегда предпочитал жертвовать своими правами, лишь бы не нарушать права других людей. Марджори понимала, что в таких случаях деликатность граничит со слабостью, становится пороком; к тому же эта деликатность происходила от робости, от того, что он был недотрогой и брезгливо уклонялся не только от всякого столкновения, но даже от всякого неприятного соприкосновения с людьми. И все-таки она любила его за это, любила даже тогда, когда от этого страдала она сама. Потому что, включив её в свой собственный мирок, который он противопоставлял всему остальному миру, он стал приносить в жертву своей преувеличенной деликатности не только свои, но и её интересы. Как часто говорила она ему, что его работа в "Литературном мире" оплачивается слишком низко! Она вспомнила их последний разговор на эту самую неприятную для него тему.
- Барлеп выжимает из тебя все соки, Уолтер, - сказала она.
- Журнал сейчас в очень затруднительном положении. - Он всегда находил, чем оправдать проступки других людей по отношению к себе.
- Но это ещё не причина, чтобы тебя эксплуатировали.
- Никто меня не эксплуатирует. - Он говорил раздражённым тоном человека, чувствующего свою неправоту. - А если даже и так, пусть лучше меня эксплуатируют, но торговаться из-за своего фунта мяса я не буду. В конце концов, это моё дело.
- И моё тоже! - Она протянула тетрадь, в которую она вписывала расходы, когда у них начался разговор. - Если бы ты знал, как подорожали овощи!
Он покраснел и, не отвечая ей, вышел из комнаты. Подобные разговоры бывали у них нередко. Недоброе отношение к ней никогда не было у Уолтера намеренным; он поступал так только из чрезмерной деликатности по отношению к другим, да и то лишь тогда, когда он и к себе самому был недобр. Она никогда не сердилась на его несправедливое отношение к ней: оно доказывало только, как тесно связал он себя с ней. Но теперь, теперь от той невольной недоброты не осталось и следа. Мягкий и деликатный Уолтер исчез; какой-то другой человек, безжалостный, полный ненависти, намеренно причинял ей страдания.
***
Леди Эдвард рассмеялась.
- Если она действительно так безнадёжна, интересно, что же он в ней нашёл?
- А что мы вообще находим в тех, кого мы любим? - Голос Джона Бидлэйка был полон меланхолии. Он неожиданно почувствовал себя нехорошо - тяжесть в желудке, тошнота, икота. Последнее время это случалось нередко. И всегда после еды. Сода не помогала. - В этих случаях все мы одинаковые глупцы, - добавил он.
- Благодарю вас! - засмеялась леди Эдвард.
- О присутствующих не говорят, - пытаясь быть галантным, сказал он с улыбкой и лёгким поклоном. Он снова подавил икоту. Как скверно он себя чувствует! - Вы не возражаете, если я сяду? - спросил он. - Все время на ногах… - И он тяжело опустился в кресло.
Леди Эдвард заботливо посмотрела на него, но ничего не сказала. Она знала, что он не выносит упоминаний о возрасте, болезни или физической слабости.
"Это, наверно, икра, - думал он. - Проклятая икра!" В эту минуту он остро ненавидел икру. Каждый осётр в Чёрном море был его личным врагом.
- Бедный Уолтер! - сказала леди Эдвард, возобновляя прерванный разговор. - А он такой талантливый.
Джон Бидлэйк презрительно фыркнул. Леди Эдвард поняла, что опять она сказала не то, что надо, на этот раз нечаянно, в самом деле нечаянно. Она переменила тему.
- А Элинор? - спросила она. - Когда возвращается Элинор с Куорлзом?
- Завтра выезжают из Бомбея, - лаконически ответил Джон Бидлэйк. Он был слишком занят мыслями об икре и о своих желудочных ощущениях, чтобы отвечать более подробно.
VI
Индусы пили либерализм из ваших источников, - сказал мистер Сита Рам, цитируя одну из своих речей в законодательном собрании. И он показал пальцем на Филипа Куорлза, словно обвиняя его. Капли пота катились одна за другой по его коричневым, отвислым щекам; казалось, он оплакивает Матерь Индию. Одна капля, отливая в свете лампы всеми цветами радуги, как драгоценный камень, висела на кончике его носа. Когда он говорил, она сверкала и вздрагивала, словно разделяя его патриотические чувства. В момент особенно бурного взрыва чувств капля вздрогнула в последний раз и при слове "источников" упала на куски рыбы в тарелке мистера Ситы Рама.
- Бёрк и Бэкон , - звучно возглашал мистер Сита Рам. - Мильтон и Маколей …
- Ах, смотрите! - Голос Элинор Куорлз был пронзительным от испуга. Она вскочила так порывисто, что опрокинула стул. Мистер Сита Рам повернулся к ней.
- В чем дело? - спросил он недовольным тоном: досадно, когда вас прерывают в середине периода.
Элинор показала пальцем. Огромная серая жаба прыгала по веранде. В наступившем молчании был слышен каждый её прыжок; словно мокрая губка шлёпалась об пол.
- Жаба - животное безвредное, - сказал мистер Сита Рам, привыкший к тропической фауне.
Элинор умоляюще посмотрела на мужа. Он ответил ей неодобрительным взглядом.
- Ну что ты, в самом деле? - сказал он. Сам он испытывал глубокое отвращение к подобным животным. Но он умел стоически подавлять своё отвращение. То же самое было и с пищей. В рыбе было - только теперь он нашёл подходящее сравнение - что-то жабье. И все-таки он ел её. Элинор после первого глотка больше к ней не притронулась.
- Прогони её, ради Бога, - прошептала она. Её лицо выражало страдание. - Ты знаешь, как я их ненавижу.
Филип рассмеялся; извинившись перед мистером Ситой Рамом, он встал с места, очень высокий и тонкий, и заковылял по веранде. Носком своего неуклюжего ортопедического башмака он передвинул жабу к краю веранды. Она тяжело шлёпнулась в сад. Посмотрев через перила, он увидел море, сияюЩее вдали среди пальмовых стволов. Луна тоже взошла, и пучки листьев чётко вырисовывались на фоне неба. Ни один лист не шевелился. Было невероятно жарко, и казалось, что жара с наступлением ночи все усиливается. При солнце жара была не так ужасна: она была естественной. Но эта удушливая тьма… Филип отёр лицо и вернулся к столу.
- Итак, вы говорили, мистер Сита Рам…
Но вдохновение оставило мистера Ситу Рама.
- Я сегодня перечитывал произведения Морли , - объявил он.
- Ух ты! - сказал Филип Куорлз, любивший при случае выразиться по-школьнически среди серьёзного разговора. Это обычно производило большое впечатление. Но мистер Сита Рам вряд ли мог оценить это "ух ты!" по достоинству.
- Какой мыслитель! - продолжал он. - Какой великий мыслитель! И какая чистота стиля!
- Да, пожалуй.
- У него попадаются замечательные выражения, - не унимался мистер Сита Рам. - Я выписал некоторые из них. - Он порылся в карманах, но не нашёл своей записной книжки. - Не важно, - сказал он. - Но некоторые выражения замечательны. Иногда прочтёшь целую книгу и не найдёшь в ней ни одного выражения, которое стоило бы запомнить или процитировать. Какой смысл в такой книге, спрашиваю я вас?
- В самом деле, какой?
Четверо или пятеро неопрятных слуг вышли из дому и переменили тарелки. Появилась груда мясных пирожков подозрительного вида. Элинор в отчаянии посмотрела на мужа, а потом стала уверять мистера Ситу Рама, что она никогда не ест мяса. Стоически поедая пирожки, Филип одобрил её благоразумие. Они пили сладкое шампанское, тёплое, как чай; за пирожками последовало сладкое - большие шары бледного цвета (чувствовалось, что их долго и любовно мяли в ладонях) из какого-то загадочного вещества, одновременно вязкого и хрустящего, сладкого и в то же время отдававшего бараньим салом.
Под влиянием шампанского вдохновение вернулось к мистеру Сите Раму. Теперь его последняя парламентская речь полилась сама собой.
- У вас один закон для англичан, - говорил он, - и другой - для индусов: один - для угнетателей и другой - для угнетаемых. Слово "справедливость" либо исчезло из вашего словаря, либо изменило своё значение.
- Я склонён думать, что изменилось его значение, - вставил Филип.
Мистер Сита Рам не обратил внимания на замечание Филипа. Он преисполнился священного негодования, тем более страстного, что оно было столь очевидно бессильным.
- Возьмите, например, случай, - продолжал он (и его голос дрожал помимо воли), - с несчастным начальником станции из Бхованипора.
Но Филип вовсе не собирался рассматривать этот случай. Он думал о том, как меняется значение слова "справедливость". До того как он побывал в этой стране, справедливостью для Индии казалось одно. Теперь, когда он собирался уехать отсюда, справедливостью казалось совсем другое.
У начальника станции из Бхованипора, как выяснилось, был незапятнанный послужной список и девять человек детей.
- Но почему вы не научите их предохранительным мерам, мистер Сита Рам? - спросила Элинор. Она всегда содрогалась, слыша об этих огромных семействах. Она вспоминала, как она мучилась, когда рожала маленького Фила. А ведь к её услугам были хлороформ и две сиделки и сэр Клод Эглет. Тогда как у жены начальника станции из Бхованипора… ей приходилось слышать об индусских повитухах. - Разве это не единственный выход для Индии?
Мистер Сита Рам считал, однако, что единственным выходом является всеобщее избирательное право и самоуправление. Он вернулся к истории начальника станции. Он с честью сдал все испытания и получил самую блестящую оценку. И все-таки его по крайней мере четыре раза обходили повышением - четыре раза! - и каждый раз выдвигали вместо него какого-нибудь европейца или евразийца. Кровь мистера Ситы Рама кипела при мысли о пяти тысячелетиях индийской цивилизации, индийской духовной жизни, индийского морального превосходства, цинически попираемых в лице начальника станции из Бхованипора ногами англичан.
- И это справедливость, я спрашиваю? - Он стукнул кулаком по столу.
"Кто знает, - размышлял Филип. - Может быть, это и есть справедливость".
Элинор все ещё думала о девяти детях. Ей рассказывали, как повитухи, чтобы ускорить роды, становятся своим пациенткам на живот. А вместо спорыньи они пичкают их смесью коровьего навоза и толчёного стекла.
- И это вы называете справедливостью? - повторил мистер Сита Рам.
Поняв, что от него ожидают ответа, Филип покачал головой и сказал "нет".
- Вы должны написать об этом, - сказал мистер Сита Рам. - Вы должны вскрыть эти безобразия.
Филип выразил сожаление, что он всего только романист, а не публицист и не журналист.
- Вы знаете старого Даулата Синга, - добавил он с видимой непоследовательностью, - того, который живёт в Аджмире?
- Я встречался с ним, - сказал мистер Сита Рам тоном, из которого явствовало, что он не любит Даулата Синга или, может быть (что казалось Филипу более вероятным), что тот не любит или за что-то не одобряет мистера Ситу Рама.