Ее никто не любит. Может, ее любит дядя? Может, "хотеть вставить" и "любить" - синонимы? Но она своими глазами видела летающие на крыльях любви бидоны. А когда она зашла к этому мальчишке сегодня, он не мог дождаться, когда она уйдет. Если быть честной - а с чего бы ей не быть честной с самой собой, если все равно больше не с кем? - то она хотела бы быть на месте этой учительницы в ситцевом платье. Хотела бы! Ей хочется, чтоб ее обнимали руками и ногами, ей хочется этого неизвестного ощущения. Говорят, сначала это бывает больно, а потом уже счастье. В классе все от этого уже посходили с ума, а таких, как она, осталось несколько девчонок - получается, никому не нужных. Может, к ним тоже вяжутся какие-то козлы типа дяди - господи, как она его ненавидит! И сейчас больше, чем когда-либо, она хочет этого, но так, чтобы прилететь бабочкой, птицей и чтоб тебя ждали так, что готовы были убить другого, который явился, а его не звали… Но у нее так не будет. Никогда! Она не нужна никому! Было время, которого она не знает, но слышала о нем много. Тогда ничего не было - ни видаков, ни Тома и Джерри, ни Бритни Спирс, ни жвачки, ни красивых магазинов - в общем, тогда стояли все в очереди. Но был дедушка-райком, и у них, именно у них, все было. Это ей рассказывала мать. Как у нее в первом классе были первые в классе джинсы, вернее, вторые - первые были у мальчика, отец которого ездил за границу. И все умирали от зависти и ненавидели. "А сейчас ненавидят за иномарки, евроремонт и дачи". - "Так это хуже или лучше?" - спросила ее девочка. - "Конечно, хуже", - сказала мать. - "А по-моему, лучше. Ненавидеть за джинсы - просто срам". - "Ты не понимаешь, - кричала мать. - Тогда было понятно, откуда у кого что… А сейчас одно ворье". Ворье - это плохо, она это понимает. Но она знает, что еще раньше был Сталин и сажали людей. Это страшнее ворья.
И тут, уже сейчас, а не тогда, когда они с матерью вели бесконечно бестолковый разговор, она представила себе все так: мать ее по-своему любит, как умеет, и, видимо, желает добра. И она ради нее готова вернуть то время, когда ей было хорошо… Но что делать с теми, кому было плохо? Она знает таких. Это их родственница, которая, считай, всю жизнь провела в ссылке и не видела своих детей, а когда увидела, то дети ей не были рады, потому что боялись, не навредит ли ее приезд им. А внуки как раз были рады. Ее какая-то …юродная сестра плакала, как обижают ее бабушку за то, что она до сих пор любит Ленина, как Бога. И бабушка ходит молиться в мавзолей, а не в церковь. А церковь считает чумой. И она сорвала у сестры крестик и выкинула в помойное ведро, потому что это невежество и мракобесие. И они тогда, две шестилетние девочки, запутались в Ленине, Боге и бабушке. Но почему-то жальче было бабушку, которую в семье кормили только первым, а Ленина и Бога - нет, потому что они их не видели, не слышали и не знают. Интересно, что в той семье сейчас? Они не встречались после того, как та бабушка и ее дедушка-райком на каком-то семейном сборе чуть не поубивали друг друга уже за Сталина. Бабушка кричала, что он исказил учение, а дедушка, что он выиграл войну и выиграл бы еще лучше, если б поубивал всех врагов народа, которые мешали ему строить коммунизм. Бабушка бросила в дедушку жареной ножкой Буша, а дедушка выронил на стол челюсть. После чего, собственно, застолье и кончилось. Кто ж будет после такого есть!
С тех пор она не видела …юродную сестру. Но всегда прислушивалась к разговорам о том времени. Оно виделось ей отвратительным, она считала, что Россия сбилась с пути, и теперь появился президент, у которого фамилия Путин - это, конечно, знак. Но какой? В России все знаки, как сказка, навыворотные. Путь? Или беспутье? Или распутье? Путаня - этого же корня. Россия - путана? Вообще-то девочка мечтала о красивых пришельцах. Высоких, добрых мужчинах, которые, сделав свои дела дома, пришли помочь вытащить из болота Землю. Но Путин - не пришелец. Он маленький, и глаз у него злой. Дети его не любят. Она цепляется за что-то ногой. Это та самая веревка, которую принес отец, чтоб повесить собаку. Она тогда отшвырнула ее за забор, так она тут и лежала, а тут возьми и подсунься под ноги. Девочка перебирала руками тяжелый толстый жгут. Почему, думала она, почему веревка именно сейчас мне попалась под ноги? И она шагнула в сумрак мыслей тех, которые заперты, как жены в комнате Синей Бороды.
…Если умереть… Если…
Они, родители, конечно, поплачут, но утешатся быстро. Она развяжет им руки. Никто, никто, никто не будет ее оплакивать всю жизнь. Ее случайная сестра придет на похороны и заглянет в гроб, интересно же… Увидит "свое" лицо в мертвой каменности. Испугается. И отец отведет ее в сторону, обнимет и что-нибудь ей скажет. Ах, как ей хотелось бы знать эти слова! Неужели он скажет ей, что у покойницы был скверный, негожий характер, с которым трудно жить, так что, может быть, она поступила правильно?
Девочка думала и обматывала веревку вокруг запястья. Очень скоро онемела кисть. Как просто, оказывается, идет умирание: немеешь - и все. А шея вообще нежное и слабое место, руки-то куда сильнее, вот неживой стала кисть, налилась остановившейся кровью, которой ни туда ни сюда, и потеряла свое сознание. Вон пальцы, как сосиски, ничего не чувствуют. Умирать легко!
И она распустила веревку. Стало колоть в пальцы, в горсть, девочка потрясла рукой. "Оживляю свои части". Но смерть - это невозможность вернуться. Вот что самое ужасное. Она бы умерла ради счастья и спокойствия родителей, не задумываясь, если бы ей дали глазочком посмотреть, как будет потом. Как хорошо заживет папа, а мама - кто знает? Может, найдет подходящего мужчину, который примет ее такой, какая она есть, и он сам будет такой. И две половинки склеятся и даже может родиться ребенок - тоже хотелось бы посмотреть - с хорошим характером. И мама будет с ним нежной и ласковой, помня, что дети такие впечатлительные, как та, раньшая дочь, которая не умела рисовать, но все время только и делала, что рисовала бидоны всякие, силуэты женщин с грузом на голове. ("Она что, жила в Азии? Видела это? Нет чтобы рисовать то, что знаешь!") Девочка тогда не смогла ей объяснить, что знание дается не только глазами. В "комнате мыслей" девочка наткнулась еще на одну любопытную, но абсолютно голую мысль. У мысли были спелые груди и густые заросли почти до пупка. "Ты не узнаешь секса", - сказала голая мысль. - "Да, - подумала девочка. - Это конечно. Может, мне надо было дать сегодня дяде, чтоб уж точно никогда об этом не жалеть. А так, честно говоря, мне обидно… Мне этого хотелось…"
Но тут случилось нечто чудное. Мысль о смерти стала сильнее и острее. Именно секс заставил девочку быстрее плести петлю, потому что, когда только это и больше ничего, то жить не стоит. Жить ради желаний пиписки стыдно и противно. Она прямо почувствовала, как смеется над ней ее класс, как орет дедушка. Как плюет на нее сосед-мальчик, у которого есть женщина. Не уроки учить, не стихи читать, она прибегала за этим. Значит, ей не все равно с кем! Есть только один, к которому летишь бабочкой или птицей.
Нет у нее такого. Нет. Ее никто не любит. Никто!
И она делала петлю, а по ее лицу бежали слезы и сопли и капали ей на руки, и она вытирала мокроту отчаяния о платье, а петля, зараза такая, не получалась. И уже родилась злость на собственное неумение, на бездарность рук и пальцев. Вон как у отца ловко получилось, за раз, а она это все расплела, а теперь вот не может вернуть то, что было. Неумеха, дура, что ты умеешь в жизни, кроме как подглядывать, подслушивать и рисовать каляки-маляки, над которыми смеются родители. И она начинала ненавидеть свои руки, которые ничего не умеют, ноги, на которых в это лето как-то враз подросли волосики, свой лоб, высокий и широкий, но не имеющий смысла, потому что если иметь в виду ум и его возможное количество за толстой стенкой лба, то не факт, что там прячется ум. Очень может быть, что там просто-напросто пустые, без извилин мозги. Ведь на всякое нужное обязательно приходится лишнее. И бывает, что лишнего гораздо больше. Сколько ботвы на веточке, на которой угнездился кривоватый огурчик, а сколько места занимает корова, давая молока, как коза, а дерьма - тучу. Из нее истекли все слезы и все сопли, они даже успели присохнуть на щеках и подбородке, и девочка не могла понять, отчего у нее стянуто лицо, отчего оно скукоживается. Нет, она хорошая! Она очень хорошая. Она варила матери кашу. Она дает списывать. Она отдала той соплюхе последние деньги на мороженое.
Он не понимает, где он. Он не знает, что это за собака. Пятнадцать минут мертвого сна вынули его из жизни, и он с трудом соображает: я на даче? А возле крыльца стоит мама в халате и папиной рубашке. Почему это она так одета? Он садится, весь облепленный сосновой иглой, пополам с землей.
Он ничего не помнит. Ничегошеньки!
Мать потрясена своим открытием Земли любви. Это ей противно и повергает ее в легкое головокружение, которого она уже не боится и о котором знает - пройдет. Вот он, сын, сокровище, еще вчера - смысл жизни, главное, что у нее было, главнее всего - родителей, родины, мужа, да что там - всех их, вместе взятых, живых и мертвых, собери их до кучи, и она запалит их синим пламенем, чтоб вернулось вчера и позавчера, когда сын был все. А сейчас он стоит большой, мятый, весь в иголках и паутине, с драной собакой, и она ненавидит его так, как ненавидела крыс. Он ей неприятен до отвращения, она не может забыть, что видела его пребывание в чужом женском теле. Разве таким она предстявляла то лоно, что должно было принять сына после материнского через сто лет, ну пусть не сто, это красное словцо, через десять, но не меньше, ни в коем случае не меньше! А он по-собачьи, без правил, без всего, что полагается переходу из юности во взрослость, тут, на земле, нечисто, некрасиво, неприлично - на глазах собаки совершил это.
- Тебя мало убить! - сказала она. - Лучше бы тебя замучили чеченцы, лучше бы ты сгорел в огне, я бы знала, что ты чист…
Откуда ей знать, что пафос в неглиже смешон и нелеп, и он хохочет, сын, он позволяет себе смеяться в ее отчаянии!
- Мама, иди и ложись. Я буду тебя кормить и поить лекарством. Или ты спустилась умыться? Подожди, я налью в рукомойник воды, я всю выплескал.
И он идет за ведром с водой и наливает в рукомойник, потом берет ее за руку и ведет, и она, покорно идя, уже не понимает, как это может быть - ее ненависть и покорность, его отвратителыюсть и его же нежность?
- Когда приедет папа, - говорит она. - Нам предстоит…- Она ищет какое-то слово, всем словам слово, которое должно определить сущность этого дня, типа "день победы" или там "день рождества". Она злится, что все слова заняты, но спохватывается - не все: нет дня позора, дня презрения, дня воздаяния за грехи. Неверующая, она бы очень удивилась, что и тут все слова заняты и имеют свое место. Но ей легко быть неверующей, она даже думает сейчас об этом. Бог стал бы ей поперек ненависти к сыну, она знает, что он такой как бы мудро всепрощающий, но у нее Бога нет, она свободна от его правил, и если она возненавидела, то это уже до конца концов, и все, и хватит! Сын вытирает ей руки и шею, она наклоняет голову, чтоб он вытер ей часть спины, куда затекла вода. В сущности, он был бы неплохим мальчиком, не случись это горе.
Мальчик очень любит мать в этот момент омовения. Такая беззащитная сзади шея, убегающие вниз слабые, как у ребенка, косточки позвоночника, седина у корней заколотых волос. Уши сзади. Никогда их не видел с этой стороны, чуть растопыренные вареники. Он улыбается, смешная ты у меня, мама, шуму от тебя, а сама девчонка девчонкой.
- Сегодня может приехать папа, - повторяет она, когда он помогает ей взойти на крылечко.
- Я знаю, - отвечает он.
- Очень уж ты спокоен, - иронизирует мама.
- Хочешь, начну рвать и метать? - спрашивает он.
- Тебе надо молиться Богу, - говорит она, напрочь забыв о своем атеизме, так счастливо помянутом совсем недавно.
- Но ведь Бог - это любовь? - отвечает он.
- Любовь? - кричит она, уже сидя на стуле. - Ты смеешь такое говорить. У тебя хватает совести ставить это рядом?
- А что же ставить?
- Да! - еще сильнее кричит она. - Да! Любовь! Но не ту, что под крыльцом и по-собачьи, не ту, что с первой попавшейся… Это блуд!
У нее, оказывается, очень маленькие глаза, с булавочную головку, и из них два снопика ненависти, приходится отвернуться, но они колются, глазки-булавки, и он закрывает лицо ладонью.
- Стыдно! Ему стало стыдно! Боже, слава тебе! - ликует мама черным открытым ртом.
"Надо уехать, - думает он. - Сейчас же… У нее все есть. И до вечера с ней ничего не случится".
Он бросается к сумке, за ним идет собака. Собака. Ее он бросить не может.
- Уходи, уходи! - кричит мама. Как же точно она улавливает его намерения. - Но и собаку прихвати! Оставишь - я ее отравлю.
- Успокойся, - говорит он. - Успокойся. Я никуда не уезжаю. Я несу тебе таблетки.
Этого он не ожидал. Она выплевывает их ему прямо в лицо, слегка надкусанные и раздавленные. Кусочек попадает ему в глаз, и жжет, и колется. Он бежит к рукомойнику, а вослед слышит:
- Между прочим, чтоб ты знал, ты проститут! Проститут! Проститут!
Он бы засмеялся, если бы не глаз. Даже промытый, он саднил. Он подумал, что вот такой глаз он отдал бы за то, чтоб мама успокоилась и замолчала. Он бы вынул глаз десертной ложкой. А дырку заклеил бы пластырем.
- Ну кто ты после всего этого? - не угоманивается мама.
- Адмирал Нельсон, - отвечает он.
- Боже! - восклицает мама. - Ты совсем спятил! Мы отправим тебя в психушку. Пусть тебя там послушают. Очень интересно.
Изнутри - из почек? или печени? - рождается острое желание других слов. Вернее, вполне существующих, но им требуемых. Его ставили в школе в пример - всегда правильная русская речь, без современных фенечек. Сейчас ему хочется именно их. Но он не помнит ни одной, зато "материальные слова" выстроились как по ранжиру, и аж дрожат от нетерпения. Первый среди всех этот с завитушкой на головке, трехбуквенный забойщик, рядом его дама - толстопятая арка для проезда туда и обратно, с сырыми стенками, потом это слово-действо, меняющееся каждую секунду. Ну, очень выеживающе-побудительное слово.
- Еб твою мать, мама! - говорит он. - Совсем на хуй спустила шлюзы… Определись в мысли. К чеченам меня или к психам… Замочи в сортире - тоже будет по кайфу. Президентом станешь… Сейчас это самое то. Обблюешь всех по самую жопу.
Он не отследил, как мать стала сползать со стула. Пальцы инстинктивно ухватились за клеенку стола, и та ползла и ползла с чашкой и хлебницей и накрыла рухнувшую к ножкам стула мать.
Он стоял и смотрел. Он еще был во власти другой терминологии, и ряд слов еще стоял перед ним, корчась в смехе. Собака первая подошла к матери.
Он нес ее на кровать, и ужас, что она умерла, был таким стальным, что он победил в нем и ум, и сердце. Он не соображал и не чувствовал. Он слушал стук зубов, мелкую их дробь и холод в горле, как будто в него пытчики забили сосульку. Мать лежала плоско и недвижно. Он забыл, что надо делать. Он был туп и почти труп. И опять же собака… Она тявкнула как-то беспомощно и слабо, и этого хватило. Он кинулся к матери и стал давить ей грудь, как видел по телевизору. Потом наклонился и стал дышать ей в рот, и на него пахнуло младенчеством, запахом материных соков, и он заплакал, потому что вспомнил ее любовь к нему, из которой теперь вытекала ее дурь. То было странное видение, как если бы из теплого, закутанного в полотенце мирного заварного чайника истекла грязная Волга со всеми пароходами, щепками, утопленниками и бурлаками. Надо было вызывать "скорую".
Команда врачей была другой. И главный, послушав мать, сказал, что ее надо увозить, что у нее не тот сердечный ритм, плохое давление и прочая, прочая…
- Подождите пять минут, - сказала она. - У меня плохая реакция на белые халаты, но мне уже гораздо лучше. Клянусь вам! Я психанула не по делу. - Она смотрела в этот момент на сына, стараясь понять, что в нем не то, и одновременно как бы попросить прощение за все сразу. Но он смотрел в сторону и слышал ли он ее вообще? Нет, его нельзя оставлять, думала мать, а если придется, надо вызывать Дину. Ей сразу стало покойно, и случилось то, что она и сказала: у нее снизилось давление и успокоился ритм. Сердитый врач чего-то там навыписывал, говоря, что слово "психанула" в ее лексике не должно быть, что она сердечно-сосудистая больная, и ей надо научиться относиться к жизни равнодушно. "Все равно же ничего нельзя изменить!" Ей хотелось ему ответить, что она за последний час научилась прогонять черные стены и выкинула к чертовой матери мысленные весы как предмет бесполезный и лукавый, но ей важно было, чтоб они ушли скорее, потому что сын, мальчик… С ним что-то случилось.
"Скорая" ушла. Собака лениво полаяла им вслед. Мальчик пришел и взял рецепты.
- Оставь, - сказала она ему. - Я еще то не выпила. Ты не волнуйся, наверное, сегодня магнитная буря. Я и не помню, с чего это я гикнулась?
Мальчик молчал. Он был пуст. Пока он ждал "скорую", он подумал, что не готов платить такую цену за любовь. У него тут же закружилась голова, пришлось повиснуть на калитке, чтоб не рухнуть. "Но я не могу без нее", - думал он о Дине. "Но я не могу без нее", - подумал он о матери. Калитка скрипела под тяжестью его жизни. Напротив, на калитке, сидела девочка, что выручала его с мобильником.
"Соплюшка, - думал он, - она еще не выросла. Как ей хорошо!"
Потом он шел к даче вместе со "скорой", и медсестра тараторила, что ее парня забирают в Чечню. "Боюсь, не подзалетела ли я с ним напоследок?"
- А гондоны зачем? - спросил врач.
- Я с ними не ловлю, - ответила сестра.
- Значит, так тебе и надо.
- Проверке на мышах можно доверять?
- Вполне, - ответил врач.
Мысль о Дине была острой и мучительной, а мама лежала плоско и отрешенно.
Потом все из него ушло, и он стал пуст, как ящик из письменного стола, из которого все выкинули.
Когда у дачи напротив начались крики, и через какое-то время прибежал мальчик вызывать неотложку, они посмотрели друг другу в глаза. В его глазах была мука. Значит, мука - это то, что может быть пополам с любовью? Потому что печаль, горе и страдание она видела и раньше, они не такие. В них не хватает присутствия чувства противоположного. Мука - это нерешаемая задача, это когда плюс и минус вместе, а это неправильно - два действия сразу.
Мать стала долдонить, что она не имеет права распоряжаться долларовым мобильником, что до такой степени она должна соображать, что почем.
- Представь, что ты больная, а мобильник у них, - сказала девочка. - До такой степени ты должна владеть воображением?
Мать стала орать, как угорелая. И что у нее хватило бы ума не приезжать на дачу больной, и что у ее сына-недоумка могла бы быть совесть, чтоб добежать до почты. "Всего десять минут!" И вообще нельзя использовать других, это неприлично. "В Америке за такое сразу бы взяли деньги. Наличными!"
- И ты бы взяла? - спросила девочка.
- А почему я должна оплачивать их проблемы? Я кто? Жена Березовского? Или Чубайса?
- Они бы тебя не взяли в жены. У них красавицы. - Уже сказав это, девочка поняла, что совершила подлую вещь, что про такое нельзя говорить, она сама закомплексована на внешности, хотя считает, что ей еще повезло, что похожа на отца.
Но у матери была своя мысль.