- Надо символику понимать, Андрей Кириллович, - с трудом сдерживая нервы, парировал Первый. Он не любил язвительности Колосова и говорил с ним раздраженно, поскольку понимал, что поделать со строптивцем ничего не может. - Портреты дорогого Никифора Сергеевича в руках наших людей будут означать, что его имя у них в сердцах. Это важно для консолидации общества вокруг партии…
Другого бы в подобных обстоятельствах Первый убеждать не стал, а махом срезал под корень. С Колосовым подобные штучки не проходили.
Наш Машиностроительный завод был мастерской серьезной, хотя в миру именовался предельно скромно: "почтовый ящик" и для переписки имел трехзначный номер.
Забор, окружавший "почтовый ящик", был глухой и высокий, такой, что даже с крыши автобуса нельзя разглядеть, есть ли за ним жизнь или это просто город отделен от нашей страны глухой стеной. И тянулся этот забор вдоль улицы километра на три в одну сторону, а на сколько в остальные - не измерял, не знаю. Рассказывали, что какая-то деревенская бабка, устав шагать вдоль мертвой стены, спросила встречного:
- И чой-то издесь, сынок, у вас делают?
Тот ответил:
- Завод здесь, бабуся. Почтовый ящик.
- Надо же, - охнула старушка. - Сдурел народ напрочь! Куды им столько яшшиков-то? Все пишуть и пишуть письма… А кому и зачем?
Еще был анекдот, что тетка Параська, проработав на заводе до пенсии, попросила в завкоме подарить ей швейную ножную машину.
- Да ты что? - удивился председатель завкома. - Давно бы уж натаскала по деталям из цеха. А сыновья тебе бы собрали.
- Я таскала, - призналась Параська, - Но машина не выходит. Уже два пулемета собрали. Ручных. Но мне-то машину надо. Ножную. Шить буду…
Честно говоря, даже я точно не знал, что делают в ящике за стеной, но был уверен - не пулеметы. Просто кто-то умный пустил анекдот про тетку Параську, чтобы дураки верили и не интересовались "ящиком" больше чем надо.
Директором "ящика" и был Андрей Кириллович Колосов, трижды Лауреат, дважды Герой Труда, действительный академик и такой же действительный ученый. Он отличался от остальных членов бюро обкома партии самостоятельностью и прямотой суждений.
Первый выслушивал его монологи стойко, лишь изредка позволяя себе перебить академика. Он был реалистом и понимал - упрямый Колосов не в его власти. Чтобы свалить такого, мало было одного, пусть даже очень сильного удара. Репутацию ученого требовалось сперва долго и методично подтачивать, подгрызать. Но кто это мог сделать? И зачем? Колосов был Ученым, Первый - всего лишь Обученным. На его глазах многие столпы науки, чьи репутации при Сталине подточили завистники и нечестивцы, кто был повален в грязь и ею вымазан, позже поднимались во всем величии мировой славы, вставали на пьедесталы, бросая тень на деяния самого Вождя и Учителя, Вседержителя и Мудреца Иосифа Сталина..
Нет, такой славы себе Первый не желал. И все же свое мнение о Колосове высказывал открыто. Оно формулировалось одним словом: "технократ". А расшифровывалось примерно так: "грамотный, но дурак, в политике партии на данный момент ничего не смыслит". То, что политика в таком контексте выступала как приспособленчество, Первого нисколько не смущало. Сам он был политиком именно такого типа и этого даже скрывать не пытался.
Дав отповедь Колосову, показав всем, что зарываться опасно, Первый сказал:
- Продолжайте, Николай Семенович.
- Флажков маленьких потребуется восемь тысяч, - доложил Идеолог. - Встречающие будут либо держать портреты, либо помахивать флажками.
- Помахивать - эта хорошо, - сказал Колосов.
Но никто даже не хмыкнул.
- Оркестров - четыре. Каждому учреждению выделим вдоль трассы участки по два столба городского освещения. Маленьким коллективам - по одному. Под ответственность парткомов и профкомов. Между столбами по пятьдесят метров, Значит, чтобы сразу была заметная людность, на каждый столб следует обеспечить по сотне встречающих.
- Где столько людей наберем? - спросил Второй секретарь озабоченно. - Много потребуется.
- Будем надеяться на машиностроительный, - сказал Первый ласково и улыбнулся Колосову. - Думаю, Андрей Кириллович в час стихийного народного ликования выручит наш город. У него людей много.
- А вы считали, во сколько может обойтись такое ликование? - спросил Колосов сухо. - Не мне лично, а городу, государству?
- Не всегда приходится деньгам счет вести, - обиженно заметил Первый.
- Не просто деньгам, а народному интересу счет нужен, - сказал Колосов. - Чтобы обеспечить бурю ликования возле столбов, которые мне выделяют, придется снимать с работы не менее двух тысяч человек. А теперь скажите, снял бы капиталист с производства смену, чтобы встретить с почестью своего президента или даже короля?
- Ну! - возмутился Первый и покраснел. - Нашел на кого ссылаться! Ты не капиталист! У них - не у нас. Там свои порядки.
- Просто они умеют отличать прибыль от убытков, - упрямо возразил Колосов. - По самым скромным подсчетам для завода такое ликование станет примерно в четверть миллиона потерянных рублей. Не дорого ли для Дорогого гостя Никифора Сергеевича?
- Не нравится мне, когда начинают мелочиться, - сказал Первый сухо. - Если уж мы говорим "Наш Дорогой Никифор Сергеевич", то и платить надо без сожалений. Ко всему не одними деньгами измеряется ценность такого мероприятия. Оно имеет колоссальное воспитательное значение. Тысячи людей будут всю жизнь вспоминать: "Мы видели Никифора Сергеевича".
- Воспитательное значение имеет и то, что мы отменяем рабочий день для тысяч. Отменяем только из-за приезда начальства. Но это воспитание со знаком минус, если вы понимаете язык математики. Завтра сотня рабочих решит, что она имеет право делать себе праздник по поводу приезда любимой тещи или родного брата. Послезавтра таких будет уже две сотни.
- Извини, Андрей Кириллович, кончим. У нас нет времени. Если хочешь высказаться, зайди к Коржову. Он идеолог и мозги тебе вправить сумеет.
- Хорошо, зайду, - пообещал Колосов. - Пусть вправит.
Наступила тишина. Все переваривали услышанное. И вдруг раздался голос Кости Зернова.
- Николай Семенович, - обратился он к Коржову. - Я прошу, не забудьте, как бывает обычно, редакцию. Нам бы тоже свой столб заиметь не мешало.
Первый с удивлением взглянул на Главного, подумал и одобряюще кивнул. Потом повернулся к Колосову:
- Вот, Андрей Кириллович, видишь, что такое понимание сути дела? В редакции у него полторы калеки, а редактор все равно просит столб. И обеспечит людность, я уверен.
- Чему удивляться? - возразил Колосов. - Стремятся эти полторы калеки не к станку, а к столбу. Поглазеть хотят. У меня тоже немало желающих поглазеть. Я их убеждаю встать к станкам, а их тянет к столбам. Разве это о чем-то не говорит?
- Тебя не переспоришь, - махнул рукой Первый. - Технократ ты и есть технократ! До понимания высокой политики не созрел.
- Моя политика - производство, - буркнул Колосов. - На уровне мировых стандартов. И выше. А вот когда я перестану так работать, тогда вы узнаете, понимаю я политику или нет. Нам теперь важнее упорный труд, а не всенародное ликование. Для него причин пока нет.
- Насчет ликования это ты зря, - примирительно заметил Первый. Он понимал, что Колосова не уломать, но своими высказываниями тот вносил сумятицу в умы остальных. - Ликование на другой день даст нам повышение энтузиазма и производительности труда. Ты лучше скажи, отпустишь людей?
- Что-то после воскресных ликований на местном уровне я подъема производительности не замечаю.
- Не путай божий дар с яичницей.
- Свое мнение я всем изложил, а решение бюро, как коммунист, выполню, - ответил Колосов. - Придут люди к столбам. А потом мы вместе будем смеяться над тем, как плачут народные денежки. В крайнем случае, я один посмеюсь. Не взыщите - я технократ. И не принимаю политики, которая велит останавливать производство, устраивать карнавалы из-за приезда чиновника, хотя и самого высокого.
- Все, - сказал Первый. - Главное всем ясно. Теперь пусть поработает комиссия. Когда будет готово либретто встречи…
- Сценарий, - пытался осторожно подсказать Коржов.
Первый бросил на него гневный взгляд и повторил:
- Либретто.
Дочь его училась в балетной школе и потому музыкально-плясовые термины главе нашей областной партийной власти были более близкими и нравились куда больше, чем просто театральные.
- Когда будет либретто, мы его обсудим еще разок.
После совещания Зернов подошел к Первому.
- В редакцию идут тревожные письма, Алексей Георгиевич.
- О чем? - спросил Первый. Он, конечно, понимал, что с информацией о пустяках в такой ответственный момент к нему не подойдут.
- Чаще всего жалуются, что в нашем городе плохо с мясом.
- Глупости! Кто такое сморозил?
- Не понял, - признался Зернов, - действительно с мясом плохо.
- А что тут понимать? - сказал Первый. - Если бы ты думал, то понял бы, что с мясом хорошо. А вот без мяса в городе - плохо.
Он разразился густым руководящим смехом.
Оказывается, Первый умел и шутить.
ОРКЕСТРОВКА
Пришло время, когда искушенный пониматель отечественной словесности начинает ждать от автора чего-нибудь вроде строк: "Утомленное солнце нежно прощалось с уставшей за день землей. Багряный луч озорно играл на золоченой маковке старого кафедрального собора, который красной кирпичной громадой возвышался над опустевшей базарной площадью".
Увы, журналистика убила во мне романтику, охладила священный трепет перед утомленным солнцем, чьи озорные лучи в час заката красят маковки церквей, уцелевших за годы советской власти.
Сколько раз за время редакторской работы приходилось безжалостно вычеркивать из заметок о передовиках индустрии и колхозного урожая словесный сахарин, отнесенный авторами к дарам природы. Было в те времена немало любителей, которые до того, как возьмут быка за рога, испишут страницы две-три красотами, вроде "Земля просыпалась и стыла в молчании предрассветных сумерек, когда ударник коммунистического труда Марк Колупай сел за рычаги могучего железного друга. Сегодня он в очередной раз вознамерился внести достойный вклад в освоение первой весенней борозды".
Я понимаю, для поэта солнце - предмет вдохновения. Но для тех, кто занят делами земными, кому некогда поднять голову вверх, чтобы встретить восход и проводить взглядом светило в час заката, солнце просто работает вместе с людьми: от него свет, тепло, урожай, засуха, без него - темень, слякоть, ранние заморозки…
И вот когда мы собрались у Коржова в кабинете, я подошел к окну и увидел солнце. Оно клонилось к горизонту. Но меня больше интересовала хорошо освещенная картина городских задов, которая в полной мере раскрывала сложнейшие нюансы нашего отношения к материальным ценностям.
За почерневшим от дождей забором завода "Коммунальник" громоздились забытые на годы хозяевами ящики с надписями "Мейд ин Европа", "Не кантовать!", "Осторожно. Боится сырости".
Там и сям среди бурьяна валялись катушки с кабелем, бочки, контейнеры. Еще дальше виднелась погрузочная площадка, ряды товарных вагонов вдоль нее. Не кантуемые, боящиеся сырости грузы прибывали и прибывали. Многие для того, чтобы получить постоянную прописку на площадке. Дорогие, никому здесь не нужные… В стремительном темпе мы перегоняли Европу и Америку по бесхозно брошенным ценностям.
- Рассаживайтесь, - предложил Коржов, оторвав меня от картины родной безалаберности.
Заскрипели, задвигались стулья. Все охотно принимали самое привычное для руководящих советских работников положение - сидячее.
- Начнем, - предложил Коржов. - Программа обширная. Времени мало. Значит, придется поработать плотно. Сперва отделим от всего биографического материала пять главных заслуг товарища Хрящева…
- Почему не три или не шесть? - спросил я. - Откуда такое требование - именно пять?
Коржов поморщился, посмотрел на меня, будто говоря: "Таких пустяков понять не можешь". Но ответил обстоятельно.
- Объясняю, товарищи. Алексею Георгиевичу придется публично обращаться к Никифору Сергеевичу товарищу Хрящеву ровно пять раз. Я имею в виду обращения при большом стечении народа. Первый такой случай произойдет на вокзале. Второй - на городском митинге. Затем, на торжественном приеме для узкого круга руководителей области и передовиков производства. Потом в колхозе на проводах. Потом еще одно важное мероприятие, но о нем позже. Короче, хочешь не хочешь, а пять раз придется говорить о заслугах нашего Гостя. Чтобы не повторяться, не вызвать раздражения, не создавать, наконец, впечатления неподготовленности, надо заранее решить, где, когда и о чем говорить.
- Все ясно, - уверил я Коржова. - Заслуги Никифора Сергеевича мы вспомним мигом. Не так уж их и много. Думаю, не запутаемся. Во-первых, всю войну Хрящев был на фронте. Или около того…
- Давайте говорить "товарищ Никифор Сергеевич", - будто между делом поправил меня Коржов. - Все же речь ведем о государственном деятеле…
Чин почитания в разговорах обо всех, кто стоял выше его самого, наш Идеолог соблюдал со всей строгостью и фамильярничать в обращении с именами не позволял.
- Всю войну товарищ Никифор Сергеевич был на фронте, - повторил я свой заход. - Думаю, можно сказать, что он внес неоценимый вклад в победу.
- Хорошо. Если Первый примет предложение, о войне будешь писать ты. Только не забудь подойти ко мне. Кое в чем тебя нужно будет сориентировать. Теперь толкай дальше.
- Во-вторых, - продолжил я, - товарищ Никифор Сергеевич немало интересного объяснил народу в чем вред культа личности, затем сам принял личное участие в коллективном руководстве партией и страной на переходном этапе после смерти Сталина… Далее, на его счету участие в освоении казахстанской целины. Факт, как я думаю, немаловажный для его биографии. Еще одна заслуга - постоянное общение с народом. До него мало кто столько ездил по городам и селам. Короче, с трудящимися он знается. Наконец, он - борец за мир. Лично ездит за границу. Общается. Он против войны. Может, хватит?
- Хватит-то хватит, - сказал Идеолог. - Только все не так просто, как ты изложил. Сейчас пусть народ перекурит, а мы с тобой потолкуем.
Когда все вышли, и двери в кабинет закрылись, Идеолог взял меня под руку, отвел в дальний угол к столику, где стоял радиоприемник и включил его.
- Ты вот предложил сделать упоминание о фронтовых делах Никифора Сергеевича. Принять это можно, но все не так просто. Как бы это не вышло нам боком. За тот вклад, который Никифор Сергеевич внес в победу, он имел немало взысканий от Сталина. Падение Киева и большие потери там - на его совести. Потом военная катастрофа под Харьковом. И еще, ты слыхал что-нибудь о его сыне Тимофее?
- Не-ет…
Я был в растерянности.
- То-то и оно. Сын его был раздолбаем. Попадал под суд. Спасал его папа. Потом в одном бою, как говорят, Тимофей перелетел к немцам. Есть слухи, что его оттуда выколупнули чекисты, затем судили и расстреляли. Короче, тема скользкая. Ты понял? Больше о победах на фронте при всех не заикайся. При встрече лучше ему в заслугу поставить приезд в наши Палестины. Поблагодарить за интерес к области. К ее делам. Здесь ты и дашь тезис о тесном общении с народом, о посещении заводов и фабрик. Пойдет?
Когда все вернулись с перекура, совещание продолжилось. Тезис о войне больше не дебатировался.
- Заслуги нашего гостя распределим так, - сказал Идеолог. - При встрече на вокзале Первый поблагодарит его за приезд и внимание к нам. На митинге трудящихся скажет о вкладе в освоение целины.
- А он не воспримет это как намек? - спросил я, крепко умудренный недавними сомнениями самого Идеолога.
- Какой намек? На что?
- Ну, дескать, почему бросили деньги в сухую степь, а не вложили их в запущенные земли России. Вроде нашей области.
- Вопрос есть, - подумав, согласился Коржов. - Поэтому текст речи Первого должен исключать любые сомнения. Надо побольше слов вроде "мы горячо одобряем тактику и стратегию", "ваш личный вклад в освоение целинных просторов вдохновляет нас" и тому подобающее. На приеме скажем о заслугах в разоблачении культа личности. При этом любой факт надо затрагивать, легко касаясь, без нажима.
- А что останется на колхоз и проводы? - спросил заведующий отделом культуры обкома Семен Власюк, наш эстет и радетель социалистического реализма.
- В колхозе скажем о заслугах в укреплении мира во всем мире.
- Положим, - заметил Власюк, чуть заметно зевая, - мира во всем мире пока не наблюдается. Воюют по-прежнему, не очень нас спрашивая. Как бы не восприняли это как издевку.
- Сузим тезис, - согласился Идеолог. - Отметим заслуги Никифора Сергеевича в борьбе за мир в Европе. Одобрим эту его деятельность. А при отъезде, на проводах, скажем о заслугах вообще. Во всей их великой совокупности. Обобщим и выдадим всенародную благодарность за личное участие в мудром коллективном руководстве партией, страной и народом.
- Нужно не забыть поблагодарить за все ценные указания, за советы и рекомендации, - заметил Власюк. - Они будут. Я понимаю, часть указаний пройдет в виде резких втыков и прямых выговоров, но поблагодарить даже за это мы просто обязаны.
- Дельное замечание, - одобрил Коржов. - Даже если и не будет рекомендаций, все одно - будем благодарить. Вот теперь круг нашей работы определился довольно четко. Хочешь не хочешь, а пять болванок для выступлений Первому строгать придется.
- Не рано? - спросил я.
- Нисколько, - ответил Коржов. - Хорошие экспромты следует вынашивать девять месяцев, как дитё.
Опыт ведения государственных дел приходит только с возрастом. Как писать сценарий к приезду Большого Человека, хоть убей, я до того времени не представлял. Всю главную работу взял на себя Коржов. Он заложил руки за спину и стал расхаживать вокруг стола, вслух выдавая руководящие мысли. Я усиленно шваркал пером по бумаге, стараясь поточнее запечатлеть указания, чтобы на их основе разработать заданное нам либретто.
- Пиши, - говорил Коржов. - "Поезд подходит к перрону. Останавливается. В дверях вагона появляется товарищ Хрящев. Оркестр играет…"
Коржов повернулся к Власюку.
- Как это у вас именуется? Та-ра-ра-ра, та-та-ра-ра?
Он наиграл на губах нечто среднее между плясовой и похоронным маршем.
- Композитор Глинка, - безошибочно угадал Власюк. - "Славься". Из оперы "Жизнь за царя".
- Я те дам, "за царя"! Тоже, остряк-самоучка! - И снова обратился ко мне. - Пиши: "Оркестр играет "Славься" великого русского композитора-патриота Глинки. Товарищ Хрящев выходит из вагона. Приветствует встречающих поднятием руки…"
- А если он не будет приветствовать нас поднятием руки? - спросил я, стараясь по удобному случаю поднабраться опыта ведения государственных дел.