Нам бывает мало того, что у певицы красивый, чудный голос. Нам к хорошему голосу подавай такую диву, чтобы была еще стройная и статная, грудастая и зовущая. И вот с появлением звукового кино, а паче того - телевидения - в угоду пожеланиям публики, режиссеры стали отчуждать соловьиные голоса русских и заграничных певиц и передавать их безголосым красавицам, у которых главный козырь - женские прелести в тех местах, где им самой природой быть предписано. Все мы знаем о таком обмане, но нам он нравится. Слышишь сладкий голос и видишь тело богатое - мечта, да и только. Оттого мы рукоплещем яростно, исходим слюной в неизъяснимом удовольствии. Ах, как она поет! Что соловей весной.
Но ко всему у соловушки грудь - шестой номер, а талия - пальцами перехватишь. Блеск! Прелесть! А ножки?!
Не меньше фальши несет в себе наше отношение к жизни и по другим директориям.
Мы говорим: "Спорт сближает народы, укрепляет дружбу". И верим мудрости обмана.
"Спорт сближает народы". А сами народы, возмущенные проигрышем любимой команды и уверенные, что нечестные судьи обошлись с их фаворитами несправедливо, готовы пойти войной друг на друга.
Политолог, конечно, скажет, что причины у войны всегда иные, экономико-политические. Да, это так. Но нередко сближает народы до рукопашной схватки именно спорт.
Кого больше не любит наш российский хоккейный болельщик - террористов-талибов или вежливых и любезных европейцев - чехов? Если честно, то последних - больше.
Талибы, хоть и признаны злом, но никогда в истории не портили нашим любителям хоккейных баталий благодушного настроения своими дерзкими выигрышами. А чехи - те, язви их в душу, портили, и довольно часто. Причем портили всякий раз не тогда, когда нам бы того хотелось.
Мы говорим: "Спорт укрепляет здоровье". И делаем вид, будто не замечаем, как под конец спортивной карьеры сходят с помоста герои железных игр - тяжелоатлеты. А уходят они из спорта искалеченными, с негнущимися позвоночниками, или, наоборот, согнутые радикулитом. Человеки, в конце концов, не подъемные краны и, вскидывая над головами полутонные связки железных блинов, здоровее не делаются.
Мы часами торчим у телевизоров, когда пятерки наших профессиональных любителей летающей шайбы куют ледовую победу гнутыми клюшками.
- Ах, как жаль, - говорит комментатор, не вкладывая в слова особых эмоций, если вдруг кто-то из наших рухнет на лед, - Петров получает травму и уходит с площадки.
А мы переживаем: "В самом деле, - жаль". Но чаще не самого Петрова: он гладиатор, пусть терпит, а того, что с его уходом наши шансы на выигрыш сразу уменьшились.
Заметим еще раз, что не судьба игрока, а возможность упустить победу волнует нас в такие минуты. Будто от выигрыша зависит вся наша жизнь.
Зато сколько радости мы получаем, увидев, что не наш игрок, а противник повержен на лед. Мы рукоплещем, свистим, веселимся: знай, мол, наших!
Люди надрываются, поднимая тяжести, лупцуют друг друга, гнут соперников, стараясь поломать им кости, а мы так удобно, так элегантно маскируем свои вкусы и истинные чувства словами: "Спорт укрепляет здоровье души и тела".
Древние римляне были честнее нас. Они знали: рабы, сражаясь на арене, проливали кровь только для того, чтобы потешить граждан. Зато и граждане не искали формулировок, оправдывавших их вкусы и жестокие пристрастия, не припудривали свои кровожадные желания. Если удовольствие жестоким доставляла жестокость - их зрелища были такими же.
Мы уже не можем без лицемерия.
Старый врач, пропахший спиртом и табаком, как козел мочой, сидит за столом, посасывает сигарету и пишет статью о вреде курения: "Капля никотина убивает быка. Курить - здоровью вредить. Сигареты "Друг" - наш первый враг". Думает, сочиняет, пишет и дымит, дымит…
Ему бы взять и сказать правду:
- Сам я курю уже сорок лет. И пока ничего, не убила меня проклятая капля никотина. Я жив, как видите. Но в то же время уже не раз встречал людей с раком легких и язвой желудка, которые возникли на фоне курения…
Почему же он так не напишет? Да потому, что именно такое в советской прессе никогда бы не напечатали. У нас если начинали с чем-то бороться, то решительно.
- Хорошая статья, - сказал бы в подобном случае автору наш Главный - Костя Зернов. Но тут же добавил бы с видом серьезным и искренним: - Только наша газета призвана партией утверждать идеалы, а не сеять сомнения. Уж если капля никотина убивает быка, то дайте ему покурить, и пусть он погибнет. Тогда, глядишь, кто-нибудь да испугается. А то, что вы курите сорок лет и вас пока еще никотин не доконал - обществу знать не обязательно.
И рукопись статьи автору возвращалась…
Чтобы подобного не случалось, опытные публичные борцы с пережитками и предрассудками поражали зло без сожаления. В результате со страниц нашей газеты о вреде курения лучше всего рассказывали самые заядлые дымокуры, а те, кто пугали "зеленым змием" зеленую молодежь, получив гонорар, быстрым шагом спешили в "стекляшку" и тут же заливали словесный блуд буйной влагой из флакончика с белой пробкой.
Ладно, не стану дальше раскрывать тему, чтобы кто-то не подумал:
- Ах, прогрессист! Как выступает! Так и режет!
Сейчас я вижу - прогрессистом был аховым. Бывало, прочитаешь горяченький фельетончик о том, как дети высокопоставленных пап и под ними расположенных мам ломали рамки уголовного кодекса антиобщественным поведением, вскипишь искренним гражданским возмущением, схватишь ручку и кладешь на уголке рукописи резкую резолюцию:
"В НОМЕР!"
А потом, насладившись своей гражданской смелостью и взвесивши возможности высокопоставленных пап и под ними находящихся мам в справедливой борьбе со своеволием прессы, чуть ниже и буковками чуть помельче пишешь: "ставить нельзя". И учиняешь роспись. Свою, руководящую. А потом еще и объяснишь своим зубастым фельетонистам, что такое решение вытекает из сложности современной международной обстановки:
- Что, брат Луков, о нас классовый враг может подумать, прочитав твои злые строки? А?
Ссылка на коварство классового врага лучше всего помогала убедить и себя самого и своих оппонентов в правильности избранной тобой позиции.
Короче, правда - опасное излишество. Ложь куда безопаснее и порой прибыльнее.
Тех людей, которые не боялись изрекать истину, мы считали откровенно ненормальными, сторонились их: правда правдой, а знакомство с правдолюбами житейски опасно.
Воспоминания о деде Удодове и мысли о нашей всеобщей приверженности идеалам истины, если за них не требуется бороться, мне навеял разговор, который состоялся в тот же вечер в кабинете Коржова. Поздно вечером, когда комиссия, закончив работу первого дня, уже расходилась, остались в кабинете Коржова только Главный и я. Толковали о планах на утро. Вот тогда-то открылась дверь, и на пороге возник Директор машиностроительного - Колосов.
- Я человек дисциплины, - сказал он. - Первый дал указание зайти к вам, Николай Семенович. Я пришел, чтобы не возникло ощущения, будто Колосов уклонился от встречи. Разрешите?
- Заходите, - пригласил Коржов, но восторга в его голосе я не уловил. - Заходите, Андрей Кириллович.
- Так вот, Николай Семенович, - сказал Колосов, прикрыв за собой дверь. -
Жажду вразумления по поводу всенародного ликования. Объясните мне, технократу, как можно популярнее, почему из-за приезда одного человека материальный ущерб должно нести общество? Причем, как вы всегда подчеркиваете, ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ общество, где каждый служит целому.
- Вы и сами знаете все, Андрей Кириллович, - ответил Коржов устало. - Возможно, даже лучше меня.
- Возможно, - не стал возражать Колосов. - И все же указания идут не от меня, а от вас. Мой голос был гласом вопиющего в пустыне… Потому помогите понять позицию обкома. Вам что, пришло указание из Москвы организовать встречу Хрящева ликованием освобожденных от работы масс? Или это местная самодеятельность?
- Теперь все хотят понять всё, - сказал Коржов осуждающе. - Лет десять назад в подобных случаях вопросов не задавали…
- Вы имеете в виду эпоху Вождя и Учителя товарища Сталина? - спросил Колосов, не маскируя иронии. - Симптоматично…
- В той эпохе было немало хорошего. А всё плохое мы отбросили.
- Что же именно мы отбросили? - спросил Колосов и улыбнулся доброй улыбкой.
- Я сказал: всё плохое.
- Не верю, дорогой Николай Семенович. Не верю. Например, чем отличается то, что мы сейчас готовим, от того, что делалось вокруг одного человека раньше? Ведь никто в нынешней обстановке не удивится, если вдруг кто-то назовет нашего Гостя ГЕНИАЛЬНЫМ. Сам он к этому готов. Судя по всему, другие - тоже.
- Ничего предосудительного в этом не будет, укрепится только авторитет одного из высших партийных руководителей нашей страны.
- Предосудительное есть, - сказал Колосов.
- В чем оно? - спросил Коржов язвительно, и в голосе его прозвучала убежденность человека, который верит, что его утверждений опровергнуть нельзя.
- Дело в том, что вы не укрепляете авторитет, а возводите его на ровном месте из кучки песка. Знаете, как дети лепят куличи на берегу моря? Потом набегает волна и остается ровное место. Сколько, извините, таких кучек уже возводилось нашей партийной пропагандой? Вам подсчитать? А где они ноне, эти авторитеты?
- Считать мне не надо, - хмуро ответил Коржов. - Спасибо.
- Вот видите, не надо, - теперь в голосе Колосова прозвучала язвительность. - И не надо лишь потому, что произносить многие имена просто противно. Мы не любим поверженных святых и богов. Верно? А ведь были Николай Иванович Ежов и Лаврентий Павлович Берия. И Андрей Януарьевич Вышинский. Как при их жизни говорили, "верные последователи, друзья и соратники товарища Сталина". Маршалы, Генеральные прокуроры. А на деле обычные костоломы и палачи. Но сейчас их для нас словно и не было. Верно?
- Что прошло, то прошло, - сухо и жестко сказал Коржов.
- Не совсем. Вы же сами сегодня начали громоздить пьедестал под новые ноги. Хотя песочек ползет. Это видно и без очков. И вскоре опять останется ровное место. Правда, народу долго горевать не дадут. Поднимут наверх кого-то нового. И снова под него начнут подсыпать бугорок. Уверен, то будете не вы. Для восхваления каждого нового вождя подбирают и новых людей. Потом снова пьедестал поползет, как его ни укрепляй. Настоящий гранит история выделяет только лет через пятьдесят, через сто. И это уже будут другие, не те, кого вы сегодня лепите. Останутся такие, как Вавилов, Королев, Курчатов, Сахаров…
- Кто такой Королев? - спросил Зернов заинтересованно. - Не тот ли знаменитый боксер? Довоенный чемпион Советского Союза?
- Вот видите, - грустно усмехнулся Колосов, - и вы не знаете, кто такой Королев. Вы, современник большого ученого, не слыхали о нем ни слова. Не слыхали, потому что тем, кто знает о нем, велят ничего никому не говорить. В результате купоны известности стригут политики, которые на виду. Сталин, тот обобрал военных и приписывал себе организацию всех побед - в гражданской и Великой Отечественной войнах. Там же, где его не было, победы отсутствовали. И знали мы только о боях под Царицыном. Теперь под маской секретности обирают ученых. Со стороны глянуть - даже сам Космос товарищ Хрящев придумал. Для науки.
- Позвольте, - сказал Коржов и голос его звучал сурово. - Это уже клевета. Товарищ Никифор Сергеевич…
- Все, товарищи, - язвительно произнес Колосов, обращаясь к Зернову, - мне уже наступают на горло. И не аргументами, а силой должностного положения понуждают признать ошибки. Остается приклеить ярлычок врага партии и народа и - под суд. Главное ведь в таких случаях не убедить человека, а глотку ему заткнуть. Пусть он думает что хочет, лишь бы рот не разевал…
Коржов поморщился, но замолчал. Он только сцепил пальцы и поставил ладони перед собой, будто отгородился глухим забором от говорившего. И лишь когда Колосов закончил, сказал:
- Не думаю, Андрей Кириллович, что сумею переубедить вас. Однако спасибо за откровенность. Ваша позиция мне стала более ясной. Надеюсь, ваши люди все же придут на торжественную встречу нашего дорогого гостя?
- Надейтесь, - ответил Колосов. - Они придут. Жаль только, разговора у нас не получилось.
Он откланялся и, не подав никому руки, вышел.
Когда дверь за Директором закрылась, Коржов облегченно вздохнул. Он закурил, прошелся по комнате. Постоял у окна, поглядел на темную улицу. Потом вернулся к столу.
- Самое печальное во всем этом, - сказал он, ни к кому собственно не обращаясь, - что Колосов прав. Он говорит обо всем так, как думает. А мы привыкли думать одно, но открываем рот для того, чтобы оправдать то, что выглядит плохо.
- А почему мы молчим? - спросил Зернов.
- Потому что держимся за ступеньку, на которой стоим.
- Выходит, Колосов не держится?
- Видимо, нет.
- А если вышибут? - спросил Главный с интересом. - Поддадут тумака, он полетит и потеряет все…
- Куда полетит - вот в чем суть, - сказал Коржов. - Колосову суждено лететь только вверх. В историю науки. Он ученый.
- Мало ли ученых у нас вышибают? Надоедает начальству слушать их упреки, и - фьють!
- В принципе вышибить ученого нетрудно. Только толк какой? Говорят, Ломоносова в свое время тоже пытались из академии наук вытряхнуть. И тогда он сказал: меня от академии отставить можно, а вот академию от меня - нельзя. И в самом деле, именно Ломоносов был в те времена российской академией.
- Неужели Колосов такой большой ученый? - спросил Зернов с большим интересом.
- Я не силен в науке, - признался Коржов, - но, думаю, - большой. Там у них, - Коржов кивнул в сторону Машиностроительного, - только его фамилию и слышишь: "эффект Колосова", "уравнение Колосова", "методика Колосова". Можно, конечно, все методики специальным декретом переименовать. Допустим, повелеть говорить "эффект мистера Икс" или "уравнение Игрека". У нас все возможно. Но дело в том, что о его открытиях знают и за границей. Там ведь все будут именовать физическое явление по-старому: "эффект Колосова". Говорят, у него крупные шансы заработать Нобелевскую премию. Вот и приходится с ним серьезно считаться.
- Верно, что у него на заводе свои порядки? - спросил я. - Ходят слухи, что он даже социалистическое соревнование запретил.
- Есть такое, - невесело сказал Коржов. - Порядки у него на заводе действительно свои и совсем не социалистические. Спрашиваем почему нет соревнования? А он поясняет, работаем на научной основе. Мы ему: соревнование - благо. Оно поднимает производительность труда. А он свое: у нас и без того она оптимальная. Соревнование только снизит качество. Встречные планы не признает. Говорит, что любой встречный план - альтернатива плохому инженерному планированию.
- Как это? - спросил Зернов.
- А так. Если рабочий или начальник цеха может взять встречный план и повысить производственные показатели, то либо основной план составлен плохо, либо цех будет гнать халтуру, а не продукцию. В обоих случаях, считает Колосов, надо переть взашей директора, который не знает своего дела.
- В этом есть смысл и логика, - заметил Зернов. - Ей богу, есть!
- Уже понравилось? - спросил Коржов насмешливо. - Тогда я пополню твои знания. У него в цехах такие лозунги: "Рабочий! Не занимайся рационализацией. В наших изделиях все рассчитано учеными". Или так: "Повышение производительности труда на нашем заводе прибавит количество изделий, но сделает их ниже качеством. Помни об этом, товарищ!"
- И что обком? - спросил я. - Поправить его не пытались?
- Что обком может? - спросил в свою очередь Коржов. - К Колосову на завод запросто не зайдешь. Практически только Первый может приезжать, когда захочет. Второй и я тоже имеем право, но всякий раз надо запрашивать разрешение у Москвы. Конечно, можно и просто Колосову позвонить, но я не люблю таких одолжений. А наши инструктора даже за ворота права входить не имеют. Между прочим, у него даже Дом культуры на территории.
- Может быть, с ним стоило по-хорошему? - спросил Зернов. - Окружить уважением. Воздать почести. Вы ж говорите, большой ученый…
- Воздавали, - сказал Коржов и махнул рукой. - Его даже в Верховный Совет выдвигали.
- И что?
- Он взял самоотвод.
- Да ну! - воскликнул Зернов, и по его лицу я увидел, сколь искренне и глубоко он удивлен сказанным. - Поверить трудно…
- Все же это факт.
- А за что его потурили из Москвы в наши края? - спросил я.
Коржов помялся, сильно потер щеку, будто его маяла зубная боль, и наконец решился.
- Потурили его, как ты изволил сказать, за споры с ЛИЦАМИ. У него возник конфликт с Хрящевым. Случилось все на военных испытаниях атомной бомбы, на котором присутствовало большое начальство. Поначалу бросили одну бомбу, а вторая находилась в запасе. Эффект был, как говорят, потрясающий. Все цели, которые приготовили на полигоне, где-то в Оренбургской области, как корова языком слизнула. Хрящев вдохновился и предложил тут же рвануть вторую бомбу. Колосов, а он там был, резко запротестовал. И в целом, конечно, правильно. Нельзя наводить радиацию в центре страны. Но Хрящев разобиделся. Ногами стал топать. Мол, кто ты такой? Академик? А причем Академия наук, даже если она окажется здесь в полном составе? Принимает решения правительство. Но другие ученые и военные поддержали Колосова. Бомбу так и не взорвали. Хрящев смирился, однако Колосову это припомнил.
- Так он же был прав, - сказал Главный.
- С одной поправкой, - усмехнулся Коржов и сказал: - В России всегда тот прав, у кого этих прав больше.
Именно тогда я вспомнил о деде Удодове, о правдолюбах местного масштаба, которые старательно засевали поле жизни семенами истины.
Ах, как они старались, любители правды и совести во все времена! Как старались! В поту и усталости сеяли семена вечного и благородного. А сколь велик урожай с их посевов? Куда ни глянь - у каждого свой лоскуток правды, свой огородик и в нем на грядочках своя полуправдочка, тихая, запашистая, пригодная на гарнир и к первому и ко второму. Хилая, немощная, но своя.
Со своей собственной правдочкой жить легче. Спокойнее.
Тот прав, у кого больше прав. Всеобщая правда - для дураков. Сторонитесь их, если хотите жить безбедно и тихо.
Сторонитесь!
Танец с саблями не для нас!