– Я не вру, Слон. Мои дела идут неплохо. А за эту работу, – и я кивнул на картину, – мне могут заплатить немало. – Мы уже можем снимать квартиру. И я заберу Марину с собой. Навсегда, Слон! И она покорит весь сумасшедший многомиллионный город! Потому что она совсем другая!
Слон всхлипнул. И с жалостью посмотрел на меня. – Не печалься, дружище! Мы обязательно будем наезжать в поселок. Обязательно. Я тоже не могу жить без моря. И Марина не может. И мы всегда будем помнить тебя… Поверь, Слон, всегда!
Слон в порыве благодарности схватил меня за руку. И крепко ее пожал. А я похлопал по его плечу.
– А как мы будем жить, Слон! Только я и Марина. Только она и я. И никого в целом мире! Мы закроемся от ненужных звонков и ненужных встреч! От ненужных людей и ненужных глаз! Потому что это все бессмыслие, пустота, Слон! И ничего настоящего. Только ложь и страх остаться наедине с собой, потому что наедине с собой можно понять, чего ты стоишь. А мы с Мариной не боимся одиночества. Потому что мы знаем, что одиночество – единственный шанс на правду, единственный шанс узнать мир и узнать себя в мире. Ведь правда, Слон? Ведь ты тоже из нас, одиночек! Я посвящу Марине свои лучшие идеи. Я брошу к ее ногам всю свою жизнь! Все свои победы и удачи. А они у меня обязательно будут! Поверь, Слон! Да они уже есть, черт побори! Но главная победа еще впереди! Я это знаю. Я открою свой, новый мир. Как когда-то открыл Самойлов. И этот мир тоже будет благодарным и прекрасным. И я подарю его Марине, – мои глаза возбужденно блестели. И я остановился. Слон поддался моим эмоциям. И с нескрываемым восхищением смотрел на меня.
– Ты не хочешь, чтобы была счастлива эта женщина, Слон?
Слон очень хотел ответить: да. Крикнуть: да, да. Заорать на весь мир: да, да, да! Но не мог. И в его глазах выступили слезы. И я крепко пожал его огромную ладонь.
– Я тебя понял, Слон. Считай, что твоя мечта уже сбылась. Я сделаю ее счастливой! Чего бы мне это ни стоило. Прощай, Слон!
И мы крепко обнялись.
– Ты единственный, кому я могу открыть до конца свое сердце.
– Прощай, море! – я помахал морю рукой.
Оно запенилось, забурлило, зашумело. Оно тоже мне кричало: прощай!
С тех пор я никогда не видел Марину. И никогда не увижу. Я не знаю, как я мог пережить эту утрату. Эту ни с чем не сравнимую боль. И все же я ее пережил. И порой мне становилось горько от того, что оказывается человек способен пережить все. Я не спал ни одной ночи за четыре года спокойно. Перед моими глазами мелькало ее смуглое лицо с отточенными, как на скульптуре, неправильными чертами. На своих губах я физически ощущал ее горячие поцелуи. На своей коже я чувствовал ее нежные прикосновения. И мне она казалась уже нереальностью, мифом, мечтой. Мне казалось, что я никогда не встречал такой женщины. Потому что таких женщин не бывает. И утром я с нездоровой радостью бросался в бессмысленные разговоры, пустые взгляды, сигаретный дым, запах дорогих духов и отвратительные поцелуи сладкой помады. Мне это казалось гораздо реальнее. Это меня возвращало к жизни. Пусть крикливой, пусть суматошной, пусть пустой и наигранной. Но – жизни. И эта жизнь мне казалась гораздо реальнее морской пены, криков чаек, касающихся волны и почти неземной женщины, опускающееся на раскаленный песок. Но вновь наступали ночи. И я вновь слышал этот запах. Так пахла ее кожа – запах моря. Но море не пахнет! И я до боли сжимал свои виски! И вновь проваливался в черную бездонную дыру. И утром долго не открывал глаза. Мне хотелось обманывать судьбу. Мне хотелось кричать: это не правда! Вот сейчас я открою глаза. И увижу смуглое лицо. И комната заполнится запахом моря. А она улыбнется мне белозубой улыбкой и скажет:
– Ну же, Тим! Сколько можно спать! Так можно проспать все утро! И твоя жизнь от этого станет в два раза короче. Ты хочешь короткой жизни, Тим?
И я открывал глаза. И перед глазами – голые стены. И перед глазами – бесконечное одиночество. Которого я уже боялся. Потому что не верил в свои силы. И я плакал от бессилия. И закрывался с головой одеялом. Я не хотел больше утра. Я хотел короткой жизни.
Я никогда больше не ездил к морю. Я не мог видеть те лица, которые ненавидели Марину и которые любили. Так или иначе, но они были живы. И я не мог простить целому миру, целому человечеству, что она по-прежнему дышит, движется, смеется и развлекается. Мне казалось, никто на это не имел права. Если не было в мире Марины.
Женился я от отчаяния. От страха одиночества. И первое, что возненавидел в своей жене – это ее имя. Я считал, что единственное имя, которое всегда останется на моих губах – это имя моей возлюбленной. Постепенно я стал ненавидеть в своей жене ее правильные плавные жесты. Ее правильный ум, ее правильную красоту. Она многое мне прощала. Но единственное, что она так и не смогла смириться – это то, что я ни разу так ее и не нарисовал. Этого она мне не простила. И я облегченно вздохнул, услышав о разводе. Я постепенно стал приходить в себя. И мне вновь понадобились полная свобода и полное одиночество.
Море я тоже возненавидел. Море, которое было когда-то самым дорогим в моей жизни, то, кому я посвящал свои сокровенные мысли, то, которое я возносил до небес, было повинно в смерти Марины. И это я простить ему не мог. Оно сумело разбить наши жизни. Оно сумело разъединить нас. Оно предало нас. Оно совершило преступление. И за это оно несло ответ. Я никогда, за все четыре страшных бесконечных года так и не нарисовал его. И никогда, никогда не нарисую…
Вот так и закончилась моя печальная история.
– Вот так и закончилась мая печальная история, – и я посмотрел в глаза Голове. И глубоко затянулся сигаретой.
– Твоя печальная история еще только начинается, – усмехнулся Голова. – Уж мне-то поверь, Тим.
Мы помолчали. Мы понимали, что главное – с чего-то начать. Но с чего начать – мы не понимали.
– Но главное – с чего-то начать, – уже решительно сказал Голова. И резко встал. – Хотя бы с того, что мы сейчас побреемся и примем приличный вид. Чувствует мое сердце, что мы здорово проведем время, – и Голова радостно потер руки. И его глаза блеснули, как у хищника, чувствующего приближение добычи. Голова все-таки обожал свою работу.
Через полчаса мы, свежие, выбритые, подтянутые и благородно пахнущие лосьоном вновь сидели у стола. Голова решил полностью взять инициативу в свои руки. И я ему доверял, как профессионалу. К тому же инициатива была далеко не главной чертой моего характера. Если она вообще была у меня.
– Итак, – начал он. – Начнем с того, что мы ведем дело об убийстве.
Я вопросительно поднял брови.
– А какой смысл тогда вообще вести дело? – ответил он на мой немой вопрос. – Ну, хорошо, если ты так настаиваешь. Мы ведем дело о случайной смерти человека, который не существует и которого вообще не существовало.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, Голова.
– А ты наберись терпения, Тим. И слушай своего друга. Еще четыре года это дело меня крайне заинтересовало. Ты спросишь, почему? Это не просто интуиция, Тим. Интуиции в нашем деле не существует, если она не основана хотя бы на мизерном факте. Я бы четыре года назад забыл и плюнул, что утонула какая-то девица.
Я невольно сжал кулаки.
– Да, Тим, и не злись. Знаешь сколько людей тонет за одно лето? Случайно. Но тебе это знать и не обязательно. Не порть себе настроения. Так вот. Поверь, этими утонувшими занимаются, уж мне то поверь, не лучшие сыщики утро, – и Голова самодовольно выпятил свою крепкую грудь. – Неужели ты не задал себе вопрос, когда я впервые к тебе зашел четыре года назад, почему я – главный сыщик, большой профессионал и большой умница, захожу к тебе домой. Неужели ты думаешь мы расследуем каждый случай с утопленниками? Неужели ты так наивен, Тим.
– Во-первых по тебе совсем не видно, что ты большой профессионал и большой умница. А во– вторых, я тогда вообще не мог ни о чем думать.
– Я вижу у тебя к этому и теперь не самые выдающиеся способности… Просто в тот злополучный день, когда она утонула, в мой милый кабинет раздался анонимный звонок. И мужской голос попросил меня расследовать это дело. Он утверждал, что смерть не случайна. И что я непременно должен выехать на место происшествия.
– Ты узнал, кто звонил?
Он отрицательно покачал головой.
– Потом, когда я перестал заниматься этим делом, мне это стало ненужно. Но в тот день… Я, следуя долгу. А я человек долга, запомни это хорошо, Тим. Так вот, следуя своему долгу, я выехал. Но, увы. Факты оставались фактами. Немой был свидетель. Он искренне плакал. И мне искренне стало его жаль. Возможно, спасатели и успели бы, но начался сильный шторм. И тело унесло далеко в море. Конечно, если бы немой умел кричать…
– Несчастный Слон, – пробормотал я, – у него на глазах море пожирало все, что было самым дорогим в его жизни.
– Я уехал ни с чем, – продолжал Голова. – И все же я решил узнать подробнее про эту девушку. И что ты думаешь, Тим?
– Я ничего не думаю, Голова. Ты же сам только что заметил, что к этому у меня нет способностей.
Голова сразу же согласился.
– А я, Тим, думал, в отличие от тебя. Эта девушка была без паспорта. О ее прошлом в деревне никто абсолютно ничего не знал. Самойлов привел ее в дом и через три дня умер, – Голова невесело усмехнулся. – Пищевое отравление грибами. Не правда ли – тоже вполне естественная смерть? Розыск у нас, Тим, ты должен знать, на высшем уровне. Мы подключили людей, разослали везде фотографии, перерыли все документы. И ничего! Абсолютно ничего! Безрезультатно! О ней – ничего не известно! Мы даже не попали на малейший след ее прошлого! Единственное, что мы знали…
– Что? – воскликнул я.
– То что и все, – спокойно ответил Голова. – То, что ее зовут Марина. Имя, как имя Вот и все, Тим. Так что приготовься. Мы будем вести дело о человеке, которого уже нет. И которого фактически не было, раз ничего о нем неизвестно. Любопытное дельце, не правда ли? – и его глаза вновь блеснули азартным огнем.
Но мне это дело не казалось просто любопытным. Для меня оно оборачивалось совсем иной стороной. Я понял, что во что бы то ни стало, должен докопаться до правды. Я должен узнать о Марине все. Чтобы доказать ее право на прошлое, чтобы доказать ее право на память. Это единственное, что я мог для нее сделать.
– Итак, – Голова закурил и прошелся по комнате.
– Итак, – продолжил я. – С чего начать, Голова?
– Сначала, – Голова пожал плечами и недоуменно на меня посмотрел, словно я не понимал самых простых вещей.
Он оказался прав. Я не понимал.
– Начнем с письма, Тим. С того, что его у нас просто украли.
Я недоверчиво усмехнулся.
– Может быть, ты способен вспомнить девиц, так усердно нас соблазнявших? И в точности передать их приметы? Видимо, их милое похлопыванье по коленкам запало тебе в душу.
Но Голова уже не шутил.
– Это бессмысленно. К ним мы вернемся позднее, если вообще вернемся. А теперь… – он встряхнул своей большой головой. – А теперь мы прямиком отправимся на почту. Где служащие так нерасторопны и годами хранят письма в подвалах.
– Кстати, ты обратил внимание на штамп?
Я с гордостью кивнул головой.
– Ты делаешь успехи, Тим! И я тоже обратил. Такое ощущение, что штамп был проставлен совсем недавно. А вот штамп адресата был еле-еле виден. Чует мое сердце – на почте мы что-нибудь да пронюхаем!
На почте нас встретили далеко не с открытыми объятиями. У директора от возмущения даже очки на лоб полезли, когда он услышал о каких-то письмах четырехлетней давности. А потом он расхохотался нам прямо в лицо, когда мы добавили историю об архивах, которые они пересматривают каждые четыре года.
– Какие архивы! Какие четыре года! – откровенно веселился он. – Бред какой-то!
– Может, и бред, – спокойной согласился Голова. – Но нам этот бред все же кто-то рассказал. И письмо четырехлетней давности со штампом вашего почтового отделения – это факт. Вот так. А теперь вы вправе веселиться сколько угодно.
– Где письмо? – и он протянул руку.
– Если бы мы это знали, думаю, обошлись бы и без вашей помощи.
– В таком случае, кто угодно мог потерять его из наших служащих. И теперь из гуманных соображений направить по вашему адресу. Но, я думаю, не обязательно это было скрывать от администрации. Здесь нет криминала.
– Как знать, как знать, – зловеще протянул Голова. – Возможно, вы и правы. Но в любом случае нам бы хотелось увидеть эту благодетельницу.
– Я думаю, в этом затруднений не будет.
Через несколько минут в кабинете собрались все служащие женщины почты. Но они понятия не имели ни о каких утерянных письмах. И что разочаровало нас окончательно – я не узнал ни один голос, разговаривающий со мной совсем недавно по телефону. В отличие от Головы я не был выдающимся специалистом по голосам. Но этот писклявый, слишком уж мяукающий голосок, я хорошо запомнил.
– В таком случае, мог позвонить кто угодно – заключил директор, когда работницы разбрелись по своим местам. – Могли просто позвонить с улицы.
– Даже если это и так, кому-то из ваших работников все же нужно было скрывать про это письмо, – резко ответил Голова. Видно было, что его раздражал этот уверенный очкастый директор.
– Но это далеко не так, – продолжил я за Голову, но более дружелюбно. Мне почему-то стало жаль директора, на которого мы свалились, как кирпич на голову. – Дело в том, что я перезвонил сразу же к вам на почту. И мне ответил тот же писклявый голосок.
– По какому номеру вы звонили?
– У меня плохая память на номера. Но это был первый номер в справочнике.
– Чей это номер? – мгновенно перебил меня Голова. И пристально посмотрел на директора.
– Номер администратора, – голос директора почему-то дрогнул. И он отвел взгляд. – Но он не женщина, – голос директора вновь стал спокоен. По моему, даже слишком.
– Трубку мог поднять кто-то другой.
– Не думаю. Это глупо хвататься за трубку в служебном помещении какой-то посторонней женщине, не зная, кто звонит. А теперь – извините, – директор резко поднялся, грубо намекнув тем самым, что вам пора сматываться. – У меня еще уйма дел.
Нам ничего не оставалось, как оказаться за дверью. И Голова тут же схватил меня за локоть.
– Бегом, к администратору, пока тот еще не успел его предупредить.
Но дверь администратора оказалась закрытой. Видимо, тот не спешил служить благородному почтовому делу.
– Теперь нам придется посложнее, – Голова почесал свой выбритый затылок. – Его любой может предупредить. А я уверен, что этот администратор что-то знает, а, возможно, знает все.
Мы вышли на улицу через служебный вход. И оказались во дворе, заполненном машинами, ящиками, тележками. Возле одного грузовика мы сразу же заметили толпу работниц. Они громко хохотали и перешептывались. И мы услышали песню одной дешевой эстрадной звезды.
– Весьма любопытное заведение. Сюда даже звезды заезжают, чтобы дать бесплатный концерт служителям переписки.
Мы локтями растолкали толпу. И в центре ее заметили рыжего веснушчатого парня. Он танцевал, ловко подражая жестам и мимике эстрадной звезды. И низким голосом гнусавил ее песенки. Да, зрелище было впечатляющее. И талант этого парня был неоспорим.
Голова первым захлопал в ладоши. И первым подскочил к нему. И пожал его руку.
– Мы из филармонии. Позвольте вас на пару минут. Парень недоверчиво усмехнулся. А работницы, раскрыв рот, уставились на нас.
– Концерт закончен! – вежливо улыбнулся им Голова. – А теперь вас ждут трудовые будни.
Работницы, нехотя, побрели на почту.
– А теперь выкладывай, – кивнул парню Голова.
Тот лукаво сощурился. Развернул фольгу от жевательной резинки. Бросил ее в рот. И усердно задвигал челюстями.
– Ну, я слушаю! – уже более грозно спросил Голова.
– Пять раз поступал в эстрадное училище. И пять раз проваливался. Вы это хотели услышать?
Голова усмехнулся.
– В твоих выдающихся способностях мы не сомневаемся. Несмотря на твои глубочайшие провалы. Но зачем ты тратишься по мелочам, юное дарование, подделываешь писклявые голоса. Это совсем не смешно.
– Я не понимаю, о чем вы. Или в филармонии все поют загадками, – парень ни капельки не смутился. И продолжал так же вызывающе чавкать.
– Может, в филармонии и поют загадками, но у нас ты запоешь по-другому, – и Голова помахал перед носом парня удостоверением. Голова обожал свою красную книжицу.
Рыжий тут же выплюнул резинку. И его глаза сузились.
– Я всего лишь артист. Пусть пока только в мечтах.
– Ты скоро вообще не сможешь мечтать, если не ответишь на наши вопросы. Я хочу услышать о твоей последней роли, артист. Ты расскажешь о ней подробно. И я отпущу тебя на все четыре стороны. Помечтать.
– Я вам сказал, я ничего не понимаю. Можно чуть-чуть вразумительней.
– Можно. Ты позвонил этому парню, – Голова указал на меня. И писклявым голосом сообщил о письме четырехлетней давности. А теперь – твой выход. Я тебя внимательно слушаю, артист.
Парень недоуменно захлопал ресницами. Слишком недоуменно, чтобы в это поверить.
– Какое письмо четырехлетней давности? Я ничего не понимаю!
– Хорошо, – выдохнул Голова. – Я объясню еще более внятно. Это письмо было написано одной юной особой четыре года назад. Вскоре после этого она погибла. Точнее – ее убили, дорогой артист.
Я протестующе замахал руками, но Голова суровым взглядом меня тут же остановил.
Парень с ужасом смотрел на нас, и этот ужас уже выглядел далеко не игрой.
– Вот так, дорогой артист. Или ты сейчас все выложишь, или твоя гастроль окажется последней.
– Но это… – забормотал рыжий. – Это было игрой… Он сказал, что это нужно для бедной девушки, брошенной вами, – и он посмотрел на меня.
Голова резко схватил его за руку. И со всей силы сжал ее.
– Кто он! Кто тебе сказал! Ну же! Ну, говори!
– Больно же…
Голова перевел дух.
– А теперь рассказывай.
– Я понятия не имею кто это. Честное слово! Он слышал, когда я здесь показывал свои коронные номера. Он подошел ко мне и спросил, не хочу ли я сыграть одну интересную роль. Только не на сцене, а в жизни. Он сказал, что у него была племянница, очень красивая, и ее бросил один негодяй четыре года назад. И она, бедненькая, не выдержала и покончила собой. И вот он хочет, чтобы я переправил это письмо спустя четыре года. Чтобы сделать вам больно. Ну, чтобы как бы разбудить вашу совесть, – он вновь посмотрел на меня. – Я… Я согласился, конечно. Он так жалостно все описал. И сам чуть не плакал. И я не мог не согласиться Я поставил штамп четырехлетней давности на письме, а второй штамп, с места отправления письма, я поставил непонятно, чтобы не было видно число. Вот и все. А потом я позвонил, чтобы все выглядело правдой. И чтобы вы сами не шли на почту разбираться. Зачем нужны были лишние неприятности?
– Слишком уж все выглядело правдой, чтобы стать правдой, – усмехнулся Голова, повторив мое любимое выражение. – А теперь опиши нам этого благодетеля поподробней.