В этом смысле - страданий - Колик был оригинальней, чем мы с Лаврушей. Колик происходил из семьи сталиниста, претерпевшего даже не за опечатку - за пробел, допущенный им, главредом областной газеты, в заголовке: "Советский народ единодушно заявляет: "Мы - за мирное сосу ществование!".
Благодаря вмешательству еще большего сталиниста, столичного автора осужденного партией романа "Кавалер Золотой Звезды", лауреата сталинских премий и доброго гения того непокорного российского региона, папашу Колика не арестовали, но вплоть до падения Волюнтариста держали вдали от кормушек, заставив в прямом смысле, как выразился Колик, "сосать существование".
Неосталинизм был не только в фаворе, но и на подъеме, однако Колик не унаследовал ни протекций из столичного стана Семена Бабаевского, ни ненависти к "либералам" - вообще ничего черносотенного, а в этом он подозревался за то, что выкрикнул однажды с места в Коммунистической аудитории: "Но я - не Соломоныч!"
Как бы ни толковали тот спонтанный взрыв факультетские либералы (впоследствии, как я уже отметил, почти поголовно отчисленные), дело было просто в том, что Колика заклевали Мартыновым - тем самым, сразившим на дуэли Лермонтова. Мало того что Колику достались фамилия и имя убийцы (не отчество, нет! Он не был Соломоныч/), кстати сказать, русского помещика, - вдобавок Колик родом был из тех самых мест, где в 1841 году случилась русская трагедия. Можно ли удивляться тому, что Колик стал лермонтоведом?
Одновременно он был йогом - с дружеским сочувствием наблюдавшим наши корчи в пламени страстей.
Я летал, как-то удачно попадая между падающих самолетов, сходил с ума, вступал в конфликты с родней и встревал в уличные драки с неизменно превосходящей темной силой, вырывал девушку из болота путем похищения из отчего дома, был изгоняем из общаги, снимал углы, брал "академ", чтоб заработать на столичную нашу одиссею в отделах писем тонких журналов и пытался прорваться с рассказиками в толстые. В движении был и Лавруша. Сопровождал иностранцев по Москве и в пределах им разрешенной зоны, потом махнул в Тольятти - переводить итальянцам на строительстве волжского автогиганта, откуда вернулся через год с репутацией международного ходока. Тем временем наш Колик, в свое время прибывший в столицу на пару со своей школьной любовью по имени Майка, жизнь вел размеренную и возвышался духом. Спеша медленно, опередил нас на целый курс, а заодно женился - официально! В загсе. На Леншрах теперь доживал Колик последние дни, переселяясь на свой преддипломный семестр в общагу Майкиного института, где молодоженам дали отдельную комнату. Посвящая нас в тайны их Гименея, Колик вслух предвкушал, как в уединении они с Майкой займутся чисткой чакр. Оба были йоги со старших классов - но пока еще только хатха. Теперь, в отдельной, можно будет переходить на высшие уровни. В условиях ГЗ Колик предпринял несколько попыток раджа-йоги, но все они были сорваны неугомонным соседом - за исключением, правда, одной, когда Лавруша его реально спас. В тот раз Колик столь полно растворился в Атман-Брахмане, что вряд ли вернулся бы в свою земную оболочку, когда бы не Лавруша с его первой помощью и дыханием "рот-в-рот". Интересно, что Атман - Абсолютная Божественная Суть - принял тогда почему-то образ Миши…
- Миши?
- Михаил Юрьевича. Тебе не кажется, что я на него стал похож? - и Колик замер, давая возможность сравнить его облик с тем, что мне помнилось с портретов-медальонов. - Домысли там ментик… а лучше - черкеску с газырями…
- Что за газыри?
- Ну, эти… - пальцы Колика изобразили декоративную дикость.
Современники, воспоминания которых читал я в школе, возвращались к нездоровой коже Лермонтова, приписывая его раздражительность запорам. Мне вспомнилось чье-то мнение из 19-го века: чистил бы себе кишечник, никакой трагедии бы не было. С кожей у Колика все было в порядке, но в силу предкавказской его природы она была у него светло-оливковой, так что смотрел он чистым Лермонтом.
- Да-а, - признал я… - Сходство есть.
- Вот видишь.
- А раньше было не так заметно?
- В том-то и дело…
- И чем ты это объясняешь?
Колик слегка приподнял брови, и меня продрал мистический озноб, чему способствовал и вой пурги по ту сторону окна, занавешенного одеялом… Реинкарнация?
- А к перу не тянет?
- Художество имеете в виду?
- Было бы логично, - предположил я. - По мере нарастания внешнего сходства?
- Нет. Никогда. Ни в коем случае! Пишем исключительно и только по казеннофакультетской надобности.
- Ну уж "никогда". Должно было тянуть.
- Если и тянуло, то было подавлено в зародыше.
- Генетически дуем на воду, обжегшись на молоке?
- Дело не в предках. Сами знаем, чем чревато в нашей державе сочинение поэзии и прозы.
- Но что без этого? Сосу, - с презрением сказал я, - ществование?
- Думаете, вас освободит марание бумаги? Давайте, пока я с вами, лучше разучим Шавасану.
- А это что за сана?
- "Поза трупа". Чему смеетесь, Александр Александрыч?
Мне уже была завещана панцирная койка, но Колик затягивал свой, так сказать, мальчишник. Оно и понятно: там, куда он убывал, ждала не радость новизны, а то, чего мы все панически боялись: семейная жизнь. Так что, если вдуматься, все было много драматичней, чем виделось с первого взгляда. Супруги-йоги, надраивая чакры, доживут в столице последний семестр, защитят дипломы и молодыми специалистами вернутся в свое Предкавказье, чтобы строить там совместный советский быт. Вот и все. Приключение на этом кончилось. А оно было. Творилось на глазах. Эпическая авантюра под названием "Лавруша", геройствами которого Колик жил все эти годы. Вот почему так вяло собирал он свои носки, вслух рассуждая, что носить мужчина должен только черные, все остальное - от лукавого. Затем, обессилев от непарности своих черных, прилегал на сутки с недочитанной книжкой. Одновременно слушая нас с Лаврушей. Укрепляясь в сознании правильности своей аскетично-тюремной жизненной стратегии. Наслаждаясь безумием "жертвы майи". Так он называл Лаврушу. Иллюзорные радости бытия дергали за ниточки и меня, но я был неприкасаемо запеленут в облачко общежитского мифа под названием "Портрет художника в юности", принимая страдания не тупо, а якобы с высшей целью…
В ответ на "жертву" Лавруша огрызался:
- Говорил муж Майи… Она что, Львовна у тебя по батюшке?
- Тиграновна.
- Видишь? Жертва, Колик, ты… Прожить пять лет в здании, где прописано сто две страны, - и ни одной не трахнуть?..
- А ты теперь трахаешь странами?
Лавруша прищурил глаз и ловко вдел нитку в игольное ушко.
- "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать". Прочел на Мор-вокзале в Сочи…
- Мудрец познает мир, не выходя со двора.
И Колик бросал взгляд на меня.
Несмотря на мое уклонение от Шавасаны, в нашем эфемерном треугольнике намечалась двусторонняя связь.
Впрочем, и до того земелю своего Колик за глаза называл исключительно кличками - всякий раз новыми: Спящий Красавец, Святогор, Яйца-По-Пуду-Работать-Не-Буду, Синьор Кундалини. Остановился на не сразу понятной: Вечнозеленый.
Причем, в лестной форме:
- Что там наш Вечный? На кого наточил карандаши?
На заднем плане Колик, надев для тепла пальто, в котором выглядел персонажем рассказа "Убийцы" (Хемингуэя), сортировал свои конспекты, тогда как я, сидя на его "батуте", который по прямому назначению он здесь ни разу не использовал, вел беседу с одной заочницей, заглянувшей к Лавруше, но обнаружившей меня - проявившего галантность. Ладная светло-русая волжанка. Вся в черном. Свитер, юбка и шерстяные чулки. Губы намазаны, но только от мороза - вазелином. Фривольности с моей стороны не проявлялось никакой. Строг, отвлечен. Разве что не смог не напомнить о существовании запретного романа "В круге первом": волжанка писала курсовую по Данте Алигьери, но путала содомитов (круг VII) со сладострастниками, наказанными почему-то даже меньше, чем чревоугодники: всего-навсего кругом II.
Колик, которому наша беседа почему-то не очень нравилось, хлопал тем временем подвижными частями секретера. Высыпал в свой разъятый портфель гремучее содержимое ящичков. Сновал между мной и девушкой в своем черном пальто. Наконец подобрал полы, сел на корточки и потревожил собеседницу. Натягивая подол, заочница подняла сомкнутые ноги, из-под которых был вытащен чемодан Лавруши. Что меня слегка удивило - а впрочем, ведь земели. Заглаживая юбку, волжанка продолжала перечислять пороки и круги, когда Колик перебил ее, протягивая мне мою "Суть дела" со словами: "В целом ничего, но вызывает сомнения один момент…"
"Момент" Колик заложил пальцем, взамен которого я вставил свой. Сюрприз едва не выпорхнул наружу, но я успел поймать и распластать на странице фото. Черно-белый глянец. Голая девица. В той же позе, что сидящая передо мной волжанка. На таком же эмгэушном диване. Н-нет? Я не поверил своим глазам, но это была именно она. Сидящая в свитере, под которым у нее на фото все было голо, как в той песне. Равно как под юбкой, которую она тянула на колени, переводя глаза с насупленного Колика на меня и, видимо, чувствуя недоброе, хотя заподозрить, конечно, не могла того, что явлена нам сразу в двух ипостасях.
- Момент истины. Сан Саныч…
- Вы так полагаете?
- А давайте призовем на помощь нашу милую гостью.
- Конечно! Если я чем-нибудь смогу… - привстала девушка.
- Тут темный момент покаянной исповедальности, - сказал я. - Метанойа.
- О! Это меня интересует! В православии или католицизме?
Но я захлопнул книжку.
Как только остались мы одни. Колик поспешил предупредить мое возмущение:
- Просто не хотел, чтобы вы попали в дурацкое положение, оказавшись в фарватере у нашего атомного ледокола…
Колик запер дверь на Лаврушину "собачку" - любовница привезла ему из Италии специальную латунную вставку в замок, чтобы ни оперотряд, ни комендантша не смогли застать врасплох.
Положил чемодан на диван.
- Кундалини в действии!
Поднял крышку и глаза - чтобы увидеть мою реакцию. Надеюсь, глаза на лоб у меня не полезли, хотя ничего подобного в жизни я не видел. Почти доверху Лаврушин чемодан набит был наготой. И глянцевой, и матовой, но черно-белой. То есть, бело-серой. Не порнографией - нет. По нынешним временам, вполне целомудренными снимками, и даже не без претензий на фотоискусство в жанре "акта". Но тогда, в январе 1972-го, я, конечно, был очень впечатлен. И было очень странно под завывания пурги созерцать напластования голых девушек.
- Нашпокано не только в наших стенах, но среди них немало вам знакомых, так сказать, лиц… Угодно ли обозреть?
Но я воздержался от просмотра.
Зла мы, конечно, Лавруше не желали, но во всем этом было нечто сомнительное- и не только в самом факте нарушения прайвеси по-приятельски. В результате вскрытия его тайны мы себя чувствовали лилипутски-маленькими, тогда как он, Лавруша, отсутствовал сейчас большим, как Гулливер.
- Не знал, - сказал я.
- Что?
- Что он еще снимает.
- Ты много еще не знаешь… Прячет в шкафу. Не лыком шит. У него и штатив имеется. Фотолюбитель, да… - Колик задвинул чемодан, и, вставши, отряхнул набрякшие из-за кальсон колени брюк. - Вдобавок ко всему.
- Широк человек.
- Ага. Не только в жопе…
Тут Колик недобро преувеличивал - во чреслах Лавруша просто был тяжеловат. Он вообще был крупный парень. Уже потом, в его "шляхетский" период, на ту же тему язвили соотечественницы Полы: "Хлопак Шлёнский: в дупе широкий, а в раменах вонзкий". На что Пола, залегая отсыпаться после отплаченного Лаврушей завтрака в профессорской, отвечала: "А вам попадался такой Шленский, чтобы за ночь по пятнадцать раз?"
Злоязычные полячки затыкались.
А что тут скажешь?
Пятнадцать (15!) - это, конечно, воспринимается мифом. Но после марафона с Полой (опасаясь сплетен, она убегала до рассвета), накатывал на Лаврушу и шестнадцатый вал, отправляемый мануально в умывальник - просто по инерции. Параллельно бритью вокруг усов. Пола этого не знала, но с приятелем отчего не поделиться натурфилософским наблюдением? Такойужуродился, дескать… Феномен!
Как было возразить?
Но это - забегая вперед. Перескакивая в весну, которая всем нам кажется просто невероятной в момент, когда Колик, пожелав мне как можно дольше оставаться свободным и ничем, а особенно никем себя не связывать, защелкивает свой раздутый портфель:
- Ну что ж? Венец терновый, увитый лаврами, надел я на тебя…
- Спасибо, что спас. С наветренной стороны я б околел…
- Лапши, конечно, он тебе навешает, но будет интересно. На первых порах, во всяком случае…
- До весны продержимся, надеюсь.
- Буду вас инспектировать. Не забывай про главное. Поза трупа и возгонка. Поднимай все в верхние чакры. Сублимируй, говоря по-вашему. Иначе не будет ни поэзии, ни прозы…
Лавруша был сезонен в том смысле, что зима была для него периодом воспоминаний о летних свершениях. Зимние, так сказать, заметки о. Свернувшись в низменной чакре, кундалини пребывало в анабиозе, но перед сном Лавруше необходимо было излиться соседу вербально, чтобы обеспечить себе при пробуждении если не поллюцию, то минимум торчикос. Что за уродливый неологизм? Образчик словотворчества Лавруши. Звучало как имя лидера латиноамериканской хунты, но возникло по аналогии, должно быть, со словом "сенокос".
Лавруша часто вспоминал о сенокосах на заре. На пару с отцом… "Коси, коса, пока роса".
Картины были толстовской силы.
При этом мы дымили.
Неизменно сырое болгарское "Слънцс" располагалось рядами между пупырчатыми ребрами батареи, жаром не пышущими, но все же тепловатыми (и когда я, вынимая сразу по полпачки, раскладывал эти сигаретки с осторожным терпением игрока в И-Дзин, меня волновала мысль, что задняя, обращенная к стене ниши часть радиатора, хранит пыль 1953 года - когда пятилетний в Ленинграде я от мамы услышал радио весть о том, что в Москве на Ленинских горах распахнул двери Храм Науки: "Вот вырастешь, и тоже будешь там учиться!").
Все, мама, сбылось, и порцию подсохших "Слънц" я выкладываю на сиденье стула, на лист машинописной своей бумаги, подложенный для гигиены и "презентации" (от кого я услышал на первом курсе: "Презентация - это все"? Эцуко, кукольная самурайка? Карлос, незабвенный парижский спонтанер?..). Стул вытащен в проход между диваном Лавруши и моим "батутом". Еще Лавруша ставил на стул свою маленькую круглую пепельницу из магазина "Варна". Изливался перед слушателем и всласть пускал дым, время от времени щелкая о болгарскую керамику лакированным мундштуком.
После каждой своей истории Ларуша удивлялся еще больше моего - по поводу себя, непостижимого…
Впрочем, предлагая и ключи. К примеру, в Благодарной, где Лавруша начал свое странствие по звездам, одна проститутка с замечательно скользкой и горячей вынесла о нем, тогда еще совсем школьнике, суждение:
- Мал золотник, да весел!
Я засмеялся, Лавруша за мной, но я - по другому поводу:
- Благодарная?
- Ну да… Станица называется, - неохотно оторвался он от себя, как темы. - Там, у нас…
- И благодарна она кому?
- Так… природе, разумеется! Большевиков благодарить нам не за что, а вот природа у нас… Ты просто вообразить себе не можешь. Такая животворная земля, что… Палку воткнешь, назавтра зацветет! - Вздох. - Кстати, втыкал. Совсем еще был пострел…
- И чем зацветало?
- Не палку же…
Изумленно напрягая пресс, я приходил на "батуте" в сидячее положение:
- Ну да?!
- Неоднократно. Как только пробудился зов.
- Ты - землю?
- Ну а что? Своя…
Я - отпадал.
И в переносном смысле тоже.
Итальянский был любимым из "букета" языков, которыми овладел в МГУ бывший станичный мальчик. Полиглот, Лавруша отдавал должное и Франции, и Австрии, но бредил он - Италией. Подозреваю, что свою коробчатую камеру "Любитель-2" для портретно-студийной съемки приобрел он после той итальянской комедии, где пожилой Марчелло Мастроянни с лупой в руках изучает свой фотоархив - тела минувших дней.
Про собственный архив Лавруша мне не заикался, хотя, казалось бы, сошлись мы дальше некуда. Возможно, недоверчивость была укоренена в нем глубже, чем мог я тогда себе представить. Но возможно также, что молчал он по другой причине. Пыльный чемодан голых девок вступил бы в противоречие с образом Несчастного Однолюба, который Лавруша создавал по ночам, вгоняя меня в сон своими приторными рассказами про итальянку по имени Джианна.
Которая неподражаемо картавила, называя моего сельского соседа: "Лавлик, Лавлик…"
Не от слова "лавр".
От "love"…
Стажерка из Рима. Буйно вьющаяся брюнетка. Не только красивая, но к тому же, судя по огромным очкам, интеллектуалка.
Снимки свои, протягивая через проход, демонстрировал Лавруша селективно. На одном, протянутом к показу, я с удивлением увидел их с Джианой конфидента, которым оказался не кто иной, как Колик - бля! - только молодой! Колик, ни слова мне не проронивший про связь земели с иностранкой, которая была девушкой не только интеллектуальной, но и настроенной антитоталитарно. В СССР, не без риска для себя, Джианна занималась поиском и публикациями на Западе оппозиционной словесности.
Чувствуя себя законным представителем последней, я не мог не задавать себе пусть абсурдно, но ревнивый вопрос - что нашла она, не встреченная мной соратница по борьбе за свободу слова, в этом сентиментальном эгоцентрике, захлебывающемся от эмоций по отношению к самому себе?
- Ты ей дал хоть что-нибудь?
- Что я мог ей дать? Она-то, конечно, хотела сделать из меня писателя. Но ты же понимаешь… Я не из тех, кто перышком скребет…
Мудила мог вспомнить только то, что трусики Джианны были такими маленькими, что он мог их спрятать в кулаке без остатка. Со слезами в голосе: "Представляешь? Ни уголка наружу! Ни кружавчика!" Ручищу от природы имел он здоровенную (плюс с малолетства косьба на пару с батей, топор и двуручная пила). Но я все равно выражал сомнения. Двадцать два года я прожил в этом мире (правда, в СССР), но не видел таких трусов.
Он оскорблялся: "Не трусов, а трусиков…"
Не знаю, где хранил их - в чемодане? на сердце? - но Лавруша предъявил их мне, неверующему, как вешдок. Взяв в щепоть, чтобы дать им, мутно-прозрачным, повиснуть предо мной:
- Теперь ты понимаешь?
Я зачарованно смотрел. Одно слово стучало мне в виски: "Эротика… эротика…"
Лавруша приземлил невиданное мной исподнее себе на ладонь, взял в жменю. Поместились - хотя край он дотыкял мизинцем (а я глупо думал при этом, что в Рим свой итальянка улетела без трусов).
Демонстрируя кулак, он смотрел сквозь меня:
- Называются слипы.
- Слипы?
- Да…
- А все это вместе - знаешь, как?
- Как?
- Фетишизм.
- Еще один "изм"?
- Ага.
- Тоже перверзия?
- А ты как думал?
- Что ж, - ударял он себя в грудь эпически, - "Сказание о казаках"! "Тихий Дон"! Лавруша все в себя вмещает… Потом информируешь, в чем заключается, лады?