Самоубийца
Как и в прежней жизни, он вставал каждый день ровно в 5.30 утра, принимал душ, брился, заваривал крепкий чай и сам готовил завтрак. Утром он всегда готовил себе сам, не желая беспокоить жену. За завтраком он по старой привычке изучал газеты, затем надевал рубашку, повязывал галстук, надевал костюм и брал на руку плащ, если дело было зимой или рубашку с коротким рукавом летом, но неизменно с галстуком. Брал кожаный портфель, привезенный из прежней жизни, и, попрощавшись с уже проснувшейся к тому времени женой, ровно в 7.30 уходил на работу.
Провожая каждое утро мужа на работу, она без устали повторяла, "Слава Богу, Слава Богу".
Они приехали в Израиль в самый разгар лета 1991 года. Лето в Израиле – время отпусков, нещадной жары и подготовки к бесконечным религиозным праздникам. Лично мне Израиль напоминает в это время самодовольного, сытого жлоба, дремлющего в полуденной дреме.
Изнеженным израильским социализмом и тропическим климатом чиновникам было не до них, прибывших в столь неподходящее время. "Вот закончатся праздники" – всякий раз говорили им, когда они обращались в какое либо учреждение – "И все станет на свои места".
Спокойные за свое светлое и безмятежное будущее, их официальные опекуны из министерства абсорбции никак не могли понять, отчего эти "русские" так суетятся. "Постепенно все устроится и будет хорошо", – повторяли они каждый раз главную израильскую мантру.
А они суетились потому, что обоим было за сорок, и с ними было двое детей школьного возраста.
В Союзе и муж, и жена были инженерами-химиками. В свои неполные тридцать лет он был уже главным инженером на крупном предприятии и очень гордился этим. Да ему и вправду было чем гордиться. Он привык к уважению, его ценили за ум, знания и отношение – как к делу, так и к людям.
Он ни секунды не сомневался, что его личные и профессиональные данные будут по заслугам оценены и здесь. Поэтому первым делом, они перевели свои дипломы на иврит и отправили в квалификационную комиссию в Иерусалим. Потом на иврит были переведены их трудовые книжки и резюме. Это было их главное достояние: Образование, опыт, умение работать.
Кроме своих опыта и дипломов, они привезли с собой по сто долларов на каждого члена семьи и контейнер с вещами, состоявшими главным образом из книг и домашней утвари. Он особенно беспокоился из-за своих костюмов, которые они пошили перед отъездом, дабы ему не ударить лицом в грязь на предстоящих интервью. Но все обошлось, его костюмы благополучно прибыли в Израиль. Только вот надеть их здесь было некуда.
По старой привычке он надевал костюм всякий раз, когда они собирались в присутствие. Но куда бы они ни пришли, их везде встречали коричневые от загара мужчины и женщины в майках и сандалиях на босу ногу, как будто их только что забрали с пляжа. Их брюки были пошиты таким образом, что когда они поворачиваясь к посетителю задом и сосредоточенно искали какие-то бумаги, из штанов выглядывали трусы и половина голой задницы. В это время щеки обоих горели как от пощечин. Но они не теряли надежду и веру в то, что когда-нибудь его костюмы обязательно понадобятся.
А пока время шло, и чем больше проходило времени, тем меньше оставалось надежд и денег. Ответ из Иерусалима ждали по полгода, а все это время нужно было как-то жить. Все пособие испарилось в течение трех месяцев, и тогда женщина приняла решение начать работать – неважно где, главное, чтобы муж мог спокойно искать работу.
Бросив ульпан, она пошла работать на кассу в супермаркете. А он день и ночь учил иврит и рассылал свои резюме по всему Израилю.
Так прошло два года. Жена работала на кассе. Новая работа выматывала ее. Привыкшая к своей лаборатории, она сходила с ума от водоворота лиц и товаров. Ее утешало лишь то, что дети наконец-то привыкли к новой школе, где поначалу было столько проблем, а главное – муж нашел работу по специальности.
Когда он сообщил ей об этом, она была готова забыть от радости все перенесенные испытания. Два года он изо дня в день бегал с утра до вечера в поисках работы, покупал кипы газет, где печатались объявления о работе, без конца звонил и повсюду рассылал свои резюме. За эти два года он успел объездить весь Израиль с Юга на Север. И каждый раз его внимательно выслушивали, жали руку, похлопывали по плечу или же благосклонно улыбались, но при этом никогда не говорили ни да, ни нет. И это тянулось месяцами.
Чаще всего, ему вовсе не отвечали. Если же ему в конце концов отвечали, то оказывалось, что он подходит предприятию абсолютно по всем критериям, но – вот беда – живет он слишком далеко. Им как раз нужен человек на Севере, а он вот как назло поселился на Юге. Ради работы он готов уже было переселиться на Север, но к этому времени, все ставки уже были заняты и он оставался ни с чем.
Иногда его приглашали на интервью, но перед тем как принять долго держали в приемной, а когда его приглашали зайти, то не предлагали сесть, а вместо этого хозяин кабинета сидел подолгу уткнувшись в какие-то бумаги и он не знал, его ли это бумаги, или сидящий человек занят чем либо другим. Потом его долго расспрашивали о семье, о том, сколько ему лет и почему он пришел именно сюда, а не куда-то в другое место, а главное – что он будет делать, если его не возьмут на работу.
Иногда у него даже брали телефон и старательно отмечали в своем ноутбуке день и место встречи с ним, при этом прямо в его присутствии давали своей секретарше задание – обязательно напомнить ему накануне о предстоящей встрече. Но ни накануне, ни потом никто так ему и не звонил.
Бывало и так, что увидев в местной газете объявление о том, что требуется инженер-химик с опытом работы, он немедленно звонил по указанному телефону, и когда его просили выслать резюме и документы, подтверждающие его квалификацию, он немедленно все отправлял по факсу или заказным письмом. За время ожидания ответа телефон приобрел для него какой-то магический смысл. Ему казалось, что он перестал различать все звуки, кроме одного-единственного.
Будто оглохший, он ждал заветного звонка так, как ждет религиозный еврей прихода Мессии. И когда наконец-то звонок раздавался в звенящей пустоте, он дрожащей рукой снимал трубку, и если в это время дома была жена, она тоже с замиранием сердца бежала к телефону и с робкой надеждой во взгляде возносила молитвы Богу.
Но молитвы не помогали. "Нельзя отчаиваться", – говорила она мужу, – "Если тебе не звонят, звони сам".
Когда он звонил по поводу объявления, увиденного в газете, на другом конце провода выражали крайнее удивление, так как они вообще никакого объявления не давали и, честно говоря, и рады бы помочь, но не знают и не понимают чем.
В такие минуты он физически, корнями волос на голове ощущал лютую ненависть к себе на другом конце провода и не мог понять, в чем же причина этой злобной зависти.
У него было такое чувство, как будто ему мстят, мстят беспощадно и с завидным упорством. Но за что?!
Он вспомнил, как еще в то время, когда он, живя с родителями в коммуналке, ежедневно, ежечасно ощущал на себе ненависть соседей, живших за стенкой.
Соседям почему-то всегда казалось, что он и его родители живут лучше, хотя на самом деле жизнь, как и коммуналка, была общей для всех. И несмотря на то, что материально соседи – вчерашние лимитчики, приехавшие в Москву из глухой российской глубинки, – жили намного лучше, постоянно подпитываясь из деревни, а его семья такой возможности не имела и часто недоедала (особенно в голодные годы), соседи все равно считали, что им живется лучше и ненавидели их лютой ненавистью.
Они как будто ненавидели их за собственную убогость, за то, что им не дано было стать инженерами и учителями, как его родителям, и всю свою ненависть они выражали уродливым "жиды".
И вот, спустя годы, жизнь как будто снова вернулась на круги своя, только уже здесь – за тридевять земель: то же убожество, та же мелкая зависть, питающая такую же отвратительную ненависть.
Все то же, только покрытое толстым слоем жира. Ни он, ни его жена никогда не могли смириться с этим. Разве они – причина их убожества?! Разве они и их близкие мало натерпелись в своей жизни, долгие годы прожив в коммуналке с родителями и детьми?!
За то время, что они здесь прожили, на их глазах как из-под земли вырастали будто грибы после дождя новые, шикарные многоэтажные дома и виллы, которые строили такие же, как он, а маленькие лавочки превращались в крупные магазины, в одном из которых теперь работала его жена.
Ее хозяева поменяли свою старую квартиру на новую, в одном из тех новых, многоэтажных домов, в то время как они жили в старой дыре; сменили свои прежние золотые цепи на новые, которые вполне могли заменить якорные, в то время, как они покупали обрезки колбасы, экономя на чем только можно. Пересели на более престижные машины, в то время как он продолжал ходить пешком, экономя на проезде, где это было возможно.
Так что же им еще надо и в чем он провинился перед этими людьми и этой страной?
Разве его желание работать, пользоваться заслуженным уважением да и просто жить по-человечески – преступно?! Зачем этим людям, торопящимся на их горбу в свой земной рай, понадобилось еще и ежечасно унижать их гнусными замечаниями и сентенциями в адрес страны их исхода, о которой эти людишки не имели ни малейшего представления. Почему они не устают задавать идиотские вопросы, типа – были ли у них в России холодильник и телевизор? Неужели им мало их страданий – его и жены, неужели их еще постоянно нужно тыкать носом в то дерьмо, в котором они здесь сидят по уши, прикрываясь при этом мерзким, приторным патриотизмом и фальшивыми рыданиями по поводу своих перенесенных страданий, по сравнению с которыми их нынешние трудности просто насморк по сравнению с инфарктом? Как будто бы этими беспрестанными издевками их, загнанных в угол, хотели заставить смириться со своим гнусным положением, чтобы его жена молча сидела на кассе в супере, а он – инженер – убирал мусор на стройке.
В ее волосах прибавилось седых нитей, и хотя она старалась казаться, по крайней мере дома и на работе, уверенной и жизнерадостной, в ее глазах все чаще проскальзывали тревога и страх.
Жизнь шла от недели к неделе, и с каждым днем надежды становились все призрачней. За два года поисков он как-то сильно ссутулился и приобрел какой-то непривычно растерянный вид. Он стал стесняться есть дома, рано уходил и поздно возвращался.
Постепенно он стал испытывать отвращение к самому себе. Ему начало казаться, что у него воняет изо рта и что сам он издает какой-то отвратительный запах. Он стал через силу бриться, нехотя становился под душ, сдерживался, чтобы не сорваться на жену или детей.
Ночью он делал вид, что спит, но жене передавалась его тревога, и она тоже не спала, хотя утром ей было рано вставать. От этого он мучился еще больше и, в конце концов, уходил спать в салон.
Но вот в один прекрасный день все резко изменилось. Он неожиданно сообщил жене, что нашел как раз ту работу, которую так долго искал. В тот день он принес бутылку шампанского купленную в "русском" магазине, и разные деликатесы из дорогого супера, многие из которых они раньше и в глаза не видели.
После этого, он вдруг сразу как-то преобразился. Появилась прежняя осанка, он снова стал с удовольствием бриться, изысканно одеваться, остроумно шутить, как когда-то прежде, а главное – стал строить планы на будущее.
– Пройдет еще немного времени, и мы обязательно купим и квартиру и машину, – говорил он жене.
Теперь, когда к ним приходили друзья, он часами обсуждал с ними преимущества и недостатки всевозможных марок, а также – где лучше купить квартиру.
"Слава Богу", – без конца повторяла про себя женщина, "Слава Богу", – без устали повторяла она, боясь спугнуть столь долгожданное счастье. Ее не насторожил даже тот факт, что раньше он никогда не интересовался машинами. Она была счастлива.
Но счастье ее было недолгим. Смутная тревога, с самого начала поселившаяся в душе, которую она с самого начала пыталась затолкать в самый отдаленный, самый темный уголок души, назойливо напоминала о себе, росла и крепла с каждым днем, уже не умещаясь в недрах подсознания.
Она заметила странно изменившийся взгляд мужа. В то время, как он живо рассказывал о своей работе и делился с женой планами на будущее, его глаза будто были прикованы к чему-то невидимому, ведомому лишь ему одному.
Её опасения усилились после того, как спустя месяц после начала работы, он вдруг заявил, что ему назначили испытательный срок без зарплаты но если он справится, то тогда ему начнут платить через три месяца.
Жене показалось это странным. Что-то подсказывало ей, что здесь что-то не так. Но она гнала прочь назойливую, как муха, тревогу, а на радостное сообщение мужа лишь как всегда промолвила: "Слава Богу".
На какое-то время она успокоилась. Вскоре, однако, она заметила, что он лишь старательно делает вид что спит, но сам, сжавшись как резиновый мячик, бодрствует всю ночь.
Шли месяцы, он, как робот, каждое утро пил чай, одевался и выходил за дверь. Приходил поздно вечером, жалуясь на большое количество работы.
Однажды она заметила, что он начал вставать посреди ночи и долго сидел на кровати, подперев голову руками.
В глубине души она знала причину его страданий, но боялась сама себе в этом признаться.
Все открылось разом и очень страшно.
В тот ноябрьский вечер его не было дольше обычного. Она уже собралась было звонить в полицию, обзванивать больницы, когда в дверь постучали. На пороге стояли полицейские – парень и девушка, говорившие исключительно на иврите.
Ещё не осознавшие до конца происходящее, но уже насмерть перепуганные, дети помогли перевести ей страшную правду о том, что их отца и ее мужа больше нет. Он прыгнул с перехода, соединявшего два новых многоэтажных здания в Университете. Переход располагался где-то на уровне восьмого этажа. Он, оказывается, часто приходил туда, блуждая по многочисленным коридорам. Это было одно из мест, куда он уходил каждое утро будто бы на работу. Здесь он бесцельно блуждал с утра до вечера, возвращаясь домой лишь с наступлением темноты. Поначалу он часто заходил в библиотеку, подолгу с интересом читая книги и журналы. Потом это занятие показалось ему бессмысленным, и он все чаще стал наведываться в новое высокое здание. Здесь он задумчиво бродил по коридорам и все чаще выходил на мост, соединявший два корпуса здания, и задумчиво смотрел вниз. В самом низу здания располагалась лаборатория, где проводились эксперименты над животными. Зимой, когда темнеет особенно рано, он слышал в вечерних сумерках тоскливый, обреченный вой подопытных собак, который произвел на него странное действие. Возможно, эта сцена и этот вой и были той последней каплей, которая переполнила его сознание. Когда у него поинтересовались, что он делает в здании и не нужна ли ему помощь, он лишь горько усмехнулся и, поблагодарив за участие, направился к переходу. Постояв немного на мосту, он перелез через перила и прыгнул вниз. При падении он сломал себе шейные позвонки, но лицо почти не пострадало.
История попала в газеты, главным образом из-за того, что место самоубийства давно уже пользовалось дурной славой, и он был не первым среди использовавших переход чтобы свести счеты с жизнью.
Место действительно было паршивым. В связи с публикацией в той же заметке приводился комментарий психолога, который объяснял случившееся особым родом депрессии, возникающей у непривычных к новому климату репатриантов под влиянием их собственного тоталитарного сознания.
О лаборатории, плаче несчастных собак и тех ассоциациях, которые этот вой вызывает у тех, кто не спит по ночам в заметке не упоминалось.
Вообще заметка была крохотная – на фоне прочих новостей о перспективах мира с палестинцами, перестановках в правительстве, высоких процентах пьянства и проституции среди новых репатриантов и еще целого приложения, целиком касающегося спорта.
Его похоронили в костюме, которым он так дорожил. Бледная, без единой кровинки женщина не проронила ни слезинки и не произнесла ни единого слова за все время подготовки к похоронам. И лишь увидев мужа в его любимом костюме, горько зарыдала.
Снежная королева
Я встретил ее в канун Нового года.
За полгода до того, как я ее встретил, жена, забрав нашего двенадцатилетнего сына, улетела обратно в Россию, не выдержав наших мытарств.
Когда мы только приехали, я объездил всю страну в поисках работы, но безуспешно. Потом мы оба мыкались в поисках заработка и дешевого жилья, хватаясь за любую работу типа уборки, мытья посуды за пять шекелей в час. В то время и такая работа тогда была в большом дефиците. Страна была наводнена легальными и нелегальными эмигрантами, палестинскими рабочими с оккупированных территорий и гастарбайтерами из Азии и Африки – от Филлипин до Нигерии.
Потом я нашел хоть и не очень престижную, но зато постоянную работу. Если была возможность – работал в две смены. На жизнь хватало, и мне казалось, что постепено наши пошатнувшиеся было отношения налаживаются.
Но я ошибся. Моя жена смотрела теперь на меня совсем не так, как раньше, до приезда в Израиль. Тогда ее глаза смотрели на меня с каким-то восторженным обожанием.
Впрочем, и я тогда был совсем другим. Я в то время работал в престижном НИИ, собирался защищать диссертацию, и… Вдруг НИИ закрылся, и все, кто могли, разъехались кто куда, или ушли в бизнес.
А те кто не могли, прозябали на грани нищеты.
Мы с женой тогда тоже решили уехать, надеясь, что Израиль это та страна, где я смогу наиболее полно реализовать свой потенциал…
Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Здесь мы тоже влачили жалкое существование, не живя, а постоянно выживая.
Просто здесь все было по-другому. Ко всем нашим проблемам прибавились и неприятности сына. Он никак не мог привыкнуть к новой школе, где все для него было чужим. Его сразу же посадили в обычный класс, где он, не зная языка, сидел, ничего не понимая, за последним столом с еще двумя-тремя такими же, как он, детьми.
За то время что мы успели прожить в новой стране, он ожесточился и замкнулся. Наши походы в школу ничего не дали, поскольку мы толком еще не выучили иврит, и потому не могли как следует объясниться ни с учителями, ни с администрацией.
Ощущение собственного бессилия перед новой действительностью еще больше осложнило наши и без того непростые отношения с женой. И тогда в ее глазах как будто что-то погасло. В ней появилось какое-то безразличие ко всему и в первую очередь – ко мне.
И теперь, когда я был дома, она все время молчала, сосредоточенно делая какую-то работу по дому, или вдруг вспоминала о каких-то важных делах, которые нужно сделать прямо сейчас.