Работал он то разнорабочим, то сторожем, то грузчиком в супермаркете. Но, проработав месяц-другой, уходил, иногда сам, но чаще со скандалом. В своей прощальной речи он поминал всех – от главы правительства до своего непосредственного начальника, называя их жуликами и кровососами.
Начальников от его речей трясло, они грозили ему полицией, и когда Дава уходил, давали охранникам строжайшее указание: если появится – не пускать, а будет упорствовать – звать полицию.
Уйдя с работы, Дава собирал вокруг себя разношёрстную публику из числа иммигрантов, поил их пивом и проводил среди них революционную работу. Ханурики, бомжи и люди без определённых занятий – часто всё это было в одном лице – пили пиво и слушали его обличительные речи.
Говорил он убедительно: о необходимости объединения, о смене приоритетов, так, чтобы у всех нуждающихся было жильё, а на зарплату можно было жить, не влача полунищенское существование. Слушатели одобрительно поддакивали, но когда пиво заканчивалось, исчезали, а Дава снова находил себе временную работу, чтобы оплачивать аренду квартиры и вести революционную агитацию.
Выборы в 1996 стали его звёздным часом – он прославился на всю страну. В отличие от подавляющего большинства своих соотечественников, Дава на митинги с участием известных в прошлом правозащитников не ходил, а вместо этого поставил палатку протеста напротив муниципалитета, требуя изменений в приоритетах правительства и вообще замены правительства советом народных депутатов. Короче говоря, его лозунгом было: "Вся власть Советам!" Поскольку разрешения на проведение акции протеста он нигде не брал, полиция вознамерилась снести его палатку, но Дава хорошо подготовился к подобному развитию событий, показав им канистру с бензином и зажигалку. Полицейские стали ждать вокруг палатки как волки терпеливо ждущие добычи.
Прежние слушатели Давы приходили выразить ему почтение и поддержку, но ни один из них не остался возле него. Дава, между тем, подбадривал себя сигаретами и дешёвой водкой и продержался так часов пятнадцать. Тактика полицейских себя оправдала: они дождались, пока Дава заснул в своей палатке прямо с бычком от сигареты в зубах, и в считанные секунды палатка была снесена. На Даву надели браслеты, но, продержав какое-то время в участке и свозив на психиатрическую экспертизу, в конце концов отпустили, открыв, правда, против него дело о "нарушении общественного порядка".
Потом он всё добивался встречи с членами парламента, посылал им какие-то письма и программы, писал в международные организации, жалуясь на дискриминацию, но все эти его усилия успеха не имели.
Мы старались помочь ему как могли с работой. От всего остального – денег, угла и прочего – он всегда категорически отказывался. Вразумлять его было бесполезно.
– За кого ты воюешь в этом мире, где каждый за себя?! – как-то не выдержал и спросил его я. – Ради чего?!
– Ради справедливости, – уверенно ответил он. – Мы бы уже давно победили, если бы не предатели среди нас, – с досадой сказал Давид.
– Слишком уж много этих предателей, – с иронией сказал Сэм. – А может быть, просто каждый за себя?
– Наверное, – подумал я. – И мы с тобой, приятель, тоже.
Я испытывал чувство вины перед Давой, но, с другой стороны, давно уже разуверился в пользе всяких протестов и революций. Все они приводят лишь к одному: смене одних прохиндеев на других. Поэтому я решил идти по пути советской интеллигенции: найти свою, пускай и не слишком уютную нишу в новой жизни. А остальной мир… Он заботит меня так же, как и я его. Что нам друг до друга?!…
Потом Давид вовсе исчез из виду, и за всё время до этого дня я видел его лишь однажды из окна автобуса: он с кем-то разговаривал в районе старой автобусной станции, по виду – с таким же бедолагой, как и сам. Он сильно постарел, осунулся, лицо стало красным, линзы очков ещё толще, и стоял, он опираясь на палочку.
"Что это вдруг он у меня из головы не идёт с самого утра?" – подумал я и почему-то почувствовал тревогу, – "нужно позвонить приятелю".
– Давид умер, – вместо обычного приветствия "Привет, Котовский!" (так он называл меня за давнюю привычку брить наголо голову) сказал мне Сэм в телефон.
Услышав эту новость, я в расстерянности замер и ничего не мог сказать в ответ. Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что Давид когда-нибудь может умереть, хотя для этого было достаточно предпосылок и уже давно. В Израиль он прилетел немолодым и с целым букетом болячек, а с годами этих болячек лишь прибавилось, да и пил он с каждым годом всё сильнее.
– Как ты узнал? – спросил я.
– Он из больницы ещё позавчера звонил. Я хотел к нему в выходные зайти. Опоздал… Не думал, что всё так быстро случится.
"Телефона у Давы не было. Наверное, попросил у кого-то в больнице", – подумал я.
Тут же собравшись, я поехал к Сэму. Сэм казался совершенно разбитым и уже выпившим. Смерть друга ударила по нему.
– Уже по нашим рядам бьёт, – сказал он, когда мы молча помянули нашего друга.
– Да ладно, – ответил я. Мне очень хотелось надеяться, что всё-таки ещё не по нашим.
– Давай ещё помянем, – сказал Сэм. – Это ведь не просто Дава умер. Это наша эпоха умерла, знаменем которой он был.
Я кивнул в знак согласия, и мы выпили ещё. Потом мы поехали в больницу и уладили разные формальности с похоронами нашей эпохи.
Саша
"Всегда найдется бедняк, который за все заплатит".
Жорж Сименон
– Саша пошел искать работу, а его убили, – сказала мне сашина мать. Когда она говорила, вид у нее был совершенно отрешенный, а взгляд отсутствующий, и от этого все случившееся казалось еще более страшным.
Я никак не мог осознать трагедию, которая произошла с моим другом, возможно потому, что человек никогда не сможет ни примириться со смертью, ни принять или понять ее.
– Как же так?! – все еще не мог поверить услышанному я, – Ведь еще утром я видел его живым и невредимым, полным сил и оптимизма, а вечером мы собирались на курсы иврита.
Смерть таких людей, как Саша, меняет мир. Без них он делается каким-то тусклым и унылым. А в нем было что-то такое, что притягивало к нему людей.
Саша был совершенно бесхитростным и очень добрым. Многие пользовались его добротой, но он никогда даже не думал о том, что его используют и не замечал насмешек за своей спиной.
Ту плачевную ситуацию, в которой большинство из нас оказались после приезда, он воспринимал как временные трудности, хотя сам никак не мог найти постоянную работу и все время перебивался случайными заработками. Но как бы плохо ни было ему самому, он никогда не ныл и всегда всем готов был помогать.
Таким он был, Саша – добрый, открытый и ужасно непрактичный.
Он готов был браться за любую работу, а все свободное время либо учил иврит, либо читал книги по иудаизму или философии.
Мать приехала в Израиль из-за него. Идеи и энтузиазм сына совсем не привлекали ее, но она была уверена, что без нее ее единственный непрактичный сын сгинет в чужой стране.
Это была тихая, очень кроткая женщина, в одиночку вырастившая сына. С родными у нее всегда были сложные отношения, и она уехала из дому, когда ей исполнилось шестнадцать лет. После окончания техникума она всю жизнь проработала в аптеке, подрабатывая уборкой подъездов. Сашу она родила, когда ей было уже за тридцать. Первый ее муж оказался потомственным алкоголиком и тунеядцем. После развода она решила больше замуж не выходить, но хотела родить ребенка.
Родственники допытывались, от кого она родила Сашу, но она никому об этом так и не сказала.
– Байстрюк! – со злобой сказали близкие и совершенно отвернулись от нее.
Но ей было плевать на них. Всю свою жизнь она жила и дышала лишь своим единственным ребенком, а выпавшие на ее долю несправедливости и невзгоды она воспринимала покорно, как должное, и никогда не роптала на судьбу за то, что жизнь сложилась совсем не так, как ей хотелось бы.
Саша с детства был особенным. На улицу, поиграть с другими детьми, его нужно было чуть ли не силой тащить. Вместо игр с другими детьми он предпочитал чтение книг или что-то рисовал в своем альбоме.
Читать Саша выучился в пять лет, любил книги и читал запоем. Другие дети считали его странным, таких, как Саша, сейчас принято называть "ботаниками". Еще будучи ребенком, он на все имел свои суждения, к шестнадцати годам освоил английский, французский и испанский настолько, что читал книги на этих языках без словаря. Языки давались ему удивительно легко, но были у него способности и к точным наукам.
Его знала вся школа как чудаковатого гения. Любили его все, потому что. несмотря на странности, он был совершенно безотказным, всегда и всем помогал на контрольных и экзаменах, у него можно было проконсультироваться по любому вопросу, казалось, не было такого чего бы он не знал.
Пока Саша учился в школе, мать не могла на него нарадоваться, была совершенно счастлива и старалась баловать сына как могла. Но Саша был совершенно безразличен к материальным благам, и мать даже обижалась, что он отказывается от ее подарков и "ничего не хочет".
Проблемы начались, когда Саша поступил в университет. Собственно, здесь мы с ним впервые и познакомились. Сначала он учился на механико-математическом, потом ушел на химфак, а оттуда вдруг на историю. Здесь он постоянно спорил с преподавателями и не раз ставил некоторых из них в тупик. Те, в свою очередь, его побаивались и недолюбливали.
Однако одними спорами с преподавателями дело не обошлось. На третьем курсе он вдруг изъявил желание специализироваться по истории раннего христианства, и его со всех сторон стали предупреждать по поводу рискованности и необдуманности такого шага. "Запросто вылетишь из университета", – предупреждали его и приятели, и преподаватели. Но кончилось все тем, что он ушел сам.
На истфаке Саша успел проучиться два с половиной года, и за это время он неплохо освоил греческий и латынь настолько, что мог читать на обоих языках. Он все пытался найти отправную точку человеческой истории, которую искал все более углубляясь в древность: от ранних христиан к эллинистическому Египту, а оттуда к древним грекам и наконец, познакомившись с пятикнижием, утвердился во мнении, что Святая Земля – и есть та самая отправная точка в истории человечества, которую он ищет.
С тех пор Саша стал регулярно посещать синагогу, изучал под руководством раввина пятикнижие и священные книги иудаизма, готовясь к переезду на Святую Землю.
Мать переживала за него, боялась, что он свихнется, но раввин успокоил ее, что сын не пропадет, а наоборот, как самый способный ученик и вообще человек ревностно соблюдающий заповеди, обязательно найдет свое место в жизни.
Мать успокоилась, и тут ее сын сделал очередной крутой вираж в жизни – ушел из синагоги, разочаровавшись в своем учителе.
– Вы все толкуете по-своему, – заявил он раввину.
Тот был сначала обескуражен, потом они яростно спорили и, наконец, Саша решил для себя, что больше ему в синагоге делать нечего.
С тех пор мать постоянно тревожилась за его будущее. Началась "Перестройка", и бывшие одноклассники и сокурсники, которые высоко ценили Сашины способности, звали его в бизнес, но он категорически отказывался, заявляя им: "Это не мое".
Вдохновленный примерами Спинозы и Акосты, он зарабатывал себе на жизнь физическим трудом, работая в столярной мастерской, а в свободное время читал книги по истории и философии, готовясь к отъезду на Святую Землю.
Удручало мать и то, что сын с девушками знакомился, но ни с одной из них "серьезных отношений" так и не возникло. "Не мое", – уже привычно отвечал сын на вопросы матери. "А ведь сколько его знакомили с хорошими девушками, сколько у него было возможностей уехать в Америку", – с досадой думала мать. Об Америке он и слышать не хотел.
– Не смогу я там жить, – говорил ей сын, – Америка – царство бездуховности.
– Где же ты хочешь найти духовность? – улыбалась мать.
– На Святой Земле, – уверенно отвечал сын.
И мать в конце концов смирилась.
Собирались они первыми, но у них вечно не хватало каких-то документов, и в конце концов они приехали позже всех. С работой тогда было, мягко говоря, туго, но Саша не унывал: на первое время денег хватало, а там он обязательно что-то найдет.
Мать ухаживала за стариками, Саша мыл подъезды.
В тот день он ушел искать работу. Буквально в трехстах метрах от дома молодой палестинец лет девятнадцати вдруг бросился на него и пырнул его ножом. Нож был огромный, таким раньше резали скот на бойне. Убийца нанес Саше несколько ударов сначала в живот, а потом в шею, от которых Саша умер на месте.
Убийца попытался скрыться, но его задержали. На следующий день фото убийцы опубликовали в газетах. Было что-то патологическое во внешности сашиного убийцы: длинные торчащие наружу верхние зубы и ничего не выражающий взгляд. Это сочетание создавало ощущение какой-то ущербности. Потом еще по телевидению показывали суд над ним. Во время судебного заседания он смотрел на судей и охранников так, как будто не понимал чего от него хотят.
Буквально на следующий день после убийства Саши другой палестинец зарезал четырнадцатилетнюю девочку, когда та шла в школу. Разъяренная толпа едва не линчевала убийцу – его спасли подоспевшие полицейские.
А ночью подогретая пивом толпа принялась громить лавки и магазины в городе, выкрикивая "Смерть арабам!"
Погромщики искали прятавшихся в пекарнях и на стройках нелегалов из числа палестинских рабочих, многие из которых, чтобы сэкономить на проезде, оставались ночевать прямо на рабочем месте.
Под шумок толпа ограбила несколько киосков и магазинов. Крупные наряды полиции три дня успокаивали погромщиков, а политики из национального лагеря требовали выдворить из страны всех палестинцев, потому что только тогда прекратится террор, и для всех будет работа.
Труд арабов стоил очень дешево и поэтому многие работодатели, даже несмотря на все разгоравшуюся Интифаду, предпочитали нанимать палестинцев.
Правительство лихорадочно искало, кем заменить дешевую рабсилу арабов, и для этого завозило в страну таиландцев и китайцев. С приездом "русских" проблема наконец разрешилась, и палестинцев перестали брать на работу в Израиле.
С тех пор прошло почти двадцать лет. После той резни какое-то время было тихо. А потом у нас стали взрываться автобусы. Чуть позже начались ракетные обстрелы наших городов.
Мать Саши по-прежнему живет в том же городе. Несколько лет назад ей предоставили место в доме для престарелых. Были у нее и другие варианты, получше, но она хотела именно здесь, в этом городе, чтобы "быть поближе к сыну", – как она говорила.
Одинокая женщина и кошка
Одна очень богатая женщина любила помогать бедным и убогим. Это было ее хобби. Бездомным она дарила одеяла и матрасы, чтобы им не было так жестко и холодно спать на земле. Голодных она кормила у себя по субботам в специально выделенном для этого помещении своего громадного поместья.
Делала она все это совершенно безвозмездно, требуя от облагодетельствованных ею лишь соблюдения субботы и ношения кипы (ермолки), если речь шла о мужчинах.
Впрочем, бездомные и без того везде надевали кипу – без этого им хуже подвали на перекрестках.
Будучи женщиной очень религиозной, она ревностно соблюдала субботу и все религиозные праздники. Из синагоги она всегда выходила с чувством честно выполненного долга.
Впрочем, заботилась она не только о людях, но и о животных. Она даже выделила специальное место в своем имении для бездомных животных – кошек и собак. Здесь их кормили, и у них была постоянная крыша над головой.
Как-то раз дети принесли ей где-то найденную кошку. Кошка была еще совсем маленькой. От нее пахло помоями, и сама она была худющая, с какой то бесцветной шерстью. Ее было жалко, но гладить не хотелось.
Женщина задумалась, что же с ней делать. И тут ее осенило. Она вспомнила про одинокую старушку, которая жила в районе, политкорректно именуемом "для слабых слоев населения". "Старушка наверняка обрадуется существу, которое скрасит ее одиночество", – думала леди, приходя в восторг от собственной доброты и находчивости.
Леди была чрезвычайно демократична и сама отвезла старушке подарок.
И старушка действительно была рада кошке. С тех пор как дети разъехались, – кто в Нью-Йорк, а кто еще дальше на север – в Канаду – все ее общение состояло из магазина, где она покупала самое необходимое, телефонных звонков и телевизора.
Отказывая себе во всем, иногда даже в самом необходимом, она каждый раз урывала крохи от своего пособия по старости, собирая деньги на поездку к детям. "Скоро, уже совсем скоро", – предавалась своим мечтам старушка.
Ее внуки родились в далекой Америке, и она мечтала наконец увидеть их не только на фотографиях, но и обнять. Она давно приготовила для них подарки и с нетерпением ждала той заветной минуты, когда наконец поднимется по трапу самолета, на котором полетит к детям и внукам.
Но чем сильнее она подгоняла время, тем медленнее тянулись часы и дни. Как будто бы ей назло. Особенно ночью, в часы бессонницы.
"А теперь время не будет тянуться для меня так мучительно", – радостно подумала старушка, увидев кошку. Она приготовила для кошки блюдце, куда налила чуть теплого молока.
– Пей, – ласково она сказала кошке, – А я схожу за едой для тебя. Ты что больше любишь: рыбу или курицу?
Кошка не ответила, сосредоточено лакая молоко. Старушка протянула руку, чтобы погладить ее, но кошка отпрянула и зашипела.
Старушка вздохнула, как мать, которой ничего не остается, как смириться с трудным возрастом своего ребенка, и отправилась за едой для своей кошки.
Тем временем кошка, обследовав всю квартиру, выбрала себе подходящий угол на диване в гостиной и задремала.
В последующие дни, кошка стала метить всю квартиру, не обращая никакого внимания на хозяйку. Она по-прежнему шипела при любой попытке погладить ее и все так же пахла помоями.
Женщина с грустью глядела на свою питомицу – та вроде бы жила в квартире и, вместе с тем, была такой чужой…
О присутствии еще одного живого существа в квартире теперь напоминали лишь запах кошачьей мочи, разносившийся повсюду и заявлявший о себе все сильнее и сильнее, и все тот же ничем не перебиваемый запах помоев, исходивший от кошки.
Не изменилось нисколько и общение женщины – она по-прежнему просиживала все вечера перед телевизором. Старушка без устали мыла квартиру, но кошка каждый раз снова заявляла о своих правах и при этом оставалась все такой же недружелюбной.
Закончились дожди, началась весна, и в один из дней Леа – так женщина назвала свою кошку, выпрыгнула из открытого окна распологавшейся на самой земле квартирки женщины и вернулась на помойку.
Был ли то зов предков, или ей просто не понравилось у старушки – кто знает? Кошачья душа – потемки. И с тех пор кошка рылась по помойкам, попрошайничала у соседей, ни с кем при этом не сближаясь и никого к себе не подпуская, а иногда, как ни в чем ни бывало, заявлялась к своей бывшей хозяйке.