Не всем родственникам повезло в жизни так же как и Ашеру. Большинство из них едва сводили концы с концами. Это вообще было пожалуй едва ли не главной особенностью местечка. Здесь было слишком много евреев и очень мало работы. Из поколения в поколение, евреи здесь терпели нужду, хватаясь за любой заработок. Заработка на всех не хватало, и они готовы были грызться друг с другом и с кем угодно за кусок хлеба.
Перемирие наступало лишь в субботу. В этот день они все снова становились родственниками и соплеменниками – богоизбранным народом.
Но даже в субботу, в синагоге, социальный статус каждого четко просматривался. На самых почетных местах восседал Ашер со своими сыновьями. За ним размещались менее богатые лавочники. У самого входа толпились все остальные. Женщины молились отдельно, в специально отгороженном углу.
Все без исключения евреи приходившие на субботнюю молитву, первым делом спешили выразить свое почтение ребу Ашеру.
Надо сказать, что кроме самых близких реба Ашера в местечке не любили за его самодурство и жадность. Вдобавок ко всему Ашер любил третировать тех, кто от него зависел. Но все покорно терпели любые его насмешки, поскольку от одного его слова зависело, получит ли человек работу или будет без толку обивать пороги Ашера. Будет торговать, или же ему придется прикрыть свою лавку. Будут ли его дети учиться в хедере, или же останутся совершенно неграмотными. Поэтому, едва оказавшись в синагоге, все евреи спешили выразить свое почтение самому уважаемому в местечке человеку.
Со стороны могло показаться, что все они пришли помолиться не столько своему Богу, сколько Ашеру. Их можно было понять. Бог – всемогущий и милостивый – был далеко, а скупой самодур Ашер был здесь, в этой синагоге. И именно он, а не Бог решал, кто заработает на кусок хлеба для своей семьи, а кто будет маяться без этого куска.
Первым, кто бросил вызов всесильному Ашеру был Пинхас, сын двоюродной сестры Ашера Ривки. Его сестра рано овдовела и в одиночку растила двоих детей. Пинхас с детства отличался непокорным характером и так же еще с детства прослыл среди местных евреев бунтарем. Он категорически отказывался ходить в синагогу, в хедере постоянно спорил с ребе, за что неоднократно был бит и наказан. Но побои и наказания казалось лишь еще больше раззадоривали его.
У Пинхаса рано проявились способности, и одной из них было умение хорошо рисовать. Выражение своему таланту он нашел рисуя карикатуры на ребе, что последнего приводило в ярость и он грозился выгнать Пинхаса из хедера и даже сдать его в острог. Грозился отправить Пинхаса в острог и сам реб Ашер. Но Пинхас не унимался. Ко всему он был еще задирой и драчуном, и соседи часто жаловались Ривке на ее бунтаря-сына.
Мать в отчаянии обратилась за помощью к ребу Ашеру. Реб Ашер, у которого Пинхас был как бельмо на глазу, отправил Пинхаса к своему племяннику, владевшему сапожной мастерской в городе.
Проработав два года в мастерской, повзрослевший Пинхас ушел от племянника Ашера и поступил на работу в местную типографию.
Здесь он познакомился с другими типографскими рабочими, и это знакомство определило всю его дальнейшую жизнь. Свое образование он получил в рабочих кружках. Он быстро учился, овладевая грамотой и марксистской теорией. Спустя несколько лет, он сам уже был руководителем одного из рабочих кружков.
Первую Русскую Революцию 1905 года он встретил в качестве руководителя местной ячейки РСДРПб.
Во время событий 1905 года, Пинхас который стал Петром с фамилией Соколов, проявил свои недюжинные организаторские способности, организовав всеобщую стачку, в которой приняли участие все рабочие города. Стачка быстро переросла в столкновения с полицией, и в конце концов в город были введены войска для подавления беспорядков. Пинхас был арестован и следующие 12 лет провел на каторге и на поселении.
С началом гражданской войны в России, Пинхас снова проявил свои незаурядные способности. На этот раз, как полководец. Начав гражданскую в качестве командира рабочего отряда, Пинхас закончил войну командующим армией при штурме Перекопа.
За время войны он успел жениться на Доре, прошедшей с ним в качестве медсестры весь путь от Дальнего Востока до Перекопа. В двадцатом у них родился сын, которого супруги назвали Яковом.
Но хроническое недоедание в детстве, каторга и война не прошли для Пинхаса даром, и вскоре он умер.
Жизнь Якова была похожа на жизнь его сверстников в ту пору. Он был не просто пионером и комсомольцем. Как и большинство его сверстников в то время, он жил жизнью своей страны.
После окончания школы вопроса о дальнейшей карьере для него просто не существовало – он хотел быть военным, как и его отец.
Сразу же после школы он поступил в танковое училище, которое закончил как раз накануне войны.
Войну Яков прошел с первого до последнего дня. За время войны он был трижды ранен. Боевое крещение он получил в Белоруссии, в первые же дни войны. После контузии вернулся в строй, воевал под Курском, войну закончил в Вене в звании майора.
Осенью 1944 года, танковый батальон под его командованием участвовал в бою возле тех мест, где родился его отец. "Капитан еврей!" – радостно восклицали уцелевшие жители еврейских местечек увидев Якова.
После войны он женился, и у них родилась дочь Ирина. Отслужив в армии 28 лет, Яков вышел на пенсию в звании полковника, но продолжал работать, теперь уже в школе, в качестве учителя истории.
Тем временем дочь подрастала. Родители не успели, что называется, оглянуться, как дочь закончила школу и поступила в институт.
Здесь она встретила Виктора – своего будущего мужа. Почти двухметрового роста, Виктор перед тем как поступить в институт отслужил 3 года на Северном Флоте. Он выделялся в институте своим жизнерадостным характером, способностями и выдающимися спортивными достижениями. Уже в 16 лет он был кандидатом в мастера по многоборью.
Когда Ирина училась на втором курсе, они поженились. Виктор к тому времени уже заканчивал политех. Вскоре Ирина родила сына, которого в честь деда назвали Яковом.
После окончания института, Виктор получил распределение в Белоруссию. Здесь он стремительно даже не продвигался, а взлетел по карьерной лестнице. Еще не достигнув 30 лет, он стал главным инженером одного из крупнейших в республике предприятий.
Между тем старики спокойно старились, каждое лето принимая у себя внука или наведываясь, как они говорили, "к детям". Все было хорошо, и все были счастливы. Но тут грянула перестройка.
Реб Ашер благополучно пережил вторую мировую войну. Каким то чудом ему всегда удавалось благополучно избегать любых бедствий и потрясений. Погромы, вплоть до конца гражданской войны, подобно волнам накатывали на еврейские местечки. В одном из таких погромов погибла и мать Пинхаса. Но реб Ашер, что называется, всегда выходил сухим из воды. Была то случайность, или же закономерность – неясно. Погромщики грабили и убивали в основном либо бедняков, либо "бизнесменов" средней руки. У реба Ашера несколько раз страдало имущество, но, несмотря на это, он постоянно богател.
После революции местечко оказалось на территории Польши. Но для Ашера, как, впрочем, и для евреев здесь живших, это мало что поменяло. Местечко осталось на своем месте, уклад жизни был прежним.
Реб Ашер богател, своих старших сыновей Ашер отправил учиться на адвокатов в Варшаву, а самый младший работал у него приказчиком, управляя обширным хозяйством отца.
Старший сын, став адвокатом в середине 20-х, перебрался в Берлин. Средний, не доучившись, тоже перебрался в Берлин, где стал функционером местной сионистской организации.
Так они и жили пока в эти края не пришла советская власть.
Тогда же Ашер со всей своей семьей исчез. Все принадлежавшие ему заводы и магазины были национализированы. В местечке открылась школа, начали строить кирпичный завод… Но тут началась война.
Немцы согнали евреев со всей округи в местечко и превратили его в Гетто. Председателем юденрата стал реб Ашер, вдруг объявившийся после ухода коммунистов. Его сын стал заведовать полицией гетто.
Будучи председателем Юденрата, Ашер стал могуществен как никогда раньше. От него теперь зависело, кому жить, а кому умирать, потому что именно ему немцы поручили составлять списки на депортацию, организацию работ в гетто и вне его, контроль за распределением продовольствия, словом – все, от чего зависит человеческая жизнь.
Его сына боялись не меньше. Скорый на расправу, он организовал свою полицию из бывших членов местной сионистской организации. Головорезов Мордехая жители гетто боялись больше, чем эсесовцев.
Ближе к концу войны, немцы решили уничтожить гетто, а оставшихся евреев депортировать. По дороге в лагерь смерти поезд неожиданно был остановлен, и из него высадили человек 500, в основном молодых людей, хотя было и несколько пожилых. В числе пожилых был и реб Ашер, а среди молодых – его сын Мордехай со своими бывшими подчиненными из юденратовской полиции, всего человек тридцать.
Всех их погрузили на грузовик и отправили в неизвестном направлении… Здесь след реба Ашера и его семейства на время затерялся.
Но в 1946 году Ашер со своими сыновьями вдруг обнаружился на святой земле. После образования государства Израиль старший стал советником при канцелярии премьер министра, средний стал крупным функционером в Сохнуте, где он заведовал отделом еще в свою бытность в Германии. Там он прожил вплоть до второй мировой войны… Младший – Мордехай – получил должность в местном профсоюзе. Здесь он и проработал до выхода на пенсию.
Но, оставив работу, Мордехай не угомонился и по-прежнему активно участвовал в политике. Из уважения перед его заслугами мэр этого тихого городка в самом центре страны пожаловал ему синекуру в виде ответственного за абсорбцию новых иммигрантов. И подобно тому, как его отец был богом и царем для евреев местечка, так Мордехай стал главной персоной для прибывавших в начале 90-х тысячами новых иммигрантов.
К нему шли старики, не знавшие языка, и люди помоложе, просившие его помочь с работой. Все эти инженеры, учителя, ученые несли к нему свои дипломы и справки, подтверждавшие их трудовой стаж, но Мордехаю, как, впрочем, и чиновникам в любом другом ведомстве, все эти бумаги были не нужны. Ему нужны были дворники, грузчики, рабочие на стройку. И этих дворников и грузчиков с высшим образованием было хоть отбавляй.
Если бы еще хотя бы год назад кто-нибудь сказал Якову о том, что он когда-нибудь оставит свою Родину и переселится в Израиль, он назвал бы этого человека сумасшедшим или провокатором. Но вдруг все, во что он верил и ради чего жил, было в одночасье поругано и растоптано. Бывшие спекулянты и фарцовщики стали вдруг уважаемыми людьми, диктовавшими всем как жить в новой жизни. Партийные бонзы всех уровней были с ними в доле. Молодые и энергичные мальчики и девочки из элитных московских семей утверждали с экранов телевизоров, что все, чему служил и ради чего жил Яков было плохо, и что вовсе не он и его однополчане победили в той войне и не за ними была правда, а за теми, от кого они защищали свою страну. И что все, что он строил, оказывается, лишь укрепляло преступный режим, который выучил этих вещателей.
Яков давно уже был на пенсии, когда однажды все вдруг резко изменилось. Жизнь сконцентрировалась вокруг телевизора, который обещал изобилие, процветание и счастливую жизнь. Он смотрел на холенные физиономии архитекторов и идеологов перестройки, и внутри у него все кипело.
В телевизоре все было красиво, в действительности же продукты первой необходимости приходилось покупать по талонам. А тем временем из магазинов исчезло все, даже самое необходимое, стало небезопасно выходить на улицу…
И однажды дети объявили родителям о том, что уезжают. Он уже давно ждал этого известия, поэтому слова дочери мало его удивили. Выбора у стариков не было.
Начались хлопоты со сбором документов, справками, сдачей квартиры. Яков упаковал альбомы со старыми фотографиями, свои боевые награды, кучу грамот и дипломов, а дети, тем временем, бегали с какими-то справками по комиссионным магазинам, продавая книги и вещи, покупке которых так радовались когда-то.
И в начале 1991 они взошли на трап самолета с сотнями других без 4,5 часов олим.
И вот наконец Израиль, съемная квартира, поиски работы, покупка всего необходимого, споры о семейном бюджете, который, как ни урезай, а все равно не хватит. Виктор пошел работать на завод, Ирина – кассиром в супер. Внук стал учиться в школе.
Спустя год дети взяли ссуды и купили квартиру, хоть и не новую, но зато в престижном районе, в самом центре страны. Виктор давно уже похоронил мечты о том, чтобы когда-нибудь вновь работать инженером. Но он решил жить ради сына, тяжело работал в две смены, и их с женой зарплат вполне хватало чтобы выплачивать ссуды, оплачивать счета, покупать все необходимое для сына, а по выходным, если были силы, ездить на собственной машине любоваться местными красотами, которых было и есть в избытке.
Но тут Виктор получил травму на работе. Травма была серьезной. Физическую работу он более выполнять не мог. Но все его попытки найти работу если не инженера, то хотя бы более квалифицированнее, чем та, которую он выполнял на заводе, ни к чему не привели.
Пока шли одна за другой медицинские комиссии, приходилось жить на зарплату Ирины и помощь родителей, поскольку зарплаты, которую платили кассиршам, для жизни в центре страны явно не хватало.
В этой суете посреди непривычной и чужой жизни Яков чувствовал себя совершенно беспомощным из-за невозможности помочь детям.
По старой советской привычке он искал того или тех, кто отвечает или заведует, в данном случае – за их адаптацию, то, что здесь называлось "абсорбцией".
И такой человек здесь был. В муниципалитете города, в котором он поселился со своей семьей, ответственным за абсорбцию был некий Мордехай – старик с крючковатым носом и белесыми глазами. Узнав фамилию Мордехая, Яков направился к нему и сказал, что у его отца была когда-то точно такая же фамилия.
Старик внимательно посмотрел на Якова. "А откуда родом был ваш отец?" недоверчиво покосившись, спросил Мордехай.
Мало-помалу, выяснилось, что они хоть и не родные, но братья друг другу. Но узнав о своем родстве, Яков не почувствовал тепла во взгляде Мордехая и сам не испытал родственных чувств по отношению к внезапно объявившемуся брату.
В самом главном Яков не решался признаться даже самому себе. Это было глубокое презрение к таким, как Мордехай – малограмотным, амбициозным выскочкам из черты оседлости.
Яков давно уже чувствовал почти неприкрытую ненависть по отношению к себе и таким, как он со стороны Мордехая и ему подобных. Тогда, он мог лишь догадываться о причинах этой ненависти.
"Садись!" – вдруг переходя на "ты", покровительственно обратился к Якову, стоявшему уже четверть часа, Мордехай. Он стал расспрашивать Якова о нем самом и его жизни, а потом долго говорил о самом себе. Мордехай с гордостью рассказывал о том, что всю жизнь он всем помогал и сейчас тоже помогает. У него были специальные часы приема в личном кабинете, в котором он собирал по 10–15 человек. Он обращался к одному из пришедших, потом, вдруг оборвав говорившего, обращался к другому и, не дослушав, к третьему. В результате говорили все одновременно, а Мордехай возвышаясь над говорящими давал какие-то указания то своей секретарше, то пришедшим.
Сегодня Мордехай был один. У него редко теперь кто бывал. Яков никак не мог понять, почему ученые, врачи и учителя не могут работать в Израиле нигде кроме уборки мусора или чернорабочими на стройке, чем и вызвал досаду Мордки.
"Израиль – это тебе не Россия", – важно произнес Мордка. "Это я уже слышал, и не раз", – грустно про себя заметил Яков, но не подал виду и слушал.
"Вы же не знаете языка, и потом, образование у вас не такое как здесь", – с нажимом сказал Мордехай, нигде кроме магазинов отца не учившийся, – "Ведь не секрет, что большинство ваших дипломов – купленные", – ехидно оскалился Мордехай. Он говорил по-русски с сильным акцентом, но весьма уверенно.
Кровь прилила к вискам Якова, но он снова сдержался. Потом Мордехай снова долго рассказывал о себе и своей семье, как они всем всегда помогали и как он помогает до сих пор.
Эта встреча была триумфом Мордехая. Ему казалось, что он ждал этого момента всю жизнь, когда эта ненавистная могучая империя, причина его извечного страха, на фоне которой он казался себе таким маленьким, теперь поставлена на колени, а его брат и ему подобные теперь беспомощные как дети и зависят от него, и он, Мордка, выступает в роли учителя, благодетеля и вершителя судеб.
Наконец, Яков не выдержал и напомнил о цели своего визита. Мордехай ничего не ответил, глядя в упор на Якова.
Яков поднялся с тем, чтобы закончить этот неприятный разговор, но Мордехай неожиданно остановил его.
"Сейчас я занят", – сказал он, – "а в Шабат я заеду, и мы сможем поговорить. Может, я чем смогу помочь". Яков хотел было сказать что он ни в чем не нуждается, но промолчал, вспомнив о зяте.
Мордехай заявился как и обещал в шабат вместе с женой и еще парой стариков, также вершившими судьбы новых эмигрантов, но только в другом ведомстве. Одна из старух, с короткими ручками и ножками, похожая на раздутый пуфик, была какой-то важной чиновницей в министерстве здравоохранения, хотя в свое время закончила сельскохозяйственный институт где-то в Средней Азии.
Гости много рассказывали о себе и о том, как нужно жить в Израиле, и по их сытым, лоснящимся от жира лицам было видно, что они верят во все то, что говорят. Буквально через каждые несколько фраз они объяснялись в любви к Израилю и заявляли, что высшим счастьем для них является жить среди евреев. На хозяев они смотрели так, будто это были пленные солдаты поверженной армии, или голодные беженцы из стран третьего мира. При этом гости с удовольствием отпускали шуточки в адрес "русских" и "покойного" Союза. Было видно, что эта тема нравится гостям.
А Яков смотрел на гостей и не мог отделаться от странного чувства, будто гости напоминают ему индюков. В них действительно было много индюшачего: жирные шеи и щеки были в явной дисгармонии с маленькими, заплывшими глазками; маленькие головы и огромные животы, короткие тоненькие ноги, при всей их напыщенности, создавали ощущение карикатурности происходящего.
Яков невольно думал о том, чем вызвано такое сходство и терялся в догадках. Может быть – из-за их пристрастия к индюшатине? Яков вдруг поймал себя на мысли, что эти люди ему глубоко антипатичны.
Веселье гостей нарушил Виктор, заметив на одну из фраз о Союзе, что был директором предприятия, которое по своей площади превосходило весь Израиль. После этого веселье гостей пошло на убыль, и вскоре они засобирались.
Когда Ирина напомнила Мордехаю про мужа, он поморщился: "сегодня Шабат, давайте среди недели, ближе к концу". На приготовленные Ириной справки и резюме ни он, ни его спутники даже не взглянули.
Прошел следующий Шабат и еще Шабат. Потом начался Песах – еврейская Пасха. И тут Мордехай вдруг неожиданно объявился, позвонив по телефону и пригласив всю семью к себе на виллу – отмечать праздник.