Самым странным во все этом оказывалось даже не то, что Та, как ей позже чудилось, расквиталась со своей чудовищной короткометражностью, а то, что у нее - "юной и беззаботной" ("Юной и беззаботной? Ну-ну!" - "Цыц, девчонка!") в этом свершающемся здесь и сейчас Прошлом оказались теперешние мозги. И вот теперь эти самые мозги (глаза - мозги наружу) - и смотрели на мир двадцатого сквозь свою седеющую призму. (Какая, однако, дурная фраза - сквозь свою седеющую призму] Пора бежать: бежать, например, к ее: "Это небезынтересно: посетить Прошлое. Цепляет, знаете ли, честное слово! Прошлое, давно, казалось, забытое, но, вопреки всякой логике, вгрызающееся тебе в глотку при первой же возможности. Клещ, присасывающийся к новой жертве, или, там, пиявка… - все детский лепет по сравнению с таким путешествием!")
Впрочем, Прошлого, в котором она, как ей кажется теперь, была "юна и беззаботна", никогда не существовало - во всяком случае, именно в комбинации юности с беззаботностью. Увы.
Однако не пора ли подслушать-подсмотреть, что там, "в первом лице"?
Я воровато пробираюсь по паутине тех лет. Путаюсь. Боюсь. Нарушаю спокойствие затерянного в пространстве времени. Мне важно понять - понять! - по глупости или по-настоящему, любовь или suka, самообман или то, ради чего в ссылку там… или куда их всех, парам-пам-пам?!. Так вот идиотничая сама с собой, примечаю незнамо где знакомый силуэт. О-о: настоящий: неразбавленный: Тот. И тот самый профиль, который… Ба! Ужель и я так же помялась? Впрочем, только морщины и украшают настоящую wwwoman.
О-о! Он тоже, тоже, путешествует в этом чертовом времени! Но чего ради?! Что ищет душа его - и не находит?!. Исходя из чьей-то нелепой идеи, он должен быть счастлив, парам-пам-пам!
- Но только не здесь и не сейчас, - о-о, этот голос! Голос, который в двадцать первом, по счастью, уж не узнать, даже если и расслышать.
- По счастью? - как всегда, грустно усмехается Тот и рассеивается, словно туман, над Новоспасским монастырем: да он и есть туман - не тронуть, не рассказать; не дай бог, снять перед ним кожу! Без рук-ног на земле сырой расстелиться, без языка завоешь, костей по моргам не соберешь: туман ядовит, как ядовиты все черно-белые короткометражности для способных на trip за горизонт.
Та удаляет экс-файлы (те файлы!) один за другим: странно, как странно! И - ни буквы, ни изображения. Ни в одной программе. Ни в столе. Ни на полке. Ни в потайном кармашке. Ни под матрасом. Символы сдаются без боя и гибнут на удивление легко: всё, что Та хотела узнать, но боялась спросить, распадается на ничего не значащие паззлы, не имеющие звука, запаха и вкуса. "Они не оставляют ничего кроме душной тяжести внизу живота моего. Жизни моей. Впрочем, парам-пам-пам, прошлой: и р-раз - глубокий, как и индейский колодец, выыыыыы-дооооох", - она выдыхает.
Говорят, кур доят. Еще говорят, будто человеческой психике никогда-де не выдюжить знания о Самом Главном - и именно потому людики смертны и несовершенны.
- Ты уверена? - неуверенно произносит Тот; при-плыли-с, оказывается, я давным-давно разговариваю с собой!
Не могу сказать, будто мне нелегко вступать в диалог с Тем: после удаления ненужных файлов все складывается гораздо удачнее. Правда, находясь в бог знает каком времени, по техническим причинам приходится "делать" лицо. Отмерять каждое движение. Хронометрировать, так скажем, саму вечность: но если и ее, зачем тогда вообще всё?! ("О, скука! О, бесцельно прожитые годы! О, тошнота ранних понедельников!", "О, у.е.!" - etcetera, @ & et cetera).
Поза - раскованная, "упаковка" - продуманно-небрежная - резко контрастировали с тем, что прячут волки-одиночки за темными очками. Я была, пожалуй, слишком сильна, а это пугает привыкших видеть лишь одну сторону луны. Поэтому Не Та, вставшая вдруг между нами, заплакала, а Не Тот закашлял и отвернулся. Совсем как тогда… Как тогда… Да ведь это и есть Тогда! Но Сейчас мне безумно хочется спрятаться, скрыться от этой странной пары - юной загруженной дивы в узких джинсах да от делано-равнодушного вьюноши, одну за одной смолящего "Золотую Яву": в конце концов, они оба уже удалены и не подлежат воскрешению - такова моя воля, дык!
Хочу - прячусь. Хочу - ворочу: благо, в руках у Того спасительный спиртуоз. У меня же - "Книга перемен", в символах которой я, вообще-то, мало что смыслю и таскаю ее за собой исключительно по дурной привычке, которую очень скоро влегкую выжгу каленым железом: и пусть - развороченное дымящееся мясо, и пусть! Коли бартером является svoboda in vivo, можно пожертвовать красотой тела.
Но вот и 64 гексаграммы, канканирующие в голове, скоропостижно выходят в тираж, а первый круг символов "И-цзина", чья борьба начал типа эм-жэ перестала занимать мой мозг, больше не снится.
Тот же ничегошеньки не знает, поэтому и запевает новую песню заморского гостя, "Песню о второстепенном" - ему не хочется терпеть экстрим-пару слишком долго, потому что у них всё как всегда: не к месту, не ко времени, да и попросту никому не нужно. Наконец, не выдержав напряжения и исключив возможность перезагрузки смыслов, Тот подает голос:
- Здравствуй, женщина!
Быть может, я должна была отбить, словно воланчик ракеткой, банальность. У-ди-вить. В общем, придумать еще какой-нибудь "тарам-пам-пам". Все дела. Но я-то как раз не хотела больше глотать шпаги, давным-давно объевшись сим острым блюдом, от которого случалась бессонница, опоэтизированная романтиками-невротиками и товокнутыми символистами. Поэтому и не ответила, а Тот, грамотно наливая спиртуоз в серебряные рюмки-наперстки (с каких это пор он сменил привычную тару?), произнес как будто в воздух:
- Не будем доводить тела до инфарктов. Просто выпьем яду, если еще раз увидим их вместе, - и указал на диву с юнцом.
Я снова смолчала, но выпила: оч-чень хор-рошая ледяная водка.
- Все это глупо! - он снова посмотрел на них и налил еще.
- Да, - я невольно вздохнула, но только невольно. - Да-а… Не стоило встречаться, право, - сказала за меня барышня из позапрошлого века.
- Право?.. - повторило эхо.
- Глупо встречать прошлое в коротких штанишках! - рассмеялась я и присела, штанишки те, однако, поддерживая, да примериваясь к прыжку, ради которого, собственно, весь этот бред и затевался: я ведь давным-давно хотела кое-кого убить. О нет, вовсе не Того! Между тем карман мой давно жег Лук суперсовременный, складной - так, во всяком случае, курсивилось на ценнике. Я ловко разложила его и, будто всю жизнь только и делала, что целилась да стреляла, натянула тетиву: о-о, тот звук до сих пор стоит в ушах, как стоит перед глазами и кровь, стекающая с ее груди на ну очень узкие джинсы…
Потом, конечно, стало не по себе: захотелось спрятаться, убежать, исчезнуть. Испариться. Не быть. Или перемотать пленку назад. Нажать на спасительный Delete. Закричать. Заорать. Забиться в угол.
- ТЫ УБИЛА НЕ ТУ! - закричали после секундного замешательства Тот и Не Тот. - Как ты могла? Почему-у-у? - бубнили во все горло мои мальчики-близнецы, и каждый по-своему рвал на себе кудри: они ведь были кудрявые…
- Каждая настоящая wwwoman имеет в середине жизни право на частичное самоубийство.
- Что ты несешь? Что за бред? Кому она мешала? Ей больно! Откуда в тебе столько жестокости? - баритонил(и) и баритонил(и) он(и), а я все не решалась еще раз взглянуть на почти уже потустороннюю девушку в очень узких джинсах. "Надо добить", - решила наконец я, поборов страх, и, натянув тетиву, выпустила стрелу - вторую и последнюю, предназначавшуюся, быть может, не ей.
О, это был славный и, возможно, самый красивый на свете полет: блаженный, танцующий… Полет, которого ждала я с прошлого века, а это не шутки! Стрела попала аккурат (сердечная цель!), а мальчишки - седой и черноволосый, оба кудрявые - встали на колени перед едва испустившим дух телом да принялись ни с того ни с сего раскачиваться из стороны в сторону: но если б я видела их глаза, а не спины, то удивилась бы еще больше.
Конечно, не детектив: а потому что до бела раскаленная - белым - бел-ай!-йя боль, смотреть на которую по-настоящему страшно. Острый конденсированный опыт короткометражного чувства в человечьем виварии, сравнимый после бегства оттуда разве что с детеррентом. Но и боль проходит, не оставляя ни морщинки.
Та воровато пробирается по паутине тех лет. Путается. Боится. Нарушает спокойствие затерянного в пространстве времени. Ей всего лишь хотелось понять. ПОНЯТЬ: по глупости тогда или по-настоящему, любовь или сука, самообман или то, ради чего в ссылку там или куда их всех, парам-пам-пам?!.
…А подуставший за чересчур эмоциональный trip Хулигангел, сидящий на том самом ДОМище с готичными штуками в самом центре Немереного Пространства, оттирал изячный свой лук Haute Couture от проступившей pret-a-porte'шной крови да приговаривал: "Милая Шу, не плачь, милая Шу, не плачь! Твой Хулигангел не палач, милая Шу, не плачь!" - он частенько развлекался тем, что отправлял людей в Прошлое, а это ведь куда более опасный вояж, нежели пересечение какой-нибудь границы даже без этих чертовых документов!
И, свесив ножки над чьим-то пластиковым (какое скучное слово!) окном, он никак не мог взять в толк, почему люди ловятся на его удочку, соглашаясь бог весть на что, лишь бы повторить события, каким и в свое время происходить-то не пристало. "Или они не могут без мучений?" - не всегда без оснований подозревал он.
"Милая Шу, не плачь…" - замурлыкал Хулигангел, но неожиданно осекся, совершенно упустив из виду, что нашу героиню давным-давно не нужно утешать: она спешит туда, где ее ждут всю жизнь и еще пять минут.
Остальное - просто сны и мелодии кружащихся над грубым асфальтом нежных листьев: короткометражные чувства-с от юных и беззаботных.
День всех разлюблённых
Как-то зашел ко мне Йохан Палыч. Сел на табурет (который я, заметим, в прошлогодний снег с балкона…) и сидит. Смотрит. Натурально. Натурально так, говорю, сидит-смотрит. Как растужиться? Не могу-у: "Тя-потя-вытя-не мо…" - кхэ-кхэ…
- Ты чего, Каналья Муровна, время теряешь? - Йохан Палыч всегда проглатывал первое "а" в моем отчестве, но я не обижалась: заезженная хрестоматиями привычкнутость - увы - оказывалась и вправду дана (помнишь, старче? "Дано: треугольник АВС…" - впрочем, не морщинь носок), уж не знаю только, насколько "свыше".
- Почему это теряю? - я сделала вид, будто возмутилась, хотя, конечно, понимала: Йохан Палыч прав.
А прав он всегда, и ныне и присно, во все адовы веки, поэтому, застав меня за снятием собственной кожи и сегодня - меня! полуразобранную, кхэ-кхэ, избушку! на вовсе даже не курьих ногах! - имел полное право не церемониться: вот и двинул. Легко. Классично. Профи! В глаз, кхэ-кхэ, миндалевидной - а что делать, если повезло? - формы. Я зажмурилась и коснулась нового синяка, но тут же отдернула руку, испугавшись, что Йохан Палыч и ее ампутирует, благо, опыт удаления различного ливера - в том числе сердц, сердец, сердечек - у него имелся, а я не знала, станет ли он переходить к конечностям; в общем, береженого б. бережет. Так рука моя - мясо на костях - и опустилась на кровоточащее нечто, не так давно из последних сил претворявшееся коленкой, хотя на самом деле… на са…
- Помнишь, Каналья Муровна, какой день сего дня? - нахмурился Йохан Палыч, подливая себе Hennesey, купленный мною вчера на последние разменянные $: фри-лансером не оплатинишься - не опалладишься (озолотиться же представлялось по меньшей мере дурным тоном), впрочем, на не самый плохой коньяк хватало, а ела я, кхэ-кхэ… Ела ли я?..
- 14-е февраля, - из горла моего выкатился хриплый звук, похожий на театрально сдавленный крик, да только актриса из меня была никакая. Худая.
- 14-е. А в каком году? Отвечай! - Йохан Палыч нахмурился еще сильнее.
- В смысле… в каком смысле, "в каком году"? - я сделала вид, будто не поняла вопроса, и на всякий случай окончательно содрала кожу со второй коленки: трогательная лужица крови, образовавшаяся под стулом, казалось, разжалобит Гостя, но не тут-то было.
- В том смысле, что Историю знать надо. Негоже такие вещи не помнить!
"Так-так, не отмазаться, - судорожно думала я. - Не отвертеться!".
- 269 год… Клавдий Второй запрещает солдатам жениться… Молодой священник, тайно венчающий влюбленных…
- Как ты могла! - неодобрительно качает головой Йохан Палыч и неожиданно испаряется. - Как ты могла довести его до этого!
…Его-о?! Кхэ-кхэ. Кхэ-кхэ! Кхэ-кхэ-э-э-э!! Я наливаю еще Hennessey: напиток этот не должно пить из маленькой тары - вот и не пью. "А вот и не должна! А вот и никому! А вот и ничего!" - я показываю себе язык, и мне кажется, будто Йохан Палыч не более чем б. горячка. Бе-лоч-ка. Да и какой, к ангелам, Йохан Палыч, кто он вообще такой? Какой, йоп ë papa, 269 год? Да мне просто хотят навязать комплекс. Вины, вины! А ты что подумал, старче? (Еще тот - между двумя четырехзначными датами через тире - комплекс!). Неужели они все думают, будто меня так легко согнуть в три погибели, привязать к порткам, указать "место"? Что им надобно от меня, старче? Погадай - позолочу твой левый Parker!..
Чем больше напитка вмещается в мой желудок, тем лучше я себя чувствую; чем лучше я себя чувствую, тем быстрей несут меня ноги на свет не Тот, но Этот, и на Этом Самом Свете Йохан Палыч и говорит:
- По сухому закону полагается пить только сухое вино. Ты же пьешь Hennessey, - за это и попала в Больничку.
А в Больничке: коридор зеркальный, полы стеклянные, просто-ор! Ори$ тысяча девятьсот девяноста неважный… Пожалуй, мне бы даже хотелось, чтоб она, Больничка, оказалась поменьше, но не тут-то было: ежедневное, ежечасное, ежесекундное пополнение новыми разлюблёнными, увы, не предполагало камерности. В огромном коридоре без конца и начала размещались М и Ж самых разных фасонов, расцветок и в таких количествах, что я поначалу опешила, а потом заплакала, за что, впрочем, тут же схлопотала от Йохана Палыча:
- Ты должна стенографировать! Тебя взяли сюда для Истории!
О, как пафосно говорил он, как долго! Я же, об Истории ни сном ни духом, поглядывая на разлюблённых, примеряла на себя их наряды один за другим и стремительно старела. Сначала мне стукнуло столько-то, потом столько-то и еще, столько-то и еще-еще, столько-то и еще-еще-еще, а когда поняла, что до кабинета Йоахана Палыча одной с этим "еще" уж не доковылять, согнулась крючком, да и села от беспомощности на холодный пол, по-старушечьи захныкав так жалобно, так жалобно, что и сказать нельзя.
- Опс-топс-перевертопс: этот стон у нас песней зовется?! Превратиться за какое-то мгновение в девяностолетнюю шлюху из вполне свежей алкоголички! Из начинающей алкоголички!.. Как ты умудрилась? Как посмела? Неужели тебе мало?..
- Мало, - ответила старушечья часть меня. - Мне всю жизнь нужна была любовь, а не иллюзия. Слишком долго ждала того, чт…
- Клинический случай, - махнул ногой Йохан Палыч, перебив меня, конечно же, на самом трогательном, самом-самом… - Пушной зверь песец.
- Мэй би, - сказала вторая, не старушечья, моя часть. - Мэй б…
Но Йохан Палыч опять перебил, хотя это не играло уже никакой роли: о, как страшно мне на самом деле стало в тот миг, как неимоверно тоскливо! Слова эти, впрочем - "страшно", "тоскливо", - никогда не передадут и сотой доли того обыкновенного отчаяния, которое довелось мне испытать. В полный рост! Впрочем, меня уже "подковали": и я била до искр копытами, а потом бежала по волнам до изнеможения так, что самая высокая вода обходила стороной, посмеиваясь надо мной уродливым знанием того, во что превратится скорехонько красота новоиспеченной утопленницы, а уж совсем "потом" парила в небе, но с непривычки быстро выбилась из сил, и…
- Так-так, об этом расскажешь своему психиатру, - заключил Йохан Палыч и поволок за шкирку в кабинетик, где, напичкав наркотой (а чем еще лечить неоперабельную язву "Лавэ", старче?), посадил к окну, дал зеркало, из которого сморщенная старушенция осуждающе взглянула на меня исподлобья, и многообещающе произнес:
- Он здесь, - и заткнулся на "здесь".
Я, конечно, для порядка спросила кто хотя, на самом-то деле сразу поняла, по чем фунт костыля: Он-то один, нет и никогда не было никого больше: всю юность - ах! ох! ух! ы-их! - я любила Его, всю первую молодость - хм… - ждала, всю вторую - кхэ-кхэ… - забывала, всю старость - ой-ë! - вспоминала: седина в подмышки - черт в перелом! И вот Он - САМ! - теперь здесь и сейчас?.. Он - кареглазый король, северный олень, чудак на букву м., et cetera - et cetera - et cetera-a-a?! Впалые щеки старухи в зеркале залились краской: как, в сущности, немного надо, чтоб смутить ее…
- Он здесь. И вспоминает тебя чаще, чем ему бы хотелось, да-да! Но… ты сама знаешь… это кремень: довольно распространенный, впрочем, тип примата… А в новом обличье, боюсь, и не узнает тебя: какой нижней Майи ты прожила все так быстро?
- Подумаешь, кремень, - прошамкала зеркальная моя старуха, пропуская мимо сморщенных ушей укол про нижнюю Майю. - Кремень - всего-навсего разновидность кварца скрыто кристаллического характера… - она почесала затылок, - с примесью грубых частиц песка и глины. А человек всего-навсего белковое тело, ë…
- Истину глаголешь, Каналья Муровна! - покачал головой Йохан Палыч, как всегда перебивая. - Ну, разбирайся теперь как знаешь: Больничка к твоим услугам - 14-е февраля Авророй, её maman, восходит! Стань крейсером, старая. - Он почесал бороду. - Если сможешь, - и, на минутку замолчав, продолжил: - А ежли к закату с разлюблённым своим не сговоришься, сотру тебе память и жизни после смерти лишу. Мне за суицид твой поганый еще отчитываться! Тьфу… Песок сыплется, а все туда же…
Мы со старухой переглянулись и, положив с прибором, скорехонько поднялись да и рванули с мясом дверную ручку, ведущую в общий коридор, где по стеночке - аккурат в ожидании приглашения на казнь - сидели М и Ж всех цветов и мастей. "Как найти мне того, кого любит душа моя?" - спросила я у старухи, а она, сцука-сан, чок-молчок. Я к ней и второй раз с тем же, и третий, так и сяк - молчит, ведьма! Мало того, что состарилась раньше времени - так еще и почтения никакого, а ведь Он не в нее, сморщенную, без малого семьдесят лет назад семя свое сливал душистое, а в меня - длинноногую-острогрудую! О, фатер-фатер, рара-рара! И ведь Hennessey ни капли, ни капелюшечки, ни самой завалящей граммулечки на донышке - я фляжку-то эту в экспедиции раньше… Всё трубки кимберлитовые искала… всё туннели километровые… Воронки мои… Фужеры земные алмазные… Господи, да ответишь ли?