Staruxa почти не смотрелась в зеркало, но в то утро ей почему-то захотелось хорошенько разглядеть себя. Кожа, похожая на сморщенное яблоко и такая тонкая, что, кажется, ткни - и прорвешь, будто бумагу; глаза затуманенные, болотные вместо прежних зеленющих; побелевшие останки ресниц и бровей; спутанные нити волос, подрезанных по мочку уха; зубы серые и - не все, не все… Шутка ли? Девяноста два! Staruxa жила одна с тех самых пор, как погиб Starik - она узнала об этом лет пятьдесят назад.
"Они идут по Солянке. По Маросейке. Покровке. Сворачивают в Потаповский. Выходят к Архангельскому. Попадают на Чистые. На Чистых почему-то никого нет, хотя весна, и вообще - погода чудная, все еще только начинается; им по двадцать пять, я люблю тебя, а я тебя, если бы нельзя было так смеяться, зачем вообще жить?" - ты так хочешь записать?
- Нет, нет! Все не так! - ворчит полуслепая Staruxa.
- А как? Как? - теряюсь я и откладываю тетрадь: за интимные воспоминания бывшей королевы легкого жанра обещают немалые деньги, но Staruxa почти не видит, поэтому мемуары Нины Корецкой должна писать я.
- Что ты понимаешь, - она задумывается и хватается дрожащими руками за папиросу.
Мы идем по Солянке. По Маросейке. Покровке. Сворачиваем в Потаповский. Выходим к Архангельскому. Попадаем на Чистые. На Чистых почему-то никого нет, хотя весна, и вообще - погода чудная; все только начинается; нам по двадцать пять, я люблю тебя, а я тебя, если бы нельзя было так смеяться, зачем вообще жить?
Город растворен в туманной дымке, он нереальный, светящийся, свистящий! У меня голова кружится от смеха, желудок бурчит от голода, но вместо еды мы покупаем портвейн и пьем на скамейке из глупого пластмассового стаканчика - я люблю тебя, а я тебя, ты прочитаешь мой роман? Твой роман? Да, когда я поднимусь на оставшиеся вершины, я напишу роман…
- Мам, а мам…
Просыпаюсь. Больше всего на свете в этот момент я ненавижу свою дочь.
- Как это случилось? - спрашиваю я Staruxy.
- Трос полетел, - она отворачивается.
- Но ведь ты была замужем все эти годы, и…
Staruxa перебивает:
- Что ты знаешь о замужестве? Что ты вообще можешь знать, тебе сколько лет? - она явно нервничает. - Я сделала это назло. И мать твою родила ему назло.
- Ты разве не хотела… - нелепый вопрос повисает в воздухе.
- Просто хорошо скрывала. Ребенок ни в чем не виноват. Но ребенок от человека, который тебе нужен лишь отчасти… от самой меньшей части…
Я ничего не говорю и только смотрю на ее огромный платиновый перстень с черным жемчугом: на сухой морщинистой руке он смотрится карикатурно.
Когда Staruxa позвонила в Страшный дом, ей нехотя сообщили (новенькая служка, по неопытности), что филологиня повесилась, а та, что с переломом шейки бедра, Олечка, отказалась есть и отмучилась-таки истощением.
На похороны последней Staruxa все же успела: хорошо, когда есть внучка, оплачивающая такси. Только благодаря внучке, оплачивающей такси, Staruxa живет в своем доме, а не в Страшном, где со стен незаметно стекают слезы, а по конечностям лежачих ползают тараканы.
Олечка долгие годы была его любовницей, а потом - Staruxi, которую звали тогда, в прошлой жизни, Ниной Корецкой: полстраны зачитывалось ее не самыми плохими детективами, хотя на Агату она, конечно же, не тянула.
Недурственно много денег: так появляется платиновый перстень с черным жемчугом.
Staruxa отомстила ему, отобрав самое дорогое (самое дорогое, разумеется, после гор). Оказалась слишком гордой для того, чтобы "быть брошенной" - "придуманное слово!". Так, насилуя свою природу, королева легкого жанра влюбила в себя Олечку, и та оставила его ради нее. Их отношения - сначала осторожные, потом все более и более открытые, завершились в конце концов пятном красного вина на белоснежной простыни.
Странным образом две женщины - серо- и зеленоглазая - оказались спаянными. Чтобы. Забыть. О боли. Он ничего не понял, увидев их спящими: у него ведь были ключи. Не понял, что это всего лишь месть. А потом, через год, разбился. И превратился в Starika. Сразу. С седой бородой и белыми бровями. Потому что навсегда остался в снегу. Его не нашли и не закопали, как всех. И Нина сразу превратилась в Staruxy, а роман с Олечкой как-то сошел на нет: да и что такое Олечка, когда его больше не существует? Но Олечка привязалась к Нине, а теперь - навсегда - к Staruxe. Она как-то выдохнула… с ферматами: "Какое. Счастье. Что. Ты. Жива". Нина неловко оттолкнула ее, отвернулась, а потом села за очередной детектив. Но успеха тот не имел: боль задавила профессионализм. Вместо "Убийства в ущелье" на свет появился мини-роман, который издатели сочли некоммерческим, напечатав мизерным тиражом, и то благодаря имени Staruxi. С тех пор Нина Корецкая не написала ни строчки.
Город растворен в туманной дымке; он нереальный, светящийся, свистящий! У меня голова кружится от смеха, желудок бурчит от голода, но вместо еды мы покупаем портвейн и пьем на скамейке из глупого пластмассового стаканчика - я люблю тебя, а я тебя, ты прочитаешь мой роман? Твой роман? Да, когда я поднимусь на оставшиеся вершины, я напишу ро…
- Мам, а мам…
Просыпаюсь. Больше всего на свете в этот момент я ненавижу свою дочь.
Что вы хотите услышать? Кто вы такие? Мать никогда не любила меня по-настоящему. Что вы еще хотите? Какие такие слова? То, что моя дочь общается сейчас со Staruxoi, - ее личное дело и меня не касается. Не ка-са-ет-ся! Мать всегда претворялась - с отцом, со мной, с друзьями… Мне кажется, она всю жизнь прожила в каком-то сне; весь ее мир был выдуманный, ненастоящий! Я ее обожала, но она обожала только свои сны и… украшения. У нее их много было: потом все распродала, только перстень платиновый - ну, с таитянским жемчугом черным - оставила. Бог ей судья, но… еще этот ее роман с Ольгой Андревной… Они думали, будто я ничего не вижу, не понимаю… Потом разбился: он никогда не любил известную на всю страну детективщицу, предпочитая простого врача: в больнице и познакомились, когда его оперировали. Матери было всего сорок два, когда он погиб: она никогда не произносила его имени вслух, словно боясь испачкать свое чувство чем-то реальным, а после его гибели перестала видеться и с Ольгой Андревной. Я помню, как она бросала трубки. Но через полгода все началось сначала - они уже ведь не могли друг без друга, это стало наркотиком. Отец запил окончательно; развелись…
Что вы еще хотите услышать?.. Кому сейчас нужна ее биография? Все, что она написала, - текст одного дня. И она прекрасно это осознавала. Но Нина Корецкая - правда, красиво? - прожила то, что называется жизнью. Во всяком случае, это никак нельзя назвать "существованием". Существую как раз я. Вам ведь знаком термин "недолюбленные дети"?
- Но неужели ты спала с Олечкой только из-за мести? - не отстаю я. - Неужели…
- Что ты хочешь спросить? - Staruxa смотрит на меня в упор своими подслеповатыми глазами.
- Ты действительно любила его, а не ее?
- Не знаю, - ее руки опять трясутся. Она только что с кладбища. Наверное, я не имею права на эти вопросы. Однако не каждый же день узнаешь от Staruxi о подобных опытах.
- Это не опыты!! - Она изо всех сил трясет головой. - Ты никогда не поймешь. Они оба стали мною. Мы срослись, - она опять курит, она прокурила весь дом, Staruxa! - Я хотела почувствовать ее так, как чувствовал ее он. Стать им. Хотя бы таким образом…
Все-таки она удивительная! Но мать считает по-другому; они не пересекаются нигде, никогда. Staruxa до сих пор не может простить ей какой-то сон, а мать - "роль второго плана"…
Почему я выбрала ее, а не его? Он всегда уходил в горы, а Нина стояла на земле, и - крепко. Мне нравилось курить с ней кальян и говорить не о болезнях, как бывает обычно среди врачей (особенно за столом), а о книгах. Украшениях. Путешествиях - она много где побывала. О том, что такое стиль и жанр, я тоже, по большому счету, узнала от нее. Мне было с ней гораздо интереснее, чем с ним. А потом я вдруг сдалась. Не знала, что она ему - через меня, мной!! - мстит за собственную отверженность. Об этом было очень страшно узнать, очень больно, но я проглотила: влюбилась, как девчонка в учительницу. Она мне снилась. Будто мы идем по Маросейке и чему-то смеемся, а потом садимся в машину, и та увозит нас далеко-далеко - за горизонт, и вот мы уже летим… а потом разбиваемся.
Разбивались всегда, каждой ночью.
У него были ключи от моей квартиры. Он появился внезапно и увидел нас. Спящих. И Нина рассмеялась, проснувшись. А он ушел.
После его гибели она полгода была сама не своя и никого не хотела видеть. Меня в том числе. Я оказывалась лишь предлогом, лишь звеном, помогающим ей ощутить его. Даже с того света. Я это поняла не сразу, а когда поняла, остановиться уже не могла. Все слишком далеко зашло. Но в конце концов я от нее уехала: двадцать лет быть чьей-то тенью - не много ли? А потом - Страшный дом. Надя там на крючке удавилась, в туалете; я есть перестала, чтоб быстрей… Пролежни с ума свели; тараканы по мне ползали - а я до щиколотки уже дотянуться не могла, чтоб стряхнуть… Со стен, ей-черту, слезы стекали - только, кроме лежачих, их никто не видел… Так подумать: детенышей заводить, чтоб они тебе в старости "стакан воды"… - нет большей глупости! Надин сынуля вон сам ее сдал, на собственной хонде привез… Весь архив чуть ли не на помойку… А она крупный филолог… Вот и вся "жисть". Никакого чуда.
- Что есть чудо?
- Отсутствие тела.
Ее он ценил больше. Она - меня. Потом, после… Я затеяла все из-за мести. Но Олечка в меня влюбилась и его забыла. А потом он разбился.
Останавливаю мысли. Бросаю мерзлую землю на домовину. Нина Корецкая - всего лишь имя.
Олечка лежала в страшной палате… Чем я могла ей помочь? Взять к себе? И Надю взять? Куда? Это жестоко, жестоко! Господин Бог, зачем ты сделал жизнь такой длинной и грустной? Мне девяносто два! Шутка ли? Что сделать, чтобы оказаться не здесь? НАД-ЗДЕСЬ?
Мы идем по Солянке. По Маросейке. Покровке. Сворачиваем в Потаповский. Выходим к Архангельскому. Попадаем на Чистые. На Чистых почему-то никого нет, хотя весна, и вообще - погода чудная; все только начинается; нам по двадцать пять, я люблю тебя, а я тебя, если бы нельзя было так смеяться, зачем вообще жить?
Город растворен в туманной дымке, он нереальный, светящийся, свистящий! У меня голова кружится от смеха, желудок бурчит от голода, но вместо еды мы покупаем портвейн и пьем на скамейке из глупого пластмассового стаканчика - я люблю тебя, а я тебя, ты прочитаешь мой роман? Твой роман? Да, когда я поднимусь на оставшиеся вершины, я…
- Мам, а мам…
Просыпаюсь. Больше всего на свете в этот момент я ненавижу свою дочь.
Я обожал горы. Любил Ольку. Нина же постоянно была где-то рядом; иногда это раздражало. Потом все чаще. Ее красота и известность не поразили. Поразило, что Олька бросила меня ради Нины. Я чувствовал подвох, но не мог ничего объяснить. Нина же продолжала жестокие игры. Я знал ее лет десять; через семь она зачем-то вышла замуж и родила. Я-то знал, что все это было ей чуждо.
А потом трос оборвался. Я видел, как Нина скрежетала зубами. Но думал об Ольке: только о ней и о горах.
Они приснились мне этой ночью. Мы шли втроем по "Китайскому кварталу" и дико, неестественно смеялись.
- Мне стукнуло в тот день сорок два, - Staruxa берет папиросу. - Все десять лет до и пятьдесят после он мне снился. И твоя мать, будучи еще девчонкой, постоянно будила меня на том поцелуе.
- Она не виновата… - пытаюсь защитить мать, но Staruxa не слышит: - Это было ужасно, понимаешь? У-жас-но!!
…Я понимала. А потом она сказала, что все придумала, и я обалдела:
- Как это - придумала? Зачем?
- А так… - руки ее опять затряслись. - Я-то его… да что теперь говорить! Ему все равно было: он - с Олечкой. Тут-то я ее и закружила, отомстить хотела: а она "би" оказалась, я не знала. Тогда все было сложнее, все прятались… такой запретный плод… Это сейчас все можно, - она вздохнула, подумала о чем-то, а потом продолжила: - Я детективы писала, книжку за два месяца - это по большому счету не литература, ты понимаешь… но по малому… и мне нравилось. Азарт такой… Да и деньги. Потом Олечка… У нас все получилось, в общем-то, чудно, но мне-то не женщина нужна была… Все мучились - он из-за нее, она из-за меня, я из-за него… Дурь такая, знаешь… треугольник… А я только во сне жила, когда с ним по Маросейке гуляла… Понимаешь? Ведь на самом деле мы там никогда не проходили и никакого портвейна из пластмассового стаканчика на Чистопрудном не пили… А твоя мать меня будила, всегда, много лет - и этого пространства, единственно мне нужного, лишала… Как я мечтала сон досмотреть!! Вся жизнь - каждый шаг, каждый вздох - подчинялась одному: быть достойной. Даже с того света он смотрел, будто оценивая… Мне девяносто два. Шутка ли?
Все вы приснились мне этой ночью… Он, Олечка, твоя мать, дед и еще Надя: так с веревкой и приснилась… Вы нам завидовали… а мы над вами смеялись! Нам было по двадцать пять, мы были моложе всех вас ого-го на сколько!!.. Мы шли по Архангельскому переулку - он тихий! - и под нами плыла весна, а он сжимал мою маленькую руку в своей большой - и я не просыпалась, не просыпалась… Не просыпалась никогда больше, потому что такого никогда не могло быть на самом деле, ни-ког-да…
Через два дня она умерла, оставив мне права на свои - никому теперь не нужные - тексты: на ее морщинистом лице играла, конечно же, улыбка.
Ljuba-Ljubonka
Istérija
Вне текста ничего нет.
Жак Деррида
- Ну ее k ляду, sobаку эtу! - дуmаlа Ljubonka, коrчаsь от бoli. Лица на Ljubonkе nе быlо, как nе было руk, ноg, глаz и пpочiх полезnых в трехмерноsти приsпоблений. - К ляdу!
Ljubonka, извиvаяsь на чем kто tолько можеt преdstавить, вsя извелась: и nебо оt моря не отliчается, и моrе - от неbа; кругом - куdа нi умри - ни неbа, ни моря, ни гаdоv его, одни пяtна nа sолнце.
Вокруg Ljubonkи сноваli желаtиновые предmеты, не жеlающие знаtь подлиnnоgо своего sosтаvа: они заменяли "желаtин" nа выsокопарное "плоtь & krоvь". Ljubonka, залечиvая раны нездоровым тусклыm sном, зализывая, nаправляя руки чьи&то - к deltovidus myskylis - чьим-tо, неодобрительно поgлядывала на sнующих туда-сюда: вне иных целей и умы$лов (sмыsлов), кроме как получить, их nе sуществовало.
Аааааааааааааааааааааааааа! - это Ljubonka закричала.
- Почему? - Фальшива. - Фальшива? Но что тогда ты? - Я? Плоть & кровь.
Ljubonka словёшки-то свои прикоробчила. Коробочка наша! Ни одно просто так не отдаст. Только не в сундуках прячет, не в погребах: в застеколье-зазеркалье музейное снесла. Ни одна буковка ее там не услышит! Ни к одной не притронуться: все пыль, аннотации да бабки в бахилах, стерегущие мертвечину. Буковки Ljubonkины теперь - для нее же самой - экспонаты. Вот бы на волю их: в снег швырнуть - кубарем пусть катятся, в прорубь окунуть, пока судороги их не сведут, в песке извалять, под дождь без зонта выгнать, под солнце - тоже без зонта, а потом опять - в прорубь, и так - тысячу раз и одну ночь: только тогда Шехерезада новую сказку и выплюнет. Только тогда Ljubonka болеть перестанет!
- Все! Хватит! Нельзя это больше терпеть, невозможно! Слова уценили, буквы обесценили, Ljubonka еще, смешение азбук… Споемте-ка, друзья, здоровее будем! "Гаудеамус игитур…" - бас из недр толстого серого костюма.
A Ljubonka лежит на чем кто мог себе представить, и кровь у нее под "Гаудеамус" горлом идет. Горло как приспособление - осталось; "кровохарканье по собственному желанию" - звучит почти также гордо, как и "человек", да только Ljubonka пожить еще хотела, а ее раз - и скрутили, и почти всех необходимых для трехмерности конечностей лишили, оставили самую малость. Но главное - слова красивые украли, в комиссионку сдали, да и уценили. Теперь слово ее красивое за бесценок на казенной вешалке пылится, но его и так не берут: пыль-то смахнуть некому! Плачет Любонька, рыдает чем осталось, кровь вместо слюней пускает - и вот уже весь мир красный вокруг, как в пионерском детстве, и горят, и пылают знамёна, a Ljubonka вместо салюта крестится в виртуальности - руки-то ей пообломали.
Аааааааааааааааааааааааааааааааааа! - это опять Ljubonka кричит. Через инtернet.
- Тебе ску… - Нет, тебя я… - Как будто некролог чита… - Да нет, надо толь… - Перестань, не будет по-преж…
По смерти, обрелось у него никому неведомое богатство.
Ljubonka чем могла огляделась, а как огляделась… - костыли-скороходы стоят. Ого! - думает, - вот они-то мне в самый раз! Аккурат мой размерчик, и фасон что надо, и цвет нейтральный… старое дерево… Всё впору! Собрала Ljubonka что от сил осталась, приподнялась, да и - р-раз!
Побежала быстрехонько, но уродство свое в луже разглядев, заплакала, вспомнила себя - красавицу писаную: кожа нежная, персиковая, глаза блестючие, губы алыя, волосы шелковистыя, грудь бела… Не признала Ljubonka в старухе себя: друг сердечный, таракан запечный! - что ж со мной сотворили?
А таракан возьми да ответь по слогам: "За-му-ча-ли". Ljubonka удивилась, но виду не подала и пошла танцевать от печки на костылях-скороходах:
Нескладушки-невладушки, нескладуха у меня.
Думала, всё королева, а гляжу - старуха я!
Ух!
Закрутилась волчком Ljubonka, змеей заползала, птицей запела, в человеческий голос завыла: "Вернись, я все прощу!"
И проснулась.
А человече спит себе, на нее внимания - ноль. Похрапывает его плоть & кровь, бровью поводит, бормочет что-то. Любонька думает: не так живу я, не так дышу, и в скором времени ни на кого не смотрит - не нужен ей никто уж. А как чёренмесяц-белснег прошел, заскучала, затосковала, сон рассказывать побежала: "Друг сердечный, таракан запечный!" - только ни печки, ни et cetera. Открыла Любонька форточку, носом воздух втянула, поёжилась - свободно и грустно ей… Можно, в общем, и так и эдак, и переиначить-перекроить, подшить, и даже купить, а может, одолжить или получить в подарок - но все одно: свободно и грустно…
Огляделась. Смотрит - костыли-скороходы. Значит, не сон, думает? Не сон и… et cetera?
Встала Ljubonka на костыли-скороходы, побежала - одна нога здесь, другая - в могиле. Бежит-бежит: ничто-никто ей не приглянется, все тошно, все постыло. Добежала до горизонта, за линию перешла, а там - Красавица живет-поживает между небом и землей: никогда таких чудес Ljubonka не видывала.
- Здравствуй, чудовище! - говорит Красавица Ljubonke.
- Это вы мне? - Ljubonka удивляется, вспоминая "Красавицу и чудовище".
- Тебе-тебе. Что, страшно?
- Страшно немного, - Ljubonka пытается сделать книксен, но безуспешно: теряет равновесие и падает.
- Ха-ха-ха! - заливается звонким смехом Красавица. - Ха-ха-ха!
- И чего вы смеетесь? И меня вам не жалко? - Ljubonka обижается.
- Ха-ха-ха! - не может остановиться Красавица. - Не жалко!