Меня наказывали: "за неуважение к старшим", "за препирательство", "за систематический халатный надзор", "за спесь и несобранность", "за умничанье" и, наконец, "за постыдную лживость при объективности событий".
А зам перед проверкой штабом флота вбегал к помощнику командира в каюту и, торопливо спотыкаясь, записывал нам, командирам боевых частей, всем одно и то же взыскание: "За низкую организацию соцсоревнования во вверенном подразделении"- выговор-выговор-выговор!
И я сочувствовал этой его торопливости.
Потому что когда мне давали эту карточку на ознакомление - а вы знаете, конечно, что у нас офицера знакомят с его взысканиями, - я, улучив мгновение, кинь ее в форточку, и она, заметавшись, как чумная мышь летучая, полетела, полетела, полетела - размножаться. И помощник потом все никак не мог мне доказать, что он только что мне ее вручил.
Потому что не успел я расписаться за ее получение в журнале учета ознакомлений офицерского состава со своими карточками, потому что, пока он рылся, оттелячив свой ядреный круп турецкого кастрата, хрипя в галстуке под целой стопкой журналов: "инструктажа по технике безопасности", "учета воинской дисциплины", "учета бесед…" и "учета учетов" - в поисках того журнала "ознакомлений", я свою карточку уже сплавил в форточку.
- Не может быть! - говорил он потом и шарил повсюду бессознательно. - Я где-то здесь ее положил.
- Может, - говорил ему я и смотрел нагло.
Про-мис-куи-тет, одним словом, про-мис-куи-тет! И обширная, систематическая пронация с помощью пронатора.
Я как-то сказал все эти слова, пытаясь с помощью их очень сдержанно, в строгих меланхолических тонах описать всю нашу флотскую жизнь, но меня никто не понял.
Все смотрели на меня и будто принюхивались, будто я по старинному обычаю венецианок между щечками ягодиц раздавил ампулу с духами, и теперь они в непонятном томлении старательно постигают природу столь дивного аромата.
А у зама даже носик вытянулся, и вся его мордочка сделалась такой суетливо тонкой, щетинистой - ну, точь-в-точь как у опоссума, проверяющего свежесть утиных яиц - такая недалекая-недалекая - видимо, оценивал он те слова на правильность политического звучания.
Но столь хрупкая его изостация (изосрация, так и хочется ляпнуть) была совершенно подавлена и опоганена нашим старпомом.
- Химик, еб-т! - сказал он.
Наш старпом, кроме как "мандавошка - это особый вид бабочки без крыльев", ничего же поучительного сказать не может. И еще он много чего сказал, но я это все усвоил только на треть, потому что смотрел ему на мочку уха.
Этому фокусу меня научил Саня Гудинов, с которым мы столько прожили, что если собрать все это вместе, то получится огромный холм, состоящий из людей и событий, воспоминаний и восклицаний, рапортов, объяснительных и проскрипционных списков.
А фокус состоял в следующем: нужно при распекании тебя начальством смотреть собеседнику на мочку уха. Начальство это не выдерживает, оно невольно начинает ловить твой взгляд и забывает совершенно то, о чем оно с тобой разговаривало.
Эх, Саня, Саня!
Мы с ним пять лет жрали из одного котла всякую малопонятную дрянь и спали, не раздеваясь, на одной походной несдвигаемой кровати, где кроме нас поместились бы все сказки Гауфа, и все мы в сравнении с ними были Дюймовочками и нуждались в родительском утешении.
А родителями в тот период нашей с ним биографии у нас была группа командования. Это к ней, чуть чего, следовало обращаться за утешениями.
- Пойду выпью со сволочами, - говорил о них Саня и отправлялся пить, празднуя то ли проводы очередного нашего зама, то ли пома, то ли старпома. И, напившись, они мирились, и старпом вел Саню к себе допивать.
- Глафира! - внутренне ликуя, говорил старпом жене, которую вообще-то звали Марией, когда дверь открывалась. - Учти! Мы с другом!
И "Глафира" учитывала. То есть я хотел сказать, что после этого происходило нечто необъяснимое: его жена, ростом чуть выше веника или травы полуденной, выражаясь эзотерическим образом, стоящая в дверном проеме руки в боки, вдруг выбрасывала одну руку далеко вперед и сгребала старпома полностью в горсть - ему словно ядро между лопаток попадало; после чего она зашвыривала его в комнату - а он еще ножками так ловко сам себе наподдавал по жопке в этом перелете, что просто детское умиление порождал, - потом дверь с треском захлопывалась.
Саню я обнаруживал наутро во второй нашей комнате - он клубочком лежал на полу.
В этой комнате у нас хранилась политическая литература: откровения ведущих политических авторов и прочее проституирование в виде газет и журналов.
Дело в том, что Саня выписывал себе кучу обязательной литературы: "Красную звезду", "Квадратный полумесяц" и другие чудеса. И все это, не читая, мы годами складывали в этой комнате. Так вот: если правильно расположить вдоль стенки все эти отпечатанные мысли и потоки сознания, то на них можно было даже ночевать при отсутствии кроватей, что мы и делали, появись у нас в жопу пьяные гости: мы правильно располагали авторов, чтобы они с прыжка не развалились, потом за руки за ноги: "Раз! два! три!!!" - закидывали на них гостей, оборачивая все это предварительно полиэтиленом на тот случай, если поутру они спросонок, не доходя до унитаза, будут ссать друг на друга вперемежку.
Но в этот раз, видимо, Сане пришлось туго, потому что он-таки не дошел ни до постели, ни до политических авторов. Я его поднял и потащил к кровати, а он только чуть-чуть в себя пришел, только почувствовал, куда я его перемещаю, как сразу же уперся. "Нет, - говорит, - пусть тут зам ляжет, а я - с краешку".
Так и не лег на кровать. А еще говорят, Саня не любит замов. Данный случай свидетельствует, что любит, и до этой любви, если сильно набубениться, можно докопаться.
Видимо, после того как Саню от старпома выставили, он вдоль озера здорово нагулялся и совершенно потерял ориентацию: пришел и рухнул среди журналов и статей.
Саня, когда крепенько выпьет, всегда гулять отправляется. Если он вам скажет. "Я пошел гулять", - значит, он уже готов к повреждениям, и выпускать его не стоит.
Хотя внешне это на нем никак не отражается и заметить надвигающуюся прогулку можно только по косвенным признакам. Например, он вдруг открывает холодильник и начинает из него выгружать на стол все банки и тут же их вскрывает, приговаривая: "Это изумительные, восхитительные люди", - имея в виду тех людей, которым он собирается скормить все эти консервированные прелести.
Однажды он таким образом уничтожил всю замовскую икру. В нашем холодильнике наш новый заместитель - Клопан Клопаныч, как мы его окрестили, - хранил свою икру. Не ту, конечно, икру, которую он лично отметал, а ту, которую нам для автономки выдавали. Просто квартиру ему еще не предоставили, и холодильника у него не было, вот он у нас свою икру и пристроил.
Он раньше на Черноморском флоте мучился, а там "икорку", как он изволил выразиться, не выдавали, а у нас выдавали, и он этому обстоятельству жутко обрадовался. Да мы и сами предложили: мол, у вас на ПКЗ все равно сопрут, давайте к нам. Вот ее-то Саня и скормил "изумительным" людям.
Потом он, правда, подошел и сообщил эту трепещущую новость нашему новому заместителю, лимон ему в задницу. Икнул, потом основательно и глубоко рыгнул и сообщил.
Саня, когда смущается, всегда сначала икает, а потом уже глубоко и убедительно рыгает. В общем, проделал он все эти упражнения со ртом и с желудком, говоря:
- Александр Александрович! (Фу-х!) Я вашу (мать) икру-то… съел!
И вы знаете, немедленно запахло наигравшейся гориллой. Этот наш новый зам в разные периоды своей жизни у нас пах по-разному: при волнении - наигравшейся гориллой, при огорчении - побеспокоенными клопами, а в случае опасности - духами и жасмином.
Так что если рядом с замом запахло духами, значит, жизни нашей что-то угрожает. У замов просто чутье поразительное на это дело, чуют они, тряхомуды печальные, когда их жизнь в опасности, а этот наш недоносок - в особенности.
И еще у него уши оттопыривались, когда он был вне себя, и тогда, когда Саня ему эту новость сообщил, они тоже у него отошли от головы на значительное расстояние, а затем на лице его сейчас же сделалось выражение, будто пришла свинья и съела всех его детей, с него просто картину можно было писать. Рубенс. "Хавронья и младенцы".
Потом он пожевал впустую воздух - он всегда жевал так воздух, когда собирался сообщить нечто значительное, - и…
- Александр Евгеньевич! - пауза, во время которой зам слегка, как кляча на солнце, качает головой. - Но у меня ведь дети!
Надо вам сказать, что Саня (консервированные слюни тети Глаши!) вообще-то поначалу слабо понимал, какое отношение имеют дети к замовской икре. Оказывается, у зама много детей, оказывается, их у него - вертеп едучий, и еще оказалось, что по ночам, оставшись один на один с верблюжьим одеялом в вонючей каюте на пароходе, зам мечтал, как он вскроет банку и собственноручно ложкой вложит каждому своему грызенышу в рот по икринке.
Пришлось за корабельный спирт доставать заму эту икру - а что делать! - и еще кое-какие консервы, которые Саня вместо детей съел вместе с "восхитительными" людьми.
Протоэнурия.
Я когда вспоминаю этого нашего зама, мне всегда приходит в голову именно это слово; сначала, правда, ахинея какая-то, удивительная в своей прозрачности, лезет в голову, а потом - оно. И еще приходит слово - "прострация", и еще - "проплиопитек".
Проплиопитеками кто-то назвал наших матросов, которые при сдаче всем экипажем перед походом анализа мочи плевали заму в миску, отчего у него всякий раз обнаруживали в моче белок (хотя белок может быть в моче у замов, я считаю, просто от трусости перед автономкой).
А белок в моче, ребята, официально обнаруженный, - это и есть протоэнурия, что само по себе есть заболевание почек, лихорадка, половая недостаточность и прочая глобальная зараза.
И как только такой никудышный замовский анализ становился достоянием гласности, зам немедленно впадал в пространственную прострацию на несколько дней, а доктор-идиот по триста раз гонял его на повторную сдачу той внутренней жидкости, недержание которой с трудом можно отнести к признакам богатырского здоровья, и недержание с ним случалось всякий раз, когда доктор все ему объяснял про протоэнурию, но положительное звено состояло в том, что док ни под каким видом не гасил в нем луч надежды.
И зам каждое утро, проснувшись с надеждой или только с ее лучом, не срамши, не жрамши, не опорожнивши себя, мчится в поликлинику, и каждый день его надежда не подтверждалась, потому что матросиков у нас много, и все они негодяи, и все они успевали плюнуть заму в тот скромный половничек, что он в банку нацедил, отчего потом зам при получении в руки анализа заводил при докторе такую псалмодию, что становится просто неудобно за его мировоззрение и идеи.
Оказывается, он совершенно был не готов к самопожертвованию, хотя, конечно, все где-то даже подозревали, что так оно и есть, и наш заместитель ведет себя как блядь последняя, то есть как всякий зам на краю гибели, то есть как очумевшая колхозная баба, севшая жопой на противотанковую мину.
А от плевого пожара он вообще в отсеке носился по проходу, как молодая коза, блеял, душистый, сочась фекалиями веретенообразно (то есть ссаками жидкими исходя совершенно на нет), опрокидывая моряков, которые бросались к нему, ссущему, наперерез, чтоб помочь осознать себя.
Нет такого пожара, чтоб не нашлось у тебя пары секунд, во время истечения которых можно было бы поправить себе галстук и кое-что на роже и в душе.
И если уж вырвало клапан на пятнадцать кило по забортной воде на глубине четыреста метров, если улетел он, как снаряд, и в кого-то по дороге врезался так, что и смотреть потом на беднягу не хочется, так будь же ты человеком, сукин ты кот, потому что ты все же заместитель командира, а не дерьмо собачье, и смотрят на тебя, паскуна, десятки глаз и ждут, когда ты скомандуешь: "Аварийная тревога! Поступление забортной воды в отсек!" - и, может быть, даже возглавишь борьбу за живучесть.
Конечно, найдется кому все это сделать и без тебя, но тогда хоть не сразу превращайся в вездессущее существо наиподлейшего вида, а если и случилось с тобой такое, то уж будь любезен, как только с аварией справятся, возьми на выбор или серп, или молот и отхвати себе тот постыдный кусочек, тот сраный окраинок, обтянутый кожей, тот вялопровод трясучий, который в результате воспитания оставили тебе вышестоящие органы.
И будет это называться - "замовское харакири".
Хотя кажется мне, что до харакири нашим замам еще расти и расти.
Не будут они его делать ни при каких обстоятельствах.
Потому что ущербны они. Прищипнуты, как мы уже выше говорили, на манер восточного обрезания. Клиртованы (а клиртование - это когда клитор последовательно удаляют всему гарему: от клитора к клитору, от клитора к клитору).
Безусловно, и на этот раз все мои размышления метафизичны, вероятнее всего, полностью и приложимы не к замовской конечной плоти, а скорее к его уму, чести и достоинству.
Кстати, весь предыдущий пассаж, посвященный заму, его члену и его мировоззрению, целиком относится и к командирам, старпомам, помам и прочая, прочая, прочая.
И пусть выражение "Береги член смолоду", принадлежащее нашему корабельному доктору, сослужит им в деле повышения уровня нашей боевитости свою посильную службу.
О нашем докторе здесь тоже можно порассказать.
Конечно, у нас доктором на корабле был не тот орел, который в автономке сам себе вырезал аппендицит, чем привел все командование в изумление, а потом и в состояние слабой истерии, вялого шока, мелкой комы, тихой рефлексии и многих сделал интровертами (перевертышами то есть, в смысле всяких безобразий). После чего его с корабля убрали, наградив за доблесть орденом Красной Звезды. Правда, потом у него все подряд спрашивали: "Толя! Если уж ты вырвал сам себе аппендицит, то где же он?" - на что он обстоятельно отвечал, что аппендицит он положил в банку со спиртом в качестве вещественного доказательства, но крысы (я так и знал, что в дело замешаются крысы) проникли в банку (поди ж ты), выпили спирт (экие бестии) и червячком закусили. А ему опять говорили: "Толя! Ты бы хоть сфотографировал его на память для зрения", - на что он отвечал, что фотографирование он производил с помощью матроса, но фотографии получились только до входа в брюшину, а потом у матроса пленка кончилась. И еще его долго расспрашивали всякие дотошные негодяи, которых на корабле и вокруг него всегда много бродит и которым всегда интересно узнать, как же это люди в мирное время ордена зарабатывают, вследствие чего он стал ужасно нервным и в дальнейшем, когда рядом с ним заговаривали об аппендиците, всегда вздрагивал и внутренне выл, поскребывая себя визуально и мысленно в нескромных местах.
Нет, конечно! Таких врачей, которые себе чего-нибудь с удивительным проворством во время службы отхватили, у нас не было.
Вот другим что-нибудь оттяпать - это пожалуйста.
Был у нас врач Петя, который, спасая командира БЧ-5 то ли от перитонита, то ли от гангрены, то ли еще от чего-то позорного, вместе с гниющей частью от восторга и облегчения, что так у него все здорово получилось, ему яйца оторвал.
И никто этого не заметил, а когда наконец заметили, то решили: ну зачем бэчепятому яйца, ему главное - жизнь сохранили, чтоб он по-прежнему был командиром БЧ-5, - да и сам пострадавший сколько раз подходил к нему, умиляясь, брал его руки в свои и вроде бы покачивал их, улыбаясь, и говорил высоким голосом: "Ну зачем мне яйца?! Главное - жизнь!" - на благо Отечества, хочется добавить, и замполиты так считают.
И был у нас врач Федя, который обожал раскроить какой-нибудь прыщик у матроса и сделать из него незаживающую рваную рану и который ходил за замом, как тундровый охотник за червивым оленем, и уговаривал его произвести операцию по удалению кисты, которая давным-давно должна была у зама появиться, судя по тем записям, что оставил ему его предшественник.
И был у нас врач Леха, которого я столько раз просил:
- Леха! Излечи от укачивания. Меня ни одна зараза не хочет излечивать. Я буду всюду за тобой ползать. Подползать и целовать в неосвещенных проходах.
А Леха отговаривался, мол, "морская болезнь… вестибулярный аппарат… неисследованная часть мозга". А однажды так качало, что все лежали вперемешку с потрохами, а лодка выписывала бешеную восьмерку - вверх, вправо, потом зависает и, набирая скорость, вниз, влево - ужас кромешный, вжимает в пол так, что в глазах темно.
Как я до него добрался - не помню. Вползаю:
- Леха! Подыхаю…
А он мне:
- На. Цистамин, противорвотное.
Только я глотаю эту дрянь, как лодка деревенеет где-то там наверху, и мне на мгновение становится лучше.
- Хорошо, - говорю, - очень хорошо…
- Неужели сразу помогло?
- Как рукой.
- Ты смотри, как быстро действует.
И тут она пошла вниз.
Дворняжка! Сомлей в углу и уйми там свое нечистое дыхание. Именно так я отвечаю тем, кто начинает учить меня, как справляться с укачиванием. Яйца на очи, как говорят в солнечной Болгарии. "Яйца на очи!" Меня так вдавило в кушетку, и я так высоко плюнул, что цистамин мигом был в потолке, а я - в собственном дерьме зеленом.
- Интересная реакция организма! - говорит Леха и сует мне в нос вату с нашатырем. Миллион иголок попадает в нос, в мозг, а потом глаза вылезли, как пьяные улитки из домиков, и перед тем как остекленеть, внимательно посмотрели на Леху. Именно так смотрели экспериментальные собаки на академика Павлова.
- Интересная реакция организма! - Леха где-то там, на поверхности сознания, и мне его не достать. - А что, если нам попробовать амилнитрат?!
После этой дряни остатки воздуха в легких улетучились сами, а глаза, про которые я уже сказал, что они выкатились на значительное расстояние, вылезли еще дальше, а тело задергалось так, будто оно веревку рожает. Секунда - и сдохну.
Пропадает амилнитрат - появляется воздух, мысль и Леха.
- Интересная реакция организма! - говорит Леха. - А что, если нам попробовать этот… ну как его… этот… - Леха щелкает пальцами в поисках нужного слова, - этот, ну как его…
- Леха!!! - хриплю я в ужасе. - А? Ле-ха!
- А?
- Хуй на! - и после этого я выпадаю с кушетки на пол и на четвереньках - так меньше беспокоит, как раненный в жопу ящер, выползаю из амбулатории.
Чтоб этого Леху прибило когда-нибудь! Поленом, бревном, коленчатым валом. И чтоб у него позвоночник высыпался в трусы! И чтоб у него на лбу вместо ожидаемой венской залупы выросла вагина принцессы Савской. И чтоб у него там завелись тараканы, которые не давали б ему ни на минуту забыться. И чтоб амилнитрат попробовали все его родственники и в особенности родственницы, и чтоб после этого первые стали бы активными педофилами, а вторые - педофобами, а третьи - если б они нашлись - запаршивели все!
Ох, врачи, врачи! Не было бы в вас нужды, давно бы вас истребили.
Между прочим, у Вересаева в случае холеры врачей забивали насмерть.
А у Чехова - заставляли высасывать дифтерийную пленку у ребенка. И детки потом ладошками насыпали ему могильный курган.
А врачи Куприна? Он идет и в слякоть, и в холод ночью от больного к больному, он не берет денег за лекарства и в темноте передней ему целуют руки. А вам в темноте передней целовали когда-нибудь руки?