Дерево
- Дерево тянется к дереву…
- Деревянность спасает от многого…
Эти фразы были брошены в кают-компании второго отсека в самой середине той небольшой истории, которую мы хотим вам рассказать.
Итак… В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным ящиком, новый заместитель командира по политической части следил за вахтенным. Новый заместитель командира лишь недавно прибыл на борт, а уже следил за вахтенным.
Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из причин: проверить отношение наблюдаемого к несению ходовой вахты. Для этого и приходится прятаться. Иначе не проверишь. А тут как в кино: дикий охотник из поймы Амазонки.
Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись, оттуда далеко выглядывал соколиный замовский глаз и клок волос.
Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и вахтенный реакторного отсека видел, что его наблюдают. Он давно заметил зама в ветвях и теперь вел себя, как кинозвезда перед камерой: позировал во все стороны света, втыкал свой взгляд в приборы, доставал то то, то это и удивлял пульт главной энергетической установки обилием и разнообразием докладов.
- Он что там, с ума сошел, что ли?
- Пульт шестьдесят пятый…
- Есть…
- Прошу разрешения осмотреть механизмы реакторного отсека.
- Ну вот опять… - вахтенный пульта повертел у виска, но разрешил: - Осмотреть все механизмы реакторного отсека.
- Есть осмотреть все механизмы реакторного отсека, - отрепетовал команду вахтенный.
- Даже репетует, - пожали плечами на пульте. - И это Попов. Удивительно. Он, наверное, перегрелся. С каждым днем плавания растет общая долбанутость нашего любимого личного состава. Сказывается его усталость.
Вахтенный тем временем вернул "банан" переговорного устройства на место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две аварийные доски и, засунув это дерево себе в штаны, кое-как заседлал себя им спереди и сзади, отчего стало казаться, что он сидит в ящике.
Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный отсек, непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную сбрую.
Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены по-царски: у переборки реакторного его дожидался горящий от любопытства зам.
- Реакторный осмотрен, замечаний нет, - сказал заму вахтенный.
- Хорошо, хорошо… а вот это зачем? - ткнул зам в доски, выглядывавшие из штанов вахтенного.
- Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево - лучший замедлитель. Так и спасаемся.
- Да-а-а… и другой защиты нет?
- Нет, - наглости вахтенного не было предела.
- И мне бы тоже… - помялся зам. - Нужно проверить несение вахты в корме.
Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не мог добраться до кормы, а тут ему представлялась такая великолепная возможность.
Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда он свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой, восхищенный вахтенный весело бросился к "каштану":
- Восьмой!
- Есть восьмой…
- Деревянный к тебе пополз… по полной схеме…
- Есть…
Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку деревянного зама встретил такой же медленно ползущий деревянный вахтенный:
- В восьмом замечаний нет!
На следующий день мимо зама все пытались быстро проскользнуть, чтоб вдоволь нарадоваться подальше.
Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый день вахтенные кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным имуществом. Его ежедневные одевания демонстрировались притаившимся за умеренную плату.
Через неделю доски кончились.
- Как это кончились?! - зам строго глянул в бесстыжие глаза вахтенного.
- А-а-а… вот эта… - рот вахтенного, видимо, хотел что-то сказать, а вот мозг еще не сообразил. Глаза его от такого неожиданного затмения наполнились невольными слезами, наконец он всхлипнул, махнул рукой и выдавил:
- Ук-рали…
- Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте! Возмутительно! Какая безответственность! Просто вопиющая безответственность! Как же я осмотрю корму?..
Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не осматривал корму.
Вечером на докладе от него все чего-то ждали. Всем, кроме командира, было известно, что у зама кончились доски.
- Александр Николаич, - сказал командир заму в конце доклада, - у вас есть что-нибудь?
И зам встал. У него было что сказать.
- Товарищи! - сказал зам. - Я сегодня наблюдал вопиющую безответственность! Причем все делается при непрерывно несущейся вахте. И все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали все доски. Личный состав в настоящее время несет вахту без досок, ничем не защищенный. Я сегодня пытался проверить несение вахты в корме и так и не сумел это сделать…
- Погоди, - опешил командир (как всякий командир, он все узнавал последним), - какие доски?
И зам объяснил. Кают-компания взорвалась: сил терпеть все это не было. На столах так рыдали, что казалось, они все сейчас умрут от разрыва сердца. Некоторые так открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все свои бумажки.
Пасть
- Пасть пошире открой… Та-ак… Где тут, говоришь, твои корни торчат? Ага, вот они…
Наш корабельный док бесцеремонно, как дрессировщик ко льву, залез в пасть к Паше-артиллеристу и надолго там заторчал.
Я бы доку свои клыки не доверил. Никогда в жизни. Паша, наверное, тоже, но его так разнесло, беднягу.
- Пойду к доку сдаваться, - сказал нам Паша, и мы его перекрестили. Лучше сразу выпить цианистого калия и не ходить к нашему доку. Начни он рвать зубы манекену - и манекен убежит в форточку. Не зря его зовут "табуретом". Табурет он и есть. А командир его еще называет "оскотиненное человекообразное". Это за то, что он собаку укусил.
Было это так: пошли мы в кабак и напоили там дока до поросячьего визга. До состояния, так сказать, общего нестояния. Он нас честно предупредил: "Не надо, я пьяный - дурной", но мы не поверили. Через полчаса он уже пил без посторонней помощи. Влил в себя литр водки, потом шампанским отлакировал это дело, и… и тут мы замечаем, что у него в глазах появляется какой-то нехороший блеск.
Первое, что он сделал, - это схватил за корму проплывающую мимо кобылистую тетку. Сжал в своей землечерпалке всю ее попочку и тупо наблюдал, как она верещит.
Пришлось нам срочно линять. Ведем его втроем, за руки за ноги, а он орет, дерется и показывает нам приемы кун-фу. И тащили мы его задами-огородами. На темной улочке попадаем на мужика с кобелем. Огромная такая овчарка.
При виде кобеля док возликовал, в один миг раскидал нас всех, бросился к псу, схватил его одной рукой за хвост, другой - за холку и посредине укусил.
Пес вырвался, завыл, спрятался за хозяина. Он, видимо, всего ожидал от наших Вооруженных сил, но только не этого.
Док все рвался его еще раз укусить, но пес дикими скачками умчал своего хозяина в темноту. Вслед ему выл и скреб задними лапами землю наш одичавший док.
Мы потом приволокли его на корабль, забросили в каюту и выставили вахтенного. Он до утра раскачивал нашу жалкую посудину.
- Сложный зуб. Рвать надо, - сказал док Паше, и наш Паша сильно засомневался относительно необходимости своего появления на свет божий.
Но было поздно. Док впечатал свою левую руку в Пашин затылок, а правой начал методично вкручивать ему в зуб какой-то штопор.
- Не ори! - бил он Пашу по рукам. - Чего орешь! Где ж я тебе новокаин-то достану, родной! Не ори, хуже будет!
Паша дрался до потери пульсации; дрался, плевался, мотал головой, задрав губу, из которой, как клык кабана, торчал этот испанский буравчик.
Доку надоело сражаться. Он крикнул двух матросов, и те заломали Пашу в момент.
У Паши текло изо всех дыр под треск, хруст, скрежет. Наконец его доломали, бросили на пол и отлили двумя ведрами воды.
- Все! - сказал ему Табурет. - Получите, - и подарил Паше его личный осколок.
На следующий день в кают-компании Паша сиял счастьем. Щека его, синюшного цвета, излучала благодушие, совершенно затмевая левый погон.
Паша ничего и никого не слышал, не видел, не замечал. Он вздыхал, улыбался и радовался жизни и отсутствию в ней всякого насилия.
Орден Хрена Лысого
Нашего комдива - контр-адмирала Артамонова звали или Артемоном, или "генералом Кешей". И все из-за того, что при приеме задач от экипажей он вел себя в центральном посту по-генеральски, то есть как вахлак, то есть лез во все дыры.
Он обожал отдавать команды, брать управление кораблем на себя и вмешиваться в дела штурманов, радистов, гидроакустиков, рулевых и трюмных.
Причем энергии у него было столько, что он успевал навредить всем одновременно.
А как данная ситуация трактуется нашим любимым Корабельным Уставом? Она трактуется так: "Не в свое - не лезь!"
Но тактично напомнить об этом адмиралу, то есть сказать во всеуслышание: "Куды ж вы лезете!"- ни у кого язык не поворачивался.
Вышли мы однажды в море на сдачу задачи с нашим "генералом", и была у нас не жизнь, а дикий ужас. Когда Кеша в очередной раз полез к нашему боцману, у нас произошла заклинка вертикального руля, и наш обалдевший от всех этих издевательств подводный атомоход, пребывавший в надводном положении, принялся выписывать по воде концентрические окружности, немало удивляя уворачивавшиеся от него рыбацкие сейнеры и наблюдавшую за нашим безобразием разведшхуну "Марианна".
Потом Кеша что-то гаркнул трюмным, и они тут же обнулили штурману лаг.
И вот когда на виду у всего мирового сообщества у нас обнулился лаг, в центральном появился наш штурман, милейший Кудинов Александр Александрович, лучший специалист, с отобранным за строптивость званием "Последователь лучшего специалиста военных лет".
У Александра Александровича была кличка "Давным-давно". Знаете гусарскую песню "Давным-давно, давным-давно, давнны-ым… давно"? Так вот, наш Александр Александрович, кратко - Ал Алыч, был трижды "давным-давно": давным-давно - капитаном третьего ранга, давным-давно - лысым и давным-давно - командиром штурманской боевой части, а с гусарами его роднила привычка в состоянии "вне себя" хватать что попало и кидать в кого попало, но так как подчиненные не могли его вывести из себя, а начальство могло, то кидался он исключительно в начальство.
Это было настолько уникально, что начальство сразу как-то даже не соображало, что в него запустили, допустим, в торец предметом, а соображало только через несколько суток, когда Ал Алыч был уже далеко.
На этот раз он не нашел чем запустить, но зато он нашел что сказать:
- Какой… (и далее он сказал ровно двадцать семь слов, которые заканчиваются на "ак". Какие это слова? Ну, например, лошак, колпак, конак…)
- Какой… - Ал Алыч позволил себе повториться, - мудак обнулил мне лаг?!
У всего центрального на лицах сделалось выражение "проглотила Маша мячик", после чего все в центральном стали вспоминать, что они еще не сделали по суточному плану.
Генерал Кеша побагровел, вскочил и заорал:
- Штурман! Вы что, рехнулись, что ли? Что вы себе позволяете? Да я вас…
Не в силах выразить теснивших грудь чувств, комдив влетел в штурманскую, увлекая за собой штурмана.
Дверь штурманской с треском закрылась, и из-за нее тут же послышались визг, писк, топот ног, вой крокодила и звон разбиваемой посуды.
Пока в штурманской крушили благородный хрусталь и жрали человечину, в центральном чутко прислушивались - кто кого.
Корабль в это время плыл куда-то сам.
Наконец дверь штурманской распахнулась настежь. Из нее с глазами надетого на кол филина выпорхнул комдив. Пока он летел до командирского кресла, у него с головы слетел редкий начес, образованный мученически уложенной прядью метровых волос, которые росли у комдива только в одном месте на голове - у левого уха.
Начес развалился, и волосы полетели вслед за комдивом по воздуху, как хвост дикой кобылицы.
Комдив домчался и в одно касание рухнул в кресло, обиженно скрипнув. Волосы, успокоившись, свисли от левого уха до пола.
Штурман высунулся в дверь и заорал ему напоследок:
- Лы-ссс-ы-й Хрен!
На что комдив отреагировал тут же и так же лапидарно:
- От лысого слышу!
Кеша-генерал долго переживал этот случай. Но надо сказать, что, несмотря на внешность охамевшего крестьянина-середняка, он не был лишен благородства. Когда Кудинова представили к ордену и документы оказались на столе у комдива, то сначала он завозился, закряхтел, сделал вид, будто тужится вспомнить, кто это такой - Кудинов, потом будто вспомнил:
- Да, да… неплохой специалист… неплохой… - и подписал, старательно выводя свою загогулину.
Но орден штурману так и не дали. Этот орден даже до флота не дошел, его где-то наверху свистнули. Так и остался наш штурман без ордена. И вот тогда-то в утешение вместо ордена комдив и снял с него ранее наложенное взыскание, то самое - "за хамское поведение со старшим по званию", а вся эта история получила у нас название: "награждение орденом Хрена Лысого".
По Персидскому заливу
Тихо. По Персидскому заливу крадется плавбаза подводных лодок "Иван Кожемякин". На мостике - командир. Любимые выражения командира - "серпом по яйцам" и "перестаньте идиотничать!". Ночь непроглядная. В темноте, справа по борту, угадывается какая-то фелюга береговой охраны. Она сопровождает нашу плавбазу, чтоб мы "не туда не заехали".
- Ракету! - говорит командир. - А то в эту темень мы его еще и придавим невзначай, извиняйся потом по-английски, а я в школе, если все собрать, английский учил только полчаса.
С английским у командира действительно… запор мысли, зато уж по-русски - бурные, клокочущие потоки. В Суэцком канале плавбаза головной шла, и поэтому ей полагался лоцман. Когда этот темный брат оказался на борту, он сказал командиру:
- Монинг, кэптан!
- Угу, - ответил командир.
- Хау ду ю ду?
- Ага.
А жара градусов сорок. Наших на мостике навалом: зам, пом, старпом и прочая шушера. Все в галстуках, в фуражках и в трусах - в тропической форме одежды. Из-под каркаса протекают головы. Это кэп всех вырядил: неудобно, вдруг "хау ду ю ду" спросят.
- Ду ю спик инглиш?
- Ноу.
- О, кэптан!
Кэп отвернулся в сторону своих и процедил:
- Я ж тебя не спрашиваю, макака-резус, чего это ты по-русски не разговариваешь?
Ночью все-таки получше. Прохладней.
- Дайте им еще ракету, - говорит командир, - чего-то они не реагируют.
Плавбаза стара, как лагун под пищевые отходы. Однажды дизеля встали - трое суток плыли сами куда-то тихо вдаль, и вообще, за что ни возьмись, все ломается.
Катерок опять не отвечает.
- А ну-ка, - говорит командир, - ослепите-ка его прожектором!
Пока нашли, кому ослеплять, чем ослеплять, прошло немного времени. Потом решали, как ослеплять. Посланный включил совсем не то, не с того пакетника, и то, что он включил, кого-то там чуть не убило. Потом включили как надо, но опять не слава богу.
- Товарищ командир, фазу выбило!
- Ах курвы, мокрощелки вареные, электриков всех сюда!
Уже стоят на мостике все электрики. Командир, вылив на них несколько ночных горшков, успокаивается и величаво тычет в катерок.
- Ну-ка ослепите мне его!
Прожектор включился, но слаб, зараза, не достает. Командир смотрит на механика и говорит ему подряд три наши самые любимые буквы.
- На камбузе, товарищ командир, есть, по-моему, хорошая лампочка, - осеняет механика, - на камбузе!
- Так давайте ее сюда.
С грохотом побежали на камбуз, вывинтили там, с грохотом прибежали назад, ввинтили, включили - чуть-чуть лучше.
И вдруг - столб огня по глазам, как солнце, ни черта не видно, больно. Все хватаются, защищаются руками. Ничего не понятно.
Свет метнулся в сторону, все отводят руки от лица. Ах вот оно что: это катерок осветил нас в ответ своим сверхмощным прожектором.
- Товарищ командир, - спросили у кэпа после некоторого молчания, - осветить его в ответ прожектором?
- В ответ? - оживает командир. - Ну нет! Хватит! А я еще, старый дурак, говорю: ослепите этого братана из Арабских Эмиратов. Ха! А мне бы хоть одна падла сказала: зря вы, товарищ командир, изготовились и ждете, зря вы сусало свое дремучее раздолдонили и слюни, понимаешь, ожидаючи, напустили тут целое ведро. Нет! А я еще говорю: ослепите его! М-да! Да если он нас еще разик вот так осветит своим фонариком, мы все утонем! Ослепители! Свободны все, великий народ!
Пустеет. На мостике один командир. Он страдает.
Спишь, собака!
Военнослужащего бьют, когда он спит. Так лучше всего. И по голове - лучше всего. Тяжелым - лучше всего. Раз - и готово!
Фамилия у него была Чан, а звали, как Чехова, - Антон Палыч. Наверное, когда называли, хотели нового Чехова.
Он был строен и красив, как болт: большая голова шестьдесят последнего размера, плоская сверху; розовая аккуратная лысина, сбегающая взад и вперед, украшенная родинками, как поляна грибами; седые лохмотья, обмотав уши, залезали на уложенный грядкой затылок; в глазах - потухшая пустыня.
Герой-подводник. К тому же боцман. Двадцать календарей. Ненасытный герой.
Он все время спал. Даже на рулях. Каждую вахту.
Он спал, а командир ходил и ныл - пританцовывая, как художник без кисти: так ему хотелось дать чем-нибудь по этому спящему великолепию. Не было чем. Везде эта лысина. Она его встречала, водила по центральному и нахально блестела в спину.
Штурман появился из штурманской рубки, шлепнув дверью. Под мышкой у него был зажат огромный синий квадратный метр - атлас морей и океанов.
- Стой! Дай-ка сюда эту штуку.
Штурман протянул командиру атлас. Командир легко подбросил тяжелый том.
- Тяжела жисть морского летчика! - пропел командир в верхней точке, бросив взгляд в подволок.
Лысина спело покачивалась и пришепетывала. Атлас, набрав побольше энергии, замер - язык набок, и, привстав, командир срубил ее, давно ждущую своего часа.
Атлас смахнул ее, как муху. Икнув и разметав руки, Чан улетел в прибор, звонко шлепнулся и осел, хватаясь в минуту опасности за рули - единственный источник своих благосостояний.
Рули так здорово переложились на погружение, что сразу же заклинили.
Лодка ринулась вниз. Кто стоял - побежал головой в переборку; кто сидел - вылетел с изяществом пробки; в каютах падали с коек.
- ПОЛНЫЙ НАЗАД! ПУЗЫРЬ В НОС! - орал по-боевому ошалевший командир.
Долго и мучительно выбирались из зовущей бездны. Долго и мучительно, замирая, вздрагивая вместе с лодкой, глотая воздух.
С тех пор, чуть чего, командир просто выбивал пальчиками по лысине Антон Палыча, как по крышке рояля, музыкальную дробь.
- Ан-то-ша, - осторожно наклонялся он к самому его уху, чтоб ничего больше не получилось. - Спишь? Спишь, собака…