"Если шухер поднимется, мы будем удирать!" – вот как надо петь. Песня-то вообще про нас. Еще вчера поездка в Москву казалась сказкой и вот превращается в быль. Если, конечно, легавые не пресекут да не снимут с поезда в самый последний момент. Мы знаем: вовсе нам не даны "стальные руки-крылья", и мотора нет, который бы заменил сердце! Руки, пальцы на руках у нас скрючились от холода, и мы согревали их, поднося ко рту, а что касается сердец, никаких не железных, они в тот миг, когда мы решили "преодолеть пространство и простор" аж до самой Москвы, где никто из нас не бывал, стучали изо всех сил, бились так, что нам казалось, слышит весь поселок!
Ангел, засевший вблизи насыпи, в траве, негромко прокуковал, что означало – поезд на подходе.
Мы тоже увидели три огненных пятна, надвигающихся из серого сумрака. Никакой команды не было. Мы разом бросились наперерез, оглядываясь на Сандру и на Хвостика, чтобы, не дай бог, не споткнулись да не попали ногой в стрелку! Но успели проскочить, и уж спиной мы почувствовали, как, злобно шипя и обдавая нас паром, сотрясая землю, прогудел за нами паровоз, и от него, как от шипящего котла, пахнуло жаром, горячим металлом, перегретым маслом и угольной гарью.
Но все эти громы и запахи сдуло вагонным ветром, поднялась пыль, и поезд встал. Мимо нас побежали люди.
Разбившись на несколько групп, чтобы не привлекать внимание ментов, мы оглядели вагоны, выбирая себе проводницу. Мы знали, какая она должна быть. У третьего вагона увидели: не молодая и не старая, в железнодорожной шинели с погонами, но в платке и валенках, она встала, загораживая собой дверь и оглядывая сонными глазами станцию.
Распределились мы так: я и Сандра, то есть отъезжающие, чуть в стороне, недалеко, чтобы в несколько прыжков оказаться у двери, Мотя посередке у окна вагона, рядом Корешок. А Сверчок и Ангел в разных концах от нас, для прикрытия и для шухера! Все было продумано еще вчера.
А к проводнице не спеша направился Шахтер, держа за руку Хвостика. Мы увидели, как он приблизился к ней и что-то спросил; она нехотя ответила. Он достал независимо пачку папирос "Беломор", закурил и ей предложил, ясно, от такого щедрого подарка она не откажется. Сейчас Шахтер скажет: "А мы батю встречаем, чего-то он не выходит, никак заснул…" – "Да я объявляла!" – удивится проводница. "Ну, – усмехнется Шахтер, – а он-то у нас глухой! Хоть бомбу над ухом взрывай!"
– Ох, господи, – донеслось до нас, – где же его искать-то!
Проводница оказалась и впрямь жалостливая, такую и выбирали!
– Вот, братишка покажет! – И Шахтер ткнул в спину Хвостика. – А я тут покараулю! Идите, не беспокойтесь!
– Ну да! Ну да! – И, подхватившись, проводница с Хвостиком скрылась в вагоне.
Шахтер сделал нам знак. Мы рванули и следом за проводницей влезли в вагон, прямо в гущу сидящих и лежащих пассажиров. Тут-то уж нас не достанешь!
Вжились, притерлись, стали сразу своими. Сандра нырнула на третью полку, отодвигая чужие мешки. И было слышно, как проводница окликает пропавшего Хвостика, который по нашему замыслу должен был для протяжки времени скрыться с ее глаз, а уж потом выскочить к Моте, в окошко!
Мимо снова пролетела проводница, торопясь к выходу, но без Хвостика, и тут же поезд дернулся и медленно поплыл, стукнули колеса. Я глянул в окно, стараясь увидеть кого-то из наших, хотя бы Шахтера, но не увидел. Тогда я посмотрел на Сандру; она лежала неподвижно, почти не дыша, только было заметно, как дрожит от напряжения ее щека. Небось вспомнила, как в таком же вагоне, от такой же полки ее с криком отдирали и тащили на выход.
Менты в таких случаях не церемонятся, заламывают назад руки и гнут позвонки, чтобы стирал носом пыль с пола. Такое ли забыть! И ждет, как раздастся у дверей: "Ату их! Бандюки проникли в вагон! Девка с парнем! Шуруйте, ищите, а то порежут всех!"
Но поезд набирал скорость, и люди, спящие на вещах, какие-то бабка со старичком, среди лета в тулупчиках, и военный с вещмешком, и женщина с двумя детишками, втроем на одной полке, и еще кто-то, зарытый в ватник, в тряпье, мирно храпящие, привели нас в чувство и внушили уверенность, что мы едем со всеми вместе. И никто нас не ищет.
Я приподнялся на мыски и тронул Сандру за руку, что означало: "Не дрейфь! Мы едем! Все нормально!"
Она вздрогнула от моего прикосновения, открыла глаза и попыталась улыбнуться. Но губы дрогнули, получилась гримаса. Тогда я полез на полку, втиснувшись рядом с чьим-то сундуком у ее ног. Я сидел и смотрел на нее, и видел, как она плачет, беззвучно, одними губами, даже слез не видать. Тоже наша "спецовская" школа – плакать втихаря… Но я ее не утешал: пусть выплачется, будет легче. Если бы нас схватили, она бы точно не плакала, она бы кричала и кусалась. А теперь она плачет от счастья, что все-таки нас не схватили.
17
Кто-то потянул меня за штанину. Я дрыгнул ногой, посмотрел вниз: там стоял Хвостик!
Стоял и лыбился, как на картинке Буратино, рот баранкой до ушей, глаза сияют от радости. Я даже ахнул про себя. Но вслух не произнес ни словечка: опасно. Народ расшевеливался, поднимал головы, уже как бы не спал, а додре мывал. Я соскользнул с полки от Сандры и, заталкивая младшего Кукушкина за вещи, прошипел в ухо:
– А ты откуда? Не успел выскочить? Да?
Хвостик радостно закивал. Громким шепотом пересказал, как он спрятался от неповоротливой проводницы под лавку, как она его там шарила, а он сидел не дыша, а когда она побежала к выходу, то поезд уже тронулся, а окно заело и не открывалось. И Мотя за стеклом лишь махнул рукой: мол, езжай, раз так вышло.
– Серый! А Серый! – звенел на ухо комариком Хвостик. – Я с вами буду, да? Я увижу Москву? Да?
Я кивнул и огляделся, мне показалось, что кто-то рядом шевельнулся и приоткрыл глаза.
– Серый! Смотри, что у меня! – Он разжал кулак и показал кусок сухаря.
Я сделал знак молчать, хотя сухарь – это, конечно, неплохо. Небось нашел под лавкой. Беда лишь, что для троих это не еда. Как не еда и свеколка в кармане у Сандры, которую мы с собой захватили. Вот Сандра проснется, да и вагон перестанет дрыхнуть, мы займемся делом.
– Ешь и помалкивай! – сказал я Хвостику одними губами. – А лучше, если ты уберешься к себе обратно под лавку! Надо будет, позовем!
Хвостик кивнул и исчез. А я на всякий случай прицельно оглядел пассажиров, чтобы на будущее решить, кто тут для нас опасен. Опыт, добытый собственной шкурой, подсказывал, что совсем безопасных людей не бывает. Сейчас вроде бы мирен, спит, а задень нечаянно, враз зубы покажет. Да весь мир, как ни крути, делится на нас, "спецов", и на них, всех остальных. Остальные разные: добрые и злые, энергичные и ленивые, или военные, или доходяги… Но опасаться надо всех! Вот и тут: опасна проводница, она на службе; опасен военный с вещмешком, он сильней остальных; опасны старички, они пужливы, стерегутся жулья и в каждом его видят! По той же причине опасна и женщина с детишками…
Та к оценив обстановку, я забрался обратно к Сандре на полку и стал ждать. Не заметил, как уснул, сказалась бессонная ночь перед посадкой, и сразу увидел Москву, множество длинных бараков, выстроенных в ряд, а на них крупными буквами слова: "СТОЛИЦА ПРИВЕТСТВУЕТ КУКУШАТ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДОРОГИЕ БЕСПРИЗОРНЫЕ!"
На перроне духовой оркестр яростно наяривает "Мурку", множество людей с флажками, с транспарантами, даже с цветами. Нас узнают, кричат "ура!", бросаются к вагонным дверям, отталкивая друг друга. Но вдруг люди расступаются, и откуда-то из-за их спин появляется в хрустящей форме, в сапожках, надраенных до блеска, в новой форменной фуражке Наполеончик. А следом за ним хвостом наши голятвинские: Чушка, Уж, Козел, Туся, Помидор, косорылый сторож и другие.
Я вижу, как сжимается, будто от удара, Хвостик и как отливает кровь на лице Сандры, да и у меня самого сердце куда-то падает, от страха мною овладевают неподвижность и немота. Бежать бы, но никуда не убежишь: сзади нас подпирает проводница, а впереди плотной стеной осаждает толпа.
– Серый! А Серый! – кричит сквозь шум Хвостик, задирая ко мне испуганное лицо. – Смываемся! А то возьмут!
И правда, идут так, будто уже на ходу нас судят, а лица у всех непреклонно-решительные, гневно-обвиняющие.
Наполеончик властным движением руки убирает шум. Будто он тут главный, а митинг лично для него устроен.
– Ну, а вы к кому приехали? – спрашивает, оглядывая нас, обшаривая быстрым профессиональным взглядом сверху вниз.
Хвостик молчит, а Сандра в сильном волнении оборачивается ко мне, ищет защиты; я вижу, как дрожит у нее щека, а глаза наполняются слезами.
Я отвечаю за себя и за Хвостика с Сандрой:
– Мы приехали к товарищу Сталину! Он, между прочим, нас ждет!
– А тут мы за него, – произносит с легкой усмешкой Наполеончик и, сняв фуражку, любуется на околышек и на зеркальный лаковый козырек. Для пущего блеска он дышит на него, вытягивая трубочкой губы, и надраивает суконным рукавом. Потом поднимает на нас всевидящие стального цвета глаза. – Мы тут за товарища Сталина! Разве не понятно, что говорю?
Сандра беспокойно дергается и опять смотрит на меня. Слезы текут по ее лицу и капают с подбородка. Я вижу, как она хочет сказать: "Не соглашайся! Нам нужен товарищ Сталин, а не он! Не он! Он нам вовсе не нужен! Он обязательно наврет!"
– Нам нужен товарищ Сталин! – повторяю я, хотя начинаю понимать, что дело наше проиграно. Еще раньше это поняли встречающие: толпа растаяла, а может, ее убрали или куда засадили.
– А зачем он вам? – интересуется Наполеончик, теперь он рассматривает свои сапоги, начищенные до блеска, сперва один, потом другой. – Товарищ Сталин-то зачем?
– Надо! Надо! – кричит, осмелев, Хвостик, но спиной жмется на всякий случай ко мне. – А вас я узнал! Вы просто легавый! Да! Да! Да!
– Он меня узнал! – хмыкает удовлетворенно Наполеончик, оборачиваясь к свите, ближе всех стоит Чушка и понимающе лыбится, глядя в землю. – А я такой, что меня нельзя не узнать! Я на картине Герасимова во весь рост изображен, два на три метра. Мы с товарищем Сталиным во время прогулки на Кремлевской стене! Кто не видел, можете в Третьяковке посмотреть! Там одно сукно, ого-го-го, как написано! И сапоги не хуже блестят!
– Серый! Не верь ему! Не верь! Я знаю, там на картине вовсе не он, а товарищ Ворошилов изображен! А его там нет! Нет! – кричит мне Хвостик из последних сил.
– Я и не верю, – говорю я. – Я сам у товарища Сталина спрошу.
– Он спросит! – качает головой Наполеончик и снова оборачивается к Чушке, который ему кивает. – Он спросит! – и вдруг зычно, словно на плацу, кричит: – Я те-е спро-шу! Ты за-ч-че-е-м в Москву приехал? К Сталину, гению всех народов, лучшему другу советских милиционеров! А пачпорт у тебя есть? Краснокожая из штанин паспортина? К Сталину в Москву беспачпортных не пу-ща-ют! Я вас сразу узнал: вы режимные, из "спеца", по вас в Москве Таганка плачет! Пересылка по вас плачет! И все магаданские лагеря!
– Серый! – кричит в отчаянии Хвостик и дергает меня за рубаху. – Он думает, у нас документов нет! А у нас есть документы! Скажи ему: у нас есть, есть!
Я спохватываюсь, торопливо ощупываю грудь. Но пусто под рубахой, потому что самые отъявленные жулики-милиционеры успели у меня все наше богатство в виде "Истории" и документов стянуть! Оттого и скалятся рожи сытые, московские, что уверены: у нас, "спецовских", ничего своего нет! И документов нет! И "Истории" своей нет!
Мы родом из корзины!
Я в страхе просыпаюсь, ощущая напоследок, как мой голос вязнет в глухоте окружающих, я пытаюсь кричать, но уже и самого себя не слышу: "Документы! Документы! Документы!"
Зато въяве снизу доносятся голоса, требующие документы. Я смотрю на Сандру, она уже не спит, тревожно прислушивается.
Высовываюсь, но едва-едва, краем глазка и вижу солдат с повязками, они проверяют бумаги у военного с вещмешком, у старичков тоже проверяют, и у женщины с детьми. Потом они задирают головы и торопливо окидывают взглядом полки и нас, торчащих наверху. Конечно, они видят нас, но ничего не спрашивают и уходят. Ясно, это не легавые, и мы их не интересуем.
Я говорю, чтобы успокоить Сандру:
– Видишь? – Будто она может знать о моем кошмарном сне с Наполеончиком. – Никаких пачпортов для Москвы и не требуется! Зря пугали!
Но сам торопливо ощупываю рубашку: слава богу! Книга с документами на месте!
18
Хвостик появился, как черт из-под печки, лишь только мы с Сандрой слезли сверху. А слезли мы для работы. Никто из пассажиров нам не удивился: ну слезли и слезли, значит, так и должно быть. Мы протолкнулись к середине вагона и встали так, чтобы Хвостик был впереди и все бы его видели. За ним Сандра, а потом я. Обращаясь к вагону, Хвостик звонким голосом объявил:
– Да-ра-гие па-па-ши, ма-ма-ши, се-стры, братья, моряки, летчики и советские боевые бойцы, а также трудовое население, которое в борьбе с проклятым фашистом кует нашу общую победу над врагом! От имени советских сирот, протерпевших от проклятого Гитлера голод и лишения, примите наш поклон и бедственные слова о помощи, которую мы просим!
Проклятый Гитлер, что же ты наделал,
Ты всю семью, родню мою убил,
Родителей угнал моих в неволю
И младшую сестренку погубил…
После стихов, прочтенных с пафосом, Хвостик набрал полную грудь воздуха и с жаром запел:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Тут уже и я подхватил, и Сандра замычала:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война.
Люди, только восстав ото сна, оглядывались на нас, некоторые что-то жевали, но было заметно, что они прислушиваются к нам, да и как не прислушаться! Мы и сами знали, что в отличие от других попрошаек, которыми наполнены улицы и поезда, мы не поем жалостливых песенок про упавшего с неба летчика, которому изменила неверная курва-жена, а, прочтя чувствительные стишки про Гитлера, мы берем за горло песней, звучащей часто по радио, вроде бы привычной, но и непривычной… А вся непривычка в нашем исполнении: там ее поет суровый мужской хор, а тут всего два детских беззащитных голоса, а это для слушателя как обухом по голове! Я заметил – особенно возбуждались военные, а у них-то самые щедрые подачки! Мы-то наперед знали!
Дальше опять шли стихи, я громко их выкликнул:
Ты слышишь нас, родной товарищ Сталин,
Отмсти за нас врагу, сирот войны,
За землю, что поругана врагами,
Пусть в бой на смерть идут твои сыны…
И мы спели песню, посвященную нашему любимому вождю.
Ордена недаром нам страна вручила,
Это знает каждый наш боец,
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов!
Мы готовы к бою, Сталин, наш отец!В бой за Родину, в бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога!
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага!
Мы не вертели головами, а были сосредоточены на выступлении и все-таки чутко ощущали, что происходит вокруг. Только проводницу я не сразу заметил, Сандра толкнула меня локтем: смотри, мол, и "эта" пришла! Надо ли оберегаться?
Я успокаивающе кивнул: "Пой, не бойся! Ничего страшного!" Но сам на всякий случай глянул, скосив глаза: проводница слушала, прислонясь к стенке, ничего угрожающего в ее позе и правда не было. Пускай слушает, лишь бы не мешала. Это вначале она могла нас схватить и выставить, а теперь не выставит, пассажиры не дадут! А нищих да сирот по вагонам вообще не принято обижать, особенно если они песни для людей поют.
А мы тебя ждем, боец, после боя,
Ждет мамаша твоя, и невеста, и отец,
Они тебя обнимут и к сердцу прижмут при встрече,
Когда с победой вернешься, герой-боец!
После таких торжественных стихов, обозначающих нашу тыловую верность фронтовикам, мы спели самую знаменитую и самую любимую песню: "На позиции девушка провожала бойца" – и завершили концерт.
Но мы не бросились тотчас собирать дань, а самую малость выждали, чтобы слушатели пришли в себя, оценив исполнение, и прикинули свои возможности. Ну то есть пошарили по мешкам, чего не жалко отдать! Но ждали мы недолго. Нельзя, чтобы о нас забыли или остыли от впечатления. Так втроем, с Хвостиком впереди – мы знали, что ему дадут больше, – мы двинулись по вагону, медленно поворачиваясь во все стороны, чтобы видеть каждого и никого не пропустить. От трех пар глаз не шибко-то отвернешься! А тому, кто нам подавал, мы громко, так, чтобы другие слышали, говорили: "Спасибо, дорогой дядя солдат (как вариант: "…дорогая тетя колхозница!") от имени всех советских сирот Советского Союза, несчастных жертв заклятого Гитлера!" А если отваливали горбушку хлеба, отломок жмыха или чего-то еще того богаче, мы прибавляли с поклоном: "Здоровья всей вашей родне и вашим детям, пусть им повезет больше, чем нам!"
Вагон сыпал на редкость щедро, в наших Голяках так не подают. А может, мы тут были сегодня первые. Летели рубли и червонцы, яички, картофелины, кусочки сухарей, несколько соленых огурцов, три крупинки сахарина в бумажке и две крошечные карамельки, облепленные табачной крошкой.
Все пассажиры валили Хвостику, а мы тут же у него забирали, подхватывая и ссыпая Сандре в подол, чтобы освободить ладошки Хвостика для новых даров!
Какая-то старушка отдала бутылку молока и торопливо перекрестила нас дрожащей рукой. А солдатик, молодой, сразу видно, не воевавший, растерянно шарил в своем фанерном чемоданчике, не находя ничего, и вдруг вытащил лезвие бритвы. Мы взяли бритву, такие вещи на улице не валяются!
Конечно, мы не могли не понимать, что на людей действовали не только наши песни, но и наши лица, и одежда, и поведение. И тревожа и возбуждая жалость у взрослых, мы сами, конечно, не чувствовали себя несчастными. И никого других мы не жалели. Я бы сказал так, мы были даже жестоки по отношению к этим людям, ибо лучше понимали, что мы с ними делаем, и мы точно рассчитывали наперед, за какие там ниточки внутри надо их подергать побольней, чтобы вызвать слезы, а значит, побольше получить!
Пройдя вагон, мы выскочили в тамбур и стали осматривать свое честно заработанное добро, тут же решая на ходу, что поскорей сожрать, а что оставить на потом или даже загнать. Наверное, мы разом подумали: тут для всех бы Кукушат хватило! Хвостик прыгал вокруг подола, заглядывая в него восторженно, и повторял:
– Серый! А Серый! Это все можно брать, да?
– По очереди, – сказал я строго.
Но очередь была именно его, Хвостика, пусть возьмет, что захочется, он заработал свой кусок. Я даже знал, чего ему захочется: карамельки в табачных крошках! Где это он еще получит!
Тут за спиной снова возникла проводница. Я кожей почувствовал ее и сразу оглянулся. А Сандра прижала к себе подол. И Хвостик ощетинился. Мы, конечно, решили, что она пришла получить свою долю, и уже торопливо в уме прикидывали, какой ценой мы от нее откупимся! Но проводница ничего не потребовала.
Она смотрела на нас так же, как там, в вагоне, и какой-то просительный огонек светился в ее глазах.
– Чего скукожились! – произнесла, глядя на Сандру. – Не кусаюсь! Пошли со мной! – и повторила: – Пошли, пошли! В моем дому и поедите, а я еще чаю дам.