Он хорошо относился к Тайтингеру, воспринимая его таким, каков тот был, - со всей своей бодрой бессердечностью, с несколькими скудными мыслишками, для которых его череп был, казалось, чересчур просторным помещением, с его страстишками и ребячливыми привязанностями, с бессмысленными замечаниями, которые вылетали у него изо рта наобум святых, вне всякой связи с предметом разговора. Тайтингер был посредственным офицером, все ему было безразлично: его товарищи по полку, его подчиненные, его карьера. Зеновер никак не мог постичь внутренний механизм, заставляющий таких людей, как барон, совершать исключительно бессмысленные, исключительно пустые и вредные для них самих поступки. Для Зеновера, который размышлял о людях и мире больше и интенсивнее, чем весь полк, вместе взятый, не исключая и полковника, Тайтингер оставался загадкой природы. Будь он по крайней мере откровенно глуп! Или, допустим, окажись он явно злым человеком! Раскройся в качестве азартного игрока или страстного любовника! Испытывай он страдания после унизительного перевода в гарнизон из столицы!.. И тем не менее, говорил себе Зеновер, этот человек наверняка несчастен. Может быть даже, он пережил такое сильное горе, что у него навеки отшибло способность думать и чувствовать по-человечески! А может быть, такое несчастье подстерегает его впереди, и он знает об этом и безвольно скользит навстречу. Потому что как иначе можно остаться равнодушным, прослушивая подобные новости? Сидишь тут, объясняешь взрослому мужчине, что он разорен, а в ответ слышишь только: ""Скучный" человек этот Зернутти"!
- Плохи дела с поместьем, - продолжил Зеновер. - Оно заложено за тридцать тысяч, насколько я могу судить по отчету управляющего, отчасти по вине вашего кузена. Как мне кажется, он уже давно забрал свое, а потом и превысил причитающуюся ему на законных основаниях долю наследства. Ваш покойный дядя, очевидно, распорядился, чтобы ваш кузен не брал без вашего согласия денег со счета, хотя бы и взаймы, не так ли, господин барон?
- Да, пожалуй, - ответил Тайтингер. - Но я всегда соглашался, уж больно скучный он человек. И ведь он все тратит на мальчиков; скажите, Зеновер, вы понимаете, что за удовольствие можно получить от мальчиков?
- Нет, господин барон, - сурово ответил ему Зеновер, - но это и не важно. Важно то, что ваше имение уже три года не приносит доходов. Два года назад вы изволили вырубить небольшой ельник. Торговец лесом обанкротился, и дело кончилось одним задатком. Год назад был большой снегопад в мае, погубивший посевы. В этом году урожай оказался скудным. Дом пришел в негодность, уже более десяти лет там никто не живет. О положении дел с животными и говорить не приходится. Нужны две лошади, но нет денег.
- Сплошное невезение, - сказал Тайтингер.
Он хлопнул в ладоши и заказал еще коньяку - и себе, и Зеноверу. Свой он выпил двумя большими глотками. Молча. И в душе у него уже начала просыпаться тихая обида на Зеновера. Но и невероятную растерянность чувствовал он тоже, а вместе с ней - и смутную благодарность. Потому что нашелся человек, взявший на себя груд прочитать все эти письма и поломать над ними голову. Умный человек этот Зеновер, ничего не скажешь. И, не исключено, он проделывал сейчас с Тайтингером то же самое, что и все умные люди до него, начиная с профессора математики Елинека в кадетском училище: сначала нагнать страху всякими скучными вещами, изнурить слушателя, чтобы затем вернуть ему уверенность в себе добрыми и благоразумными советами. А напрягаться было при этом совершенно не обязательно: достаточно притвориться напряженно и внимательно слушающим - и тогда все опять будет хорошо.
Однако на сей раз Тайтингер просчитался. Когда он, в очередной раз применив проверенную на благоразумных людях схему, спросил у счетовода в унтер-офицерском звании: "Так что же мне делать?" - Зеновер ответил: "Вам, господин барон, уже ничем не поможешь!" Что за странная разновидность благоразумного человека, этот Зеновер!
Довольно долго оба сидели молча. Потом Тайтингер заказал бутылку белого бордо. И взглянул на стенные часы: ужинать было рано, оставался еще целый час. Когда он едва пригубил вино, Зеновер вновь приступил к делу:
- Господин барон, позвольте уж совсем начистоту! - Тайтингер кивнул. - Что ж, ладно. В нынешней ситуации вам придется продать белого жеребца!
- Как? Пилада? - воскликнул Тайтингер. - Уж лучше Валли!
- Нет, за нее дадут мало, и потом все равно придется продать жеребца. Затем вам нужно найти деньги на покупку двух лошадей, вам надо взять отпуск, отправиться в поместье, распорядиться о ремонте дома, провести переговоры с управляющим ипотечного банка, а также с бургомистром, и назначить маленькому Шинаглю нового опекуна. Мне кажется, трехмесячного отпуска хватит, господин барон! И господину кузену вы больше не должны ничего визировать, никакие бумаги, это само собой разумеется. Если вы не выполните всего этого, будущее, как мне представляется, будет ужасным. Вам придется перевестись в пехоту.
- В ландвер? Да вы что! Я не умею маршировать, дорогой Зеновер!
- Это все, что я могу посоветовать. - Зеновер в свою очередь посмотрел на часы. - Позвольте откланяться, господин барон.
- Нет, Зеновер, останьтесь, - сказал Тайтингер - и взгляд у него был при этом умоляющим, как у мальчика, которого решили запереть в темной комнате. - Прошу вас!
- Ну хорошо, - согласился Зеновер.
Ротмистр подошел к вешалке, где висело его пальто, и вытащил пестрые "книжечки" Лазика.
- Вам это известно, дорогой Зеновер?
Зеновер полистал книжечки, прочитал, было, пару страниц, захлопнул и сказал:
- Какая мерзость, господин барон!
- Напротив! - воскликнул Тайтингер. И сообщил, что все лица, описанные в книжечках, "превосходно схвачены". Он сам познакомился с автором и издателем, с Лазиком. И отдал ему последние две тысячи гульденов.
- А вот это еще хуже всего остального, - подытожил Зеновер.
Он уже догадался, по одному только названию, о чем идет речь. И ему тоже были известны истории, которые рассказывали о Тайтингере с того самого дня, как он вернулся в полк. И он как старослужащий многоопытный унтер-офицер хорошо знал, что из числа человеческих слабостей не последнюю роль играет в армейской среде щедрое на всякого рода выдумки злорадство. Задолго до отзыва Тайтингера из Вены многие господа в полку распространяли о нем крайне недоброжелательные слухи, неправдоподобность которых была, впрочем, очевидна. Служба барона в Вене вызывала всеобщую зависть. А когда ему вновь пришлось стать таким же полковым офицером, как и все остальные, люди начали задавать себе и другим вопрос: по какой такой причине Тайтингер перестал быть офицером "для особых поручений"? Кое-что поведал станционный ресторатор. Кое-какие намеки начал делать и кельнер Оттокар - с тех пор, как пошла серия статей в "Кронен-цайтунг".
- Но эти деньги - вы дали их ему хотя бы затем, чтобы он не упоминал вас в данном контексте? - спросил Зеновер.
- Нет, - ответил Тайтингер. - Да и что он может обо мне знать?
- А есть ли что-нибудь, что способно повредить вам и что, вместе с тем, он мог бы выведать, а, господин барон?
Тайтингер ничего не ответил. Все оказалось еще хуже, чем вчера в зале ожидания. За день он уже забыл о вчерашнем вечере, даже несмотря на получение обоих писем. Он успел пожалеть о том, что попросил Зеновера объяснить ему путаницу в собственных делах барона. Может быть, было бы лучше, не изменяя многолетней привычке, просто-напросто не принять во внимание оба письма? Однако что-то в самое последнее время переменилось, он только не мог понять, что именно. Впрочем, начало перемен он осознал и даже запомнил их исходную точку: все произошло в тот миг, когда Тайтингер увидел обритую голову Мицци Шинагль. Да, это было так.
Все оказалось так сложно и так беспросветно запутано! Если бы он и решился открыть Зеноверу все - и историю с шахом в том числе, - то сейчас не смог бы этого сделать, потому что был неспособен логически связать друг с дружкой хотя бы пару фраз.
- Если позволите, господин барон, я, пожалуй, пойду, - донесся до него голос Зеновера.
- Нет, - воскликнул барон. - Останьтесь! Бога ради! Я просто не в состоянии сейчас говорить. Мне нужно подумать, дорогой Зеновер.
Но ни о чем он сейчас не думал. Глаза его были пусты - два застывших стеклянных шарика. Но и бездумье оказалось крайне утомительным. Барон пил, курил, несколько раз он безуспешно пытался улыбнуться, старался найти какую-нибудь шутку, какое-нибудь веселое словечко, каламбур или анекдот, но ничто не помогало, и в конце концов он устыдился своего дурацкого молчания. Да, в казино, в своем кругу, в компании равных, он в любой ситуации за словом в карман не лез. Но только среди равных! Он ухватился за это слово, сулящее хотя бы мнимое объяснение тому, почему, собственно говоря, попал он сейчас в такое замешательство: потому что Зеновер был не из "равных". На какое-то мгновение ему показалось, будто к нему вернулись прежнее равнодушие, уверенность, твердость, - и вот, с той высокомерной любезностью, с какой он умел обращаться к подчиненным, барон сказал:
- Расскажите же что-нибудь, дорогой Зеновер, ну хотя бы из своей жизни.
- Жизнь моя совершенно неинтересна, господин барон, - пожал плечами Зеновер. - Вот уже тринадцатый год я служу. Был золотых дел мастером. Давно. Не женат. В свое время пошел в армию добровольно, в двадцать два года, потому что девушка, которую я любил, вышла замуж за другого.
- Это неприятно, - вставил Тайтингер.
- Да, господин барон, это единственное несчастье в моей жизни - и последнее.
- Курьезно! - воскликнул Тайтингер. - А живы ли еще ваши родители?
- У меня их нет! Мать моя умерла рано, она была кухаркой. Об отце я ничего не знаю, я незаконнорожденный.
- Интересно, - чуть переиначив, повторил Тайтингер. - И вы выросли так вот, совсем один?
- В городском сиротском приюте в Мюглице, а потом, шестнадцати лет от роду, меня отдали в ученье.
- Вы умный человек, Зеновер, - сказал ротмистр. - Почему вы не держите экзамен на офицерский чин?
- Да я собираюсь, - признался Зеновер. - Хотя не пойду дальше делопроизводителя в капитанском звании. Ну, и тот факт, что я незаконнорожденный, чреват дополнительными осложнениями. Правда, у меня есть друг в военном министерстве, он в звании советника по делопроизводству.
- Ну, как-нибудь уж получится, - утешил его Тайтингер. - Да, интересная у вас жизнь, Зеновер. Вы, собственно, как это говорится, выходец из гущи народной. Вот уж никогда бы не подумал!
- Да, - подтвердил Зеновер, - выходец из гущи народной. Смутно представляю себе, что за этим скрывается. Знаю только, что я - кухаркин сын!
Тайтингер вспомнил старую кухарку в родительском доме, Каролину. Она была дряхлой и принималась плакать всякий раз, когда он приезжал, трижды в год: на Пасху, в летние каникулы и на Рождество. И тут он вдруг сказал, сам не понимая, как это у него выскочило:
- Дорогой Зеновер, раньше я думал, что, собственно, не смогу говорить с вами совершенно свободно. И теперь я понял, почему: дело в том, что мне стыдно перед вами, я вам завидую и с удовольствием поменялся бы с вами жизненными ролями!
И сам испугался этой фразы, испугался своей откровенности, а главное, той быстроты, с которой он сумел дать себе отчет в собственных мыслях. Он застиг себя врасплох на том, что сказал правду, и впервые за много лет покраснел, как когда-то, мальчиком, уличенным во лжи.
Зеновер сказал:
- Господин барон, вам нет нужды кому-нибудь завидовать или с кем-нибудь меняться, если только вы искренни с самим собой. А сегодня - и со мной, - добавил он.
- Да, Зеновер, - подтвердил ротмистр, чувствуя большую печаль и, вместе с тем, веселость. - Жду вас после ужина у Седлака, где, знаете ли, часто сиживаю. Не зайдете ли и вы туда? Через два часа я покину казино.
Он пожал большую руку Зеновера, похожую на ощупь на один-единственный, теплый и пронизанный жизненными соками мускул. Он почувствовал, как от этой руки исходит нечто доброе и сильное, нечто внятное, чтобы не сказать красноречивое. Будто рука Зеновера передала ему какую-то добрую весть.
22
Кабачок Седлака был за железнодорожным шлагбаумом, напротив так называемых песчаных гор; туда было полчаса ходу. Там сиживали земельные арендаторы, торговцы зерном, конюхи с конного завода, а из более высокого сословия - изредка два ветеринара. В этом заведении Тайтингеру не угрожала опасность встретиться с кем-нибудь в военной форме. Когда он вышел из казино, с неба посыпал легкий снежок. "Извини, у меня рандеву", - сказал он старшему лейтенанту Жоху, уже стоя в дверях. "Как ее зовут?" - спросил Жох, но Тайтингер пропустил это мимо ушей.
Шел первый в этом году снег. Тайтингер, на которого ни обычные, ни экстраординарные явления природы никогда не производили никакого впечатления, вдруг почувствовал мальчишескую радость от мягких, нежных, ласковых хлопьев, медленно и сонно падавших ему на шапку и на плечи, да и на всю широкую улицу, ведущую к песчаным горам. Ему показалось знаменательным, что первый снег выпал именно сегодня. Ротмистр бодро вышагивал сквозь густую белую пелену. Шлагбаум оказался опущен, и ему пришлось долго ждать. В любой другой день он сказал бы, что железная дорога "скучна". Но сегодня ждал скорее даже с удовольствием, понимая, что чем дольше он стоит в неподвижности, тем сильнее заносит его снегом. Мимо катил бесконечный товарный поезд. Что могло находиться в этих безмолвных вагонах? Животные, древесина, ящики с яйцами, мешки с зерном, бочки с пивом? "Что, однако, за мысли приходят мне сегодня в голову!" - сказал себе Тайтингер. На свете полно всякой всячины, о которой ты не имеешь ни малейшего представления! Такие, как Зеновер - кухаркины дети и воспитанники сиротских приютов, - знают гораздо больше. Поезду все еще не было видно конца. В товарных вагонах мог находиться и багаж - как тогда - множество чемоданов Его персидского Величества, прибывших к месту назначения с таким опозданием. Тайтингеру вспомнился "очаровательный" Кирилида Пайиджани. Что он теперь поделывает у себя в Тегеране? Может быть, там тоже идет снег. Счастливчик этот Пайиджани! У него нет на совести ни сомнительной аферы, ни Мицци Шинагль, нет "скучного" кузена Зернутти, нет заказных писем, нет управляющего имением!
Поезд прошел подъем, шлагбаум начал подниматься, медленно, будто с трудом, преодолевая невесомую ношу снега. "Я расскажу ему все", - решил Тайтингер в тот момент, когда сквозь снежную пелену разглядел два светящихся окна кабачка.
Зеновер уже сидел там, читая пестрые книжечки. Тайтингер увидел и узнал их с порога. Он невольно полез в карман, будто решив, что там, на столике у Зеновера, лежат именно его книжечки.
Но нет! Зеновер читал что-то другое.
- Ага, значит, и вы заразились, - шутливым тоном спросил Тайтингер. - Это те же, что у меня?
- Нет, господин барон, напротив. За короткое время, прошедшее после вашего возвращения, успели выйти еще две брошюрки. К сожалению!
- Дайте взглянуть, - сказал Тайтингер.
- Позже, господин барон, - возразил Зеновер. - Там нет ничего утешительного. Для вас!
Они пили феслауэр; как быстро изменился Зеновер! Еще сегодня после обеда он выглядел по-другому. И не штатское платье изменило его - он ведь был в том же самом коричневом костюме, что и днем. Зеновер был моложе ротмистра, но его жидкие белокурые волосы уже отливали серебром в свете большой круглой лампы, а ясный солдатский взгляд серых глаз исчез - остался в казарме, вместе с саблей, фуражкой и униформой. Печальные, озабоченные и испытующие глаза взирали сейчас на ротмистра. И этот взгляд оказался для Тайтингера трудно выносимым. Правда, он не решался назвать про себя этот взгляд "скучным". Он вообще не знал, в какой из своих разрядов зачислить Зеновера. Тот не вписывался ни в одну категорию - ни в "очаровательных", ни в "безразличных". О том, что заперто в душе у Зеновера, он знал столь же мало, как о содержимом запертых вагонов только что преградившего ему путь товарного поезда. И все-таки хорошо было сидеть с этим человеком, а все страшное, что он изрекал, звучало скорее утешением.
- Вы первый человек, - начал барон, - которому я могу наконец рассказать обо всей этой истории!
- Не стоит, господин барон, - возразил Зеновер. - Мне она уже известна. Она описана здесь, в этой книжечке, и доступна каждому, кто умеет читать. По имени вы не названы, но обрисованы точно.
Тайтингер побледнел. Он поднялся, снова сел, ухватился за воротник.
- Успокойтесь, господин барон, - посоветовал Зеновер. - Пока суд да дело, я скупил все книжки в местных табачных лавках. - И он вытащил из кармана толстую пачку брошюр. - Надо обдумать. Пока я не вижу выхода, этот Лазик в выражениях не стесняется. Он пишет, например: "высокое сводничество". Можно подумать, что высокопоставленные лица, в том числе и вы, господин барон, - просто сутенеры какие-то. Это ужасно!
Зеновер надолго умолк. Тайтингер торопливо, частыми мелкими глотками, пил вино. Ему было необходимо занять чем-нибудь хотя бы руки. Он хотел, было, что-то сказать, как-то отвлечься от содержания мерзких брошюрок. Но против своей воли выговорил ужасную фразу, беспрерывно звучавшую у него в мозгу:
- Я пропал, дорогой Зеновер.
Теперь ему больше не составляло труда выдерживать печальный взгляд Зеновера. Этот взгляд служил ему утешением, причем - единственным.
- "Пропал" - так вопрос не стоит, господин барон. Вы просто не знаете пропащих людей, пропащих по-настоящему. Мир, в котором вы обитаете, прошу прощения, это не тот мир, в котором можно стать по-настоящему пропащим человеком. Подлинный мир велик, и в нем совершенно иные возможности пропасть. Но еще ничто не пропало - в том числе и в том смысле, в котором вы это для себя формулируете. Вы всего лишь оказались в опасности. Этот журналист, безусловно, опасен, но он очень глуп. Его легко обезвредить. Эти брошюрки наверняка не попадут в высший свет. Что касается остальных читателей - это не имеет абсолютно никакого значения. Правда, существует опасность, что автор сам отправится к господам из высшего света, подобно тому, как он пришел к вам. Не думаю, что и другие дадут ему денег, но он на это наверняка надеется. И по праву может сослаться на вас,
- Что же мне делать, дорогой Зеновер?
Ротмистр походил сейчас на нашкодившего мальчишку. Он кусал губы. Он, потупив глаза, рассматривал собственные пальцы, словно стараясь определить, его ли это руки - или уже руки совершенно другого, пропащего, человека.
- Позвольте мне поговорить с Лазиком, - сказал Зеновер. - Завтра я попрошусь в трехдневный отпуск.
Ага, так-то лучше: тучи моментально рассеялись, и к Тайтингеру возвратилась былая веселость. Зеновер, этот умник, эта добрая душа, съездит, поговорит и все уладит. Уладит и другие дела тоже. Маленького Шинагля отошлют в Грац. В имении дела пойдут на поправку. Пилада продадут. Завтра, сразу же после занятий на плацу, он заскочит на почту: вероятно, там лежит письмо от Мицци из Каграна, до востребования. Теперь уже можно не бояться писем, подписей, короче говоря, всех этих ужасных событий и фактов, имеющих место за пределами круга, очерченного стенами казармы, казино, отеля "Империал" в Вене и границами высшего света. Тайтингер был отныне "самым серьезным образом" убежден в том, что со вчерашнего дня повзрослел на много лет, обогатился большим и горьким опытом и преодолел массу препятствий - и все благодаря Зеноверу. Вот тебе и выходец из гущи народной!
- Народ добр! - прочувствованно произнес Тайтингер.