Почему он говорит, что я ребенок, что у меня все легко и просто. Я вру, что научилась готовить, вру, что больше не хожу на выставки и в кино, вру, что сижу дома, что шью платья и читаю книги о воспитании детей. Я изменила стиль. Стала носить длинное пальто и сапоги на таких высоких каблуках, что после них болят ноги. Делаю вамп-макияж и маникюр, волосы мои стали ржаными и длинными. А за его спиной я хожу на выставки, набросив небрежные свитера и замшевые клеша с ботами на рифленой подошве, вечером звонит он и спрашивает, чем я занималась сегодня. Вру, что вязала шарф и пекла пирог. Мне так хочется быть домашней и ручной для него. Только для него быть такой. Или хотя бы казаться.
Ночь, сквозь глубокий-глубокий сон и темноту – странный звук. И, вдруг, догадка, заставляющая проснуться окончательно – да это же звук бьющегося стекла. Лежу неподвижно. Пытаюсь вселить в себя надежду – соседка сверху пошла ночью попить, уронила чашку на кафель. Не хочу вставать, оттягиваю момент, но надо идти. В темноте – лучи уличных фонарей и темные, искаженные предметы. В светлом квадрате на потолке – тени-скальпели листьев цветка с подоконника.
Коридор. Выключатель. Полоса света из ванной. Рука медленно открывает дверь. Свет холодным молоком выплескивается в глаза. Пустая стена. А на новеньком кафеле пола – черные и зеркальные треугольники, квадраты, ромбы. Зеркало упало. И разбилось. Глубокой ночью. Растеряно смотрю на осколки, роняю руки, сердце упало и теперь бьется все быстрее и быстрее, будто хочет вырваться и улететь. Пустая стена похожа на разочарование. Разочарование начинается, когда где-то в квартире, ночью, из глубины сна слышен звук бьющегося о кафель зеркала. Но, как же так?
– А я ведь говорил, что надо купить то, овальное, в раме. Плитки на липучках – это, конечно, современно, стильно, но ненадежно.
Впервые мы поругались в дорогой парикмахерской, куда он на днях привез меня. Мимо шла худая длинная кукла, он указал на нее глазами, склонился ко мне и на ухо пробормотал: "Вот какой тебе надо быть". А я про себя весь вечер дерзила ему, и даже, вернувшись домой с новой стрижкой, перед новым надежным зеркалом в кремовой раме, говорила своему отражению:
– Спасибо, как-нибудь сама разберусь, какой мне быть.
Иногда, в городе, на меня наваливалось необъяснимое состояние небытия, я была невидимкой, разглядывала женщин, пытаясь определить, понравится ли ему та или эта. К красивым и ярким, доведенным любовью или судьбой до безупречно-кукольной красоты, я ревновала, казалось, ему нравятся именно такие. Наверняка, он бы обратил внимание вон на ту, проводил взглядом, может быть, даже подошел познакомиться. Я задыхалась от ревности и злобы и могла расплакаться прямо в метро или в магазине. Так бывает со многими, которых любят не так, не достаточно или не любят вовсе.
* * *
Два дня назад мы познакомились, он – синеглазый студент ВГИКа, будущий продюсер, стоял у окна и читал газету. Я прислонилась к колонне в рекреации и ждала, когда начнется просмотр дипломных фильмов, выискивала взглядом друзей в толпе. Взгляд остановился на нем. Прокатился с головы до ног. "Не плохо". Остановился на его ботинках и гипнотически прилип к ним. "Ты пойдешь за мной, я, конечно, никчемный гипнотизер, но ты сейчас увидишь меня и пойдешь за мной". Каково же было мое удивление, когда после просмотра дипломных фильмов, продвигаясь по темной улице в сторону метро ВДНХ, я услышала быстрые шаги за спиной. Человек поравнялся со мной. Я повернула голову в его сторону, чтобы рассмотреть, кто нагнал меня на темной улице. Он шел рядом. Молчал, смотрел на меня. Так продолжалось некоторое время, потом он сказал:
– Привет.
На следующий день было Рождество, мы пошли гулять по зимней Москве. Дошли до Красной площади, на Кремлевской стене кто-то снежками вылепил телефон 453-75-84 и снежками же подписал – "Позвони мне". Грот в Александровском саду был завален снегом, с него, как с горки, катались дети. Мы забрались на вершину грота. За спиной была Кремлевская стена, из-за которой выглядывали крыши в снегу. Манежная площадь была еще пуста. На ее середине стояла огромная елка, гуляли люди. Он показывал рукой "это вон купол журфака, а там – Большой Манеж". Потом притянул меня к себе, с силой присосался к губам. На виду у всей Москвы. Мы стояли рядом. Я опустила глаза и вдруг заметила, что сегодня, 7 января 1992 года, при температуре 15 градусов ниже нуля между ним и мной медленно летит большая серая стрекоза, похожая на военный вертолет.
– Ты тоже это видишь? – спрашивает он.
– Да.
– Зловещие призраки Кремля, – он обнимает меня за плечи, сбивает с ног, и мы кубарем скатываемся с грота.
Через полгода он закончил институт. Устроился в частную компанию по производству клипов и рекламных роликов. Вскоре у него появилась машина, мобильный телефон. Постепенно он перестал носить старые студенческие джинсы, сменил гардероб, читал совсем другие газеты. Ему нравилось играть делового мужчину, наводить на себя глянец, будто с дерева содрали ветви, потом кору, острогали, обмазали лаком, и осталось блестящее глянцем лака, похожее на туловище куклы, полено. Он менялся, и менялось все вокруг, связанное с ним. Должна была меняться и я.
* * *
Когда он звонил и предлагал увидеться, на всю квартиру играла музыка, все вещи из шкафа летели на пол – эта кофточка мало обтягивает и довольно блеклая; быстрыми шагами в ванную, там сохнет юбка; колготы зацепились за косяк двери, теперь на боку стрелка… балансируя в воздухе стянуть колготы, разодрать пакет с длинноногой куклой на картинке, достать другие, черные… под черные нужна клетчатая юбка, но, где же она? Вещи из шкафа летят на пол. Громко-громко, на всю квартиру, поет Милен Фармер, а в клипе этой песни она убегает от множества мужчин в военной форме. Зеркало. Золушка в черных колготах прикладывает к тельцу три разноцветные кофточки, надевает на одну ногу туфель с хищным острым мысом, а на другую сапог на высоком каблуке, с квадратной пряжкой на боку. Оранжевый свитер не подходит к юбке, поэтому под вопли Милен Фармер летит на пол, а красный слишком яркий, он гасит глаза. Опять придется надеть тот же черный с косами свитер, что и в прошлый раз, который ему так нравится. Но как не хочется повторяться, как же хочется быть всегда новой и лучшей для него. Только для него. Духи "Channel allure" из пульверизатора, как писали в "Cosmopolitan", – сначала за уши, потом на запястья, под свитер на грудь и под юбку. Когда-нибудь я приучу его к себе такой, какая я есть, а пока придется быть такой, какая ему нужна. Выйти в длинном пальто, плавно, как фея, открыть дверь машины (кажется, в английском журнале "The Best" недавно целая статья была посвящена тому, как правильно садиться и вылезать из машины – если бы я читала побольше этих журналов, кто знает, может быть, все было бы проще).
– Ты слишком много времени тратишь на трудные тяжелые книги. Девушка не должна быть слишком умной, – сказал он как-то, без интереса пролистнув Мисиму. И снисходительно кинул книгу обратно на диван.
* * *
Я зашла к нему в гости, он сидел на кухне при свете настольной лампы, что-то кропотливо высчитывал на калькуляторе, обложенный разноцветными прайс-листами и каталогами, а я смотрела какой-то нудный черно-белый фильм в его комнате, где большой черный кожаный диван и два компьютера. Он ходил по квартире с телефоном, что-то говорил, спорил с кем-то, потом, прикрыв трубку рукой, прошептал:
– Сева приглашает нас поиграть в бильярд, можно поехать в "Армадилло".
Я согласилась, потом вспомнила, что приглашена на вечеринку к друзьям, прокричала через все три его комнаты:
– Саш, забыла, нас сегодня ждут в гости, у друзей подруги новоселье, "Армадило" отменяется.
– Ну, хорошо, – сказал он, – значит, едем к твоим друзьям.
Она была в черном шерстяном сарафанчике без рукавов, надетом на голубую рубашку. Короткие черные кудряшки и острый носик с большой родинкой. Шустрая и затаившаяся, как маленький хищный зверек, она сидела на стуле, картинно держалась за спинку, что-то объясняла, помогала готовить салаты… Он задумчиво разглядывал город из окна шестого этажа; осенним вечером были видны мигающие бенгальские огни фонарей и черные фигуры домов, кое-где инкрустированные светящимися окнами. На нем были черные брюки и серая шерстяная рубашка с костяными пуговицами. Они перебросились всего парой фраз. Оказалось, у них много общих знакомых.
– Он гордый и грозный, – сказала она потом…
– Она грязноватая, у нее прыщи на плечах. Она похожа на ведьму. Вечно ты общаешься, с кем попало, – бросил он.
– Когда ты успел разглядеть ее прыщи, – возмутилась я, – ты же весь вечер стоял у окна, потом проглотил салат и утащил меня, даже не дав толком поговорить.
– И не надо было приглядываться. У нее отвратительные красные прыщи на плечах. Хоть бы кофточку с длинным рукавом надела.
– Она – моя лучшая подруга, у нее много других достоинств.
– Хорошо, общайся с ней, мне-то какое дело…
– Так странно, – ворковала она как-то по телефону, – я встретила этого твоего Сашу на эскалаторе. Я ехала вниз, а он вверх, он помахал мне рукой, спустился, мы немного поговорили…
– Представляешь, что за человек! Я опять встретила его в ГУМе, он был с какой-то девицей.
– Ну и как девица?
– Ничего себе, что надо…
– Кто эта девица, с которой ты был вчера в ГУМе?
– Секретарша моего шефа, мы искали подарок…
– Ты представляешь, твой Саша теперь работает в соседнем отделе, продюсером рекламного ролика.
– И как он тебе?
– Мы частенько пьем с ним кофе…
– Ты совсем меня забыл, не звонишь. У тебя что-то случилось, проблемы?
– Все нормально. Знаешь, нам надо бы встретиться, поговорить.
Я еду, раздумывая о том, что он собирается мне сказать. Вдруг, предложит переехать к нему или выйти за него замуж… Мечтаю, рассматривая прямоугольные лампы вагона. Когда мы с ним поженимся, я буду в белом брючном костюме, с кремовой розой в петлице, и подстригусь совсем коротко, а он будет в черном камзоле с кружевными манжетами.
В вагоне очень много людей. Я стою, прижавшись виском к стеклу двери, и думаю, что когда-нибудь у нас будет ребенок, пытаюсь представить, как это, когда в тебе ребенок от человека, которого любишь; интересно, ведь все сразу изменится: и мысли, и мир вокруг. И я…
Спустя час, в машине, на Воробьевых горах. Перед нами остров и церквушка на фоне желтых листьев и серого неба.
– Мы разные, нам лучше расстаться.
– Наверное, ты прав, – шепчу, мастерски сдерживаю слезы, от неожиданности происходящего сердце бьется так сильно и громко, кажется, там, на острове, и то слышен его стук.
Что может сказать женщина, которую бросают? Обвить руками за шею, повиснуть, разреветься: "не могу без тебя, думаю только о тебе, думаю твоими словами, живу в ловушке, стены которой – твои вкусы и представления о том, как должна жить, выглядеть, думать и чувствовать я".
Разные – значит, попросту не любишь. Эта кукла тебе не нужна больше. Наигрался. Ты уходишь, и мне только сказать: "Наверное, ты прав". И оставаться в пустоте, потому что я не знаю, куда дальше идти, вот уже совсем скоро, после нашего разговора".
Споткнувшись, выхожу из машины, теряюсь в серо-черной, источающей усталость, толпе людей метро. Иду, пошатываясь, по переходу, на другую улицу, не знаю, как она называется, продвигаюсь куда-то под дождем с развевающимися от быстрой ходьбы полами пальто. Три грузчика в серой спецодежде суетящиеся возле пикапа с какими-то свертками, вдруг, прерывают работу, выпрямляются, смотрят, один из них нерешительно окрикивает:
– Девушка, вы что-то потеряли?
Молча, чуть ускорив шаг, прохожу мимо. Мне стыдно за себя, за тебя, за весь этот город.
Глава 5
Фарфоровые куклы
"Кукла проворно чай подает.
У ворот усевшись,
Наслаждаюсь прохладой".
Кабаяси Исса
Подруга живет в сталинском доме возле метро "Динамо". В ее трехкомнатной квартире полумрак, множество вещей и необыкновенная пустота. Это настоящий музей, точнее, несколько музеев, собранных под одной крышей, на небольшой площади трехкомнатной квартиры. Здесь начинаешь ощущать неудержимую страсть заполнения пустоты. Два велотренажера, шкаф-купе, множество мягких игрушек – кошек, собак, зайцев, которые постоянно исчезают без следа, сменяясь новыми. Накладные желеобразные груди в пластиковой коробке, накладные ногти и ресницы. Косметика, разбросанная по узкой длинной комнатке-спальне, почему-то напоминающей футляр или внутреннее помещение пирамиды, куда сложили все, некогда принадлежащее мумии. Лаки, губные помады, надоевшие пузырьки от духов, коричневая циновка на полу, красные бархатные шторы, раскрытая шкатулка с потерянной крышкой, в которой бижутерия, бусы, отдельные бусины, пластмассовые посеребренные заколки и резинки с бабочками. На стене сомбреро, привезенное из Мексики, бумажные елочные игрушки из Таиланда. Циновки с драконами, видеокассеты и журналы просунуты во все пустующие щелочки.
Но центр этой спаленки-футляра – навесная полка, на ней восседают фарфоровые куклы, которых подруга любит и с детства коллекционирует. Дамы в кружевных платьях, арлекины, пупсы. Слишком похожие на живых. Не такие, как прочие куклы – их нельзя раздеть, нельзя ими играть, их легко разбить. Фарфоровые куклы, сделанные в натуральную величину ребенка, несут в себе нечто зловещее. Представляешь семью, где не получилось детей. У них, наверняка, в гостиной сидит такой вот фарфоровый ребенок. Заполнить пустое кресло, украсить интерьер, потратить деньги (фарфоровая кукла – дорогое удовольствие), отдать частичку неистраченной нежности, ласковый взгляд.
Но если не предаваться грустным фантазиям, то не так уж и плохи фарфоровые куклы: у них живые глаза, лица и ладно, по-настоящему сшитая одежда. Это ведь целое искусство – фарфоровые куклы. Никогда не знаешь, что у них внутри. Там может оказаться механизм, с помощью которого она говорит, пустота или вата. Но это все не главное. А главное, чтобы были большие глаза и красивая одежда.
Розовая и большая. Неимоверно высокая девушка с белыми волосами, собранными в тугой хвост. В ярко-розовом костюмчике. В руке у нее маленький серебряный чемоданчик, она плавно, в ритме походки покачивает им туда-сюда. Ее длинные крепкие ноги в белых туфлях на высоком каблуке. И вся аж светится чистотой. Я шла и поглядывала на нее с восхищением и опаской, как, должно быть, поглядывают кошки на тигриц и пантер. Пусть она будет подобна чуду – появилась из другого мира и идет бесцельно, просто так, в никуда.
Кому нужна сломанная, некрасивая кукла? Ее обычно мучают, делают служанкой принцессы – новенькой куклы в нарядном платье. Ее стригут наголо, ее туфельки дарят другим, отрывают у нее руки и ногу, откручивают ей голову, вынимают глаза и делают из них бусины.
Кому нужна больная кукла?
Она сидела, слегка сутулясь, девочка лет пятнадцати с огромными голубыми глазами. Тонкие русые волосы убраны в два торчащих в разные стороны коротеньких хвостика. На ней короткое черное платье, к груди она прижимала черный кожаный рюкзачок. Она сидела и смотрела по сторонам удивленными глазами. Когда доктор вызвал, она скромно положила рюкзачок на кушетку, села, открыла рот, яркий луч света осветил ее нижнюю губу и глубокую, покрытую серым налетом, сифилитическую язву, похожую на клок выдранного мяса. Два молодых ассистента тяжело молчали, потом одновременно бормотали что-то, а она встала, сутулясь, пошла прочь, почему-то сразу стали отчетливо различимы рытвины и прыщики на ее лице и большие, тяжелые, будто наполненные водой шары, груди.
Старые куклы вызывают совсем другие чувства. В них играло не одно поколение детей. Они потрепанные и блеклые, но это не уменьшает их прелести. Какое-то очарование остается, ладошки ребенка тянутся к ним. Вокруг них неуловимое пряное облачко, тихая ностальгия и грусть. Все куклы напряженно ждут и хотят понравиться, оттого их стеклянные глаза смотрят в одну точку. А старые куклы – особенно.