Лучше бы я оставил шарф на месте. То, что я вижу, трудно описать. Мне не сразу удается уразуметь, чем именно поражает меня увиденное - эти большие глаза, полные мольбы, сострадания и благожелательности, гораздо ниже - рот с парой сломанных зубов, а между глазами и ртом - две большие щели, как на собачьей морде. Что-то в этом привидении наводит на мысль о "memento mori" - как будто смерть собственной персоной явилась сегодня в порт за мной. Лишь тогда, когда человек стыдливо отворачивается, чтобы помочь мне все это осмыслить, я осознаю увиденное. Этому человеку отрезали нос.
- Филипп, я - Рауль.
Будь это не Алжир, человека можно было бы принять за жертву запущенного сифилиса, но мне уже доводилось встречать жертв подобных операций на улицах столицы. В пятьдесят пятом году ФНО приказала всем мусульманам воздерживаться от курения. В заявлении говорилось, что лишь благодаря курению набивают мошну крупные колониальные табачные компании. Некоторые арабы, не обращая внимания на приказ ФНО, продолжали курить. Члены ФНО стали хватать таких людей и отрезать им носы. Кажется, при этом использовались секаторы, подобные тем, что обычно применяются в садоводстве. Департамент пропаганды генерала Массю распространял во Франции плакаты с изображением жертв. Мне уже доводилось видеть такие лица, но, разумеется, гораздо неприятнее, если это происходит с европейцем.
- Моя песенка спета. С мечтой об адвокатской практике можно распрощаться. Это очевидно. После вашего ухода Зора взяла детей и уехала - не знаю куда, - а мне удалось вытащить из уха застрявший там кусок иглы. Потом наконец приехала Шанталь с лейтенантом Швабом. Я пытался объяснить ему, как случилось, что вы сбежали, но они мне не поверили, а может, и поверили, но остались недовольны. Не знаю. Так или иначе, вот что они со мной сделали. Можно сказать, несчастный случай…
Рауль продолжает болтать свое. Я то и дело озираюсь по сторонам. Не исключено, что за Раулем следят ультра из "Сынов Верцингеторикса". Не исключено, что сегодня утром Нунурс вышел из дома и следует за мной по пятам. При мысли о том, какой будет его реакция, если он обнаружит, что Рауль еще жив, меня пробирает дрожь. Как бы там ни было, мне больше не хочется видеть Раулево лицо.
- Нет, я не злюсь. Странно, не правда ли? Вывод, который сделала Шанталь, логичен - логичен, но ошибочен. Но зла я не держу. Думаю, пора положить конец убийствам и увечьям. Я рад, что нашел вас, дружище. От наших споров я получал огромное удовольствие. После них я о многом задумывался. В самом деле, для меня это были последние по-настоящему счастливые минуты в жизни. Я знал, что рано или поздно вы приедете в Алжир, и надеялся вас снова повстречать. Я искал вас. После того случая я часто задавал себе вопрос, почему вы меня не убили.
Мне нечего сказать Раулю. А вот с Шанталь я бы поговорил. Меня поражает ее сила воли. Неужели она и вправду приказала это сделать? Просто восхитительная жестокость. Восхитительная, но в то же время животная, ведь, поскольку злодеяния крайне правых никак не способствуют делу гуманизма, все их зверства можно считать попросту неприятными, никчемными причудами истории - двухголовыми телятами политики. И все-таки жаль, что я не взял с собой фотоаппарат. Какая женщина! Рауль по-прежнему говорит, и теперь в его дрожащем голосе слышны злобные нотки:
- Причем я не раз жалел, что вы меня не убили. Но ведь жизнь должна продолжаться, правда? Сигарету хотите?
Я качаю головой. Он достает из кармана пальто сигарету "Бастос", закуривает, и вскоре из двух отверстий у него на лице начинает валить смрадный дым.
- Потом у меня возникли трудности в больнице. Пришлось сказать, что это дело рук террористов ФНО. Обмолвись я хоть словечком о "Сынах Верцингеторикса", думаю, и меня, и моих родителей уже давно бы прикончили. Там я читал "Дневник Анны Франк". Рекомендую. Это получше вашего Карла Маркса и всего, что может предложить Шанталь.
Он роется в карманах пальто, пытаясь что-то найти.
- Я жалею Шанталь и опасаюсь за ее психику. Вот, взгляните.
Он сует мне в руку рельефную карточку. Надпись гласит: "Мадмуазель Шанталь де Серкисян с большим удовольствием просит месье Рауля Демюльза присутствовать на приеме в честь постановки цикла "Кольцо" в Оперном театре Алжира и знакомства с исполнителями. Просьба ответить". До указанной на приглашении даты еще четыре дня.
- По-моему, это бестактность. Приглашение пришло по почте на прошлой неделе. Возможно, таким образом она удовлетворяет свои… Сначала я решил было и в самом деле явиться на ее прием и устроить… Впрочем, неважно. Знаете, какое нынче в ходу выражение? "Чемодан или гроб". По мне, так лучше чемодан. Между прочим, я уезжаю из города. Потому и пришел сюда - в судоходную компанию. Может быть, займусь живописью. Ну что ж, прощайте, старина. Берегите себя, хорошо? И обязательно поразмышляйте еще о трудовой теории стоимости. Все-таки вы рассуждали не очень логично.
Напоследок меня осеняет вдохновенная мысль.
- Отдайте мне это приглашение, Рауль.
Рауль отдает, и я смотрю, как он шаркающей походкой удаляется прочь по набережной. Думаю, в Шанталь меня привлекает то, что она не разделяет того преувеличенного страха насилия, который так распространен в среде буржуа. Рабочий класс этого страха не ведает. Рабочие способны понять, что насилие может приносить освобождение, а следовательно, и доставлять удовольствие. Не ведает его и Шанталь. Я отдыхаю, прислонившись к портовой стене, и внимательно смотрю, не следит ли кто-нибудь за Раулем.
Глава девятнадцатая
Выбравшись из портового района, я, вместо того чтобы возвращаться на квартиру, где снова пришлось бы отвечать на наивные вопросы Нунурса, заглядываю в бар - некое заведение в мавританском стиле. В подобных местах я еще не бывал. Мне хочется пропустить стаканчик - несколько стаканчиков, - дабы более стойко перенести громогласные Нунурсовы нападки на алкоголь и наркотики, а потом спокойно уснуть под его храп. Это вопрос времяпрепровождения, ожидания того момента, когда мы нанесем новый удар. В заведении полным-полно одиноких мужчин. Когда я вхожу, кабил, одетый в форму почтальона, поднимает голову и взглядом провожает меня до стойки. Я покупаю стакан красного вина и подхожу к бильярду-автомату. Отдавшись игре, я тем самым надеюсь оградить себя от любых попыток завязать разговор. Автомат американский, живописно оформленная модель "Досуг". "Состязаться интереснее!" Из-за одного буфера выглядывает подстриженный ежиком мальчишка, и надпись в овале у его рта гласит: "ПРИВЕТИК, КАК ДЕЛИШКИ?" - а на противоположной стороне игрового поля изображен другой овал: "КАКАЯ ДОСАДА! ПОПРОБУЙ ЕЩЕ РАЗОК!" Вся эта конструкция явно предвосхищает моду шестидесятых годов - десятилетия, в котором я, несмотря ни на что, сумел прожить уже две недели. С первого взгляда на эту омерзительную машину становится ясно, что в ближайшие десять лет будут царить хитрость, пронырливость, меркантильность и благонравие - о чем всю жизнь мечтают сидящие в этом баре горемыки. Первую партию я играю просто для того, чтобы освоиться с автоматом и посмотреть, как работают счетчики. Потом бросаю в щель еще несколько сантимов. Первый удар - решающий. С него начинает набегать выигрыш - загорается ряд лампочек в соответствии с количеством набранных очков, и я пытаюсь сосредоточиться, но в то же время не забываю о кабиле, чье призрачное отражение наблюдает за мной со стеклянной панели "Досуга".
Набрав почти максимальное количество очков, я готовлюсь к третьему удару, как вдруг сильный шлепок по спине отвлекает меня от игры, и шарик падает, прокатившись между воротцами. Все очки сгорают. Я резко оборачиваюсь, сунув руку в карман.
- Эй! Привет! Как дела?
Кто этот человек? Внушительное телосложение, большие уши, крючковатый нос и постная физиономия, на которой блуждает неловкая улыбка. Французский военный.
- Нет, я не привидение! А насчет игры не волнуйтесь. Я оплачу нам еще одну. К тому же "состязаться интереснее"! Давайте я наполню ваш стакан. Кажется, вам это сейчас просто необходимо. Чертовски рад вас видеть!
Он не спеша направляется к стойке. Кабил по - прежнему не сводит с меня взгляда. Что это за говнюк у стойки? Может, лучше уйти, пока он не вернулся с выпивкой? Я его не помню, но это еще ничего не доказывает. (Никогда не знаешь, кого доведется снова повстречать в этой жизни, а кого - нет. Можно годами жить с людьми душа в душу, а потом они исчезают раз и навсегда - или якобы навсегда. Этого не узнаешь до самой смерти. Другие люди то и дело появляются в вашей жизни в сотнях различных ситуаций, при странном стечении обстоятельств. Два дня назад из окна нашего тесного убежища я увидел на улице Зору. Она несла младенца, а ребенок постарше держал ее за руку - именно так я и представлял себе нашу новую встречу. За ней шагали двое мужчин в полушинелях. Еще долго после того, как женщина скрылась из виду, меня не покидала забавная мысль, что Зора вела фликов в некое место, где они могли бы обнаружить человека, с которым когда-то был связан ее муж - Тугрила. Потом мне пришла в голову забавная мысль, что это вовсе не Зора, ибо, откровенно говоря, угол обзора был неудобный, а женщина не очень походила на Зору. А может, люди в полушинелях не имели к ней никакого отношения. Или, что вполне вероятно, они вели эту безымянную женщину в морг, где она должна была опознать тело своего зверски убитого мужа. Едва ли я когда-нибудь узнаю правду.
- Вы меня, конечно, не помните, да?
Он возвращается с коньяком для меня и пивом для себя. Я издаю одобрительное, но ни к чему не обязывающее хмыканье.
- Раньше вы пили только коньяк. Это я точно помню. Вы еще говорили, что он помогает от дизентерии. Полнейшая чепуха, разумеется.
Действительно чепуха, да и не помню я, чтобы когда-нибудь это говорил, но он ободряюще ударяет меня кулаком по плечу:
- Ну! Ну! Дельта Красной реки! Хайфон! Тонкин! Охота на людей из племени шан! Теперь вспомнили? Славные времена!
Он качает головой и корчит дружелюбную гримасу. Однако при этом физиономия у него остается довольно мрачной, и, кажется, стоит мне сказать, что те времена не были славными или что я никак не могу вспомнить, где его видел, как он хорошенько врежет мне боковым справа. Поэтому я просто улыбаюсь. Он пытается улыбнуться в ответ, но его разинутый рот скорее наводит на мысль о зевоте.
- Имя - Эдмон Дюрталь. Я плачу, так что и начинать мне.
И он настраивает автомат на двоих. Пока он занимает место над воротцами, я небрежно облокачиваюсь на край конструкции, чтобы он не смог трясти игровой автомат как вздумается, - такова моя месть за тот шлепок по спине. Вскоре он проигрывает свою первую попытку.
Он пристально смотрит на меня:
- Между прочим, я мог бы и не узнать вас с этой бородой. Вы мне напоминаете художника… того художника с проститутками.
- Тулуз-Лотрека.
- Вот именно. К тому же вы сейчас в штатском. Даже не верится. Ну, как вам живется? Рассказывайте.
Я молча постукиваю пальцем себе по носу.
- A-а, понятно. Конспирация. В этом баре сплошь темные личности, да?
Он принимает это не совсем всерьез, но все-таки верит. Сейчас мой удар, но он прислоняется к автомату.
- Прошу прощения. Будьте любезны, убирайте локти, когда я бью.
Он нехотя отходит. Я добиваюсь неплохого результата, но все это время размышляю. Никак не могу вспомнить этого Эдмона. Не исключено, что все это сплошной обман. Может, тот кабил с ним? Может, задача этого Эдмона - задерживать меня пустяковым разговором, пока не вернется с подкреплением его помощник? Несмотря на все принятые сегодня утром меры предосторожности, за мной могли следить, да и Рауль мог привести за собой хвост на набережную. Он может быть как из ОИДК, так и из "Сынов Верцингеторикса". А может оказаться и "попутчиком", работающим на ФНО. Но, по-моему, скорее всего, он попросту идиот, каковым и кажется.
Пока он делает свою вторую попытку, я спрашиваю:
- А вы? Чем вы сейчас занимаетесь?
Он неуклюже поводит плечом в сторону столика у нас за спиной, где лежит его кепи:
- Административный отдел специальной службы. По-прежнему всего лишь капитан, но мне наплевать!
Выходит, он из "синих кепи", Сустелевых работников социальной сферы в униформе.
- Работа очень полезная. Я служу в большом лагере беженцев под Блидой. Каждый день что-то новое. Мастер на все руки и ни одной специальности! Сегодня организуешь группу для рытья траншей, завтра - уже клиника и лечение кисты на черепе у какой-нибудь старой Фатимы, послезавтра объясняешь им, как бороться с болезнями картофеля, а на следующий день учишь детей играть в футбол. Это наведение мостов. Я и не предполагал, что смогу быть так счастлив. А дети! Стоит завоевать их доверие, и они так тебе улыбаются!..
Если это притворство, то очень убедительное. Я ворчу, поскольку тоже бью мимо. Он подходит поближе и дергает меня за бороду, словно желая убедиться, что она настоящая. При этом он сверлит меня глазами. Потом вызывающе расправляет плечи, как бы изготавливаясь к бою.
- По-вашему, я стал слюнтяем, да?
- Ваша очередь бить. Нет, я так не думаю. По-моему, такие люди, как вы, делают благородное дело, заставляя стариков красить ворота своего лагеря, а фатм - составлять букеты цветов в консервных банках, пока такие, как я, ездят в провинцию и вышибают дух из их мужей.
Он ухитряется рассмеяться:
- Ну что ж, пожалуй, по-своему вы правы. Все тот же старый товарищ по оружию! Неисправимый циник. Вот таким вы и были в Индокитае, вечно неуклюжим новобранцем.
- Я не циник, Эдмон. Я действительно восхищаюсь тем, что вы делаете. Вы рискуете не меньше, чем все мы. В любой момент вы можете подорваться на мине или получить удар ножом в своей палатке. Требуется мужество, чтобы поворачиваться спиной к арабу - да и чтобы руку ему пожимать тоже, коли на то пошло. Мало того, именно вы можете выиграть за нас войну.
- Вот именно. Это смелое предприятие. Риск существует, но беспорядки прекратятся, если - и только если - мы сумеем создать некую основу для взаимного доверия. И в том лагере - конечно, не мне бы вам об этом говорить - я им как отец родной. Они приходят ко мне со своими проблемами, и мы всё подробно обсуждаем. Нет никакого слюнтяйства в готовности выслушать араба. Зачастую ему есть что сказать. Что нам необходимо сейчас в Алжире, так это вера ребенка и руки воина.
- Вера ребенка, руки воина.
Я задумчиво киваю, но думаю не об этом. Интересно, может ли он не знать, кем я стал и что совершил? Ведь все это сейчас неплохо афишируется. На каждом здании и каждом столбе висят объявления о розыске, и даже в общественной уборной мне трудно поссать, не стоя перед собственным портретом, наклеенным на стену. Я красуюсь в сериях из девяти или двенадцати фотографий разыскиваемых полицией людей - единственный европеец в серии, - и все эти люди - убийцы в бегах. Сожжены на своих фермах целые семейства, казнен с помощью постепенного нанесения увечий священник, выпотрошена беременная женщина и вырван из ее чрева плод, - и все же, как это ни жутко, почти на каждом зернистом моментальном снимке запечатлена улыбающаяся физиономия. Правда, большинство этих фотографий сделано в те времена, когда эти люди еще не потеряли надежды, до того, как были полностью разоблачены деспотические структуры колониальной государственной машины, тогда, когда этим людям еще не приходилось скрываться в горах и в подвалах. На некоторых из фотографий сохранились следы ретуши - наверно, снимки делались для свах или были подарены невестам. Самая широкая ухмылка - у Мулуда Бестуми, того типа, что искромсал женщину, и фотографировался он, судя по всему, в одной из будок на ярмарочной площади. В этой галерее не улыбаюсь только я - невзрачный, стриженный ежиком тип на фото для офицерского пропуска.
Эдмон уже вновь повернулся к автомату.
- Люблю пинбол. Игра не для снобов. Мне бы очень хотелось поставить несколько таких автоматов у нас в лагере. Людям бы это понравилось - сверкающие огоньки, яркие цвета и все такое прочее, но вряд ли генерал разрешит.
- И будет прав. Подобные машины вселяют в наших арабов напрасные надежды.
- Что, черт возьми, вы имеете в виду, старина?
- Да вы только взгляните!
Я показываю на рисунок на заднем стекле. Там стоит на подиуме блондинка с губками сердечком. На ней коротенькое черное выходное платьице в обтяжку, чьи фантастически изогнутые линии подчеркиваются блестящими световыми бликами. Блондинке поют серенаду молодые люди в белых смокингах, с прилизанными назад волосами и многозначительными ухмылками. От рисунка веет чем-то средним между школьным балом и борделем. Типичная сценка из воображаемой жизни при капитализме. Как написано у Маркса в "Германской идеологии", "фантомы, рождающиеся в мозгу человека, неизбежно являются также сублиматами материальных жизненных процессов, поддающихся эмпирической проверке и связанных с материальными посылками".
- Вот каков Запад на взгляд арабов. Они уверены, что каждому, кто сходит с парохода в Марселе, выдают белый смокинг и…
- Вы просто дьявольски циничны, мой дорогой!
- Я не циник. Циник, посмотрев, как работают люди, подобные вашим "синим кепи", сказал бы, что, отдавая арабам, вы мешаете им брать, а нужно научить арабов все брать самим. Но от меня вы этого никогда не услышите.
- Уже услышал.
На его лице застыло неприязненное выражение. Из-за этого он испытывает некоторую неловкость и не знает, что сказать. Быть может, он уйдет и оставит меня в покое. Пускай катится ко всем чертям и оставит меня в покое. Но не тут-то было…
- Дело вовсе не в сюсюканье с арабами, дело в умении излечивать раны, а не только их наносить. Откровенно говоря, если мы не будем гуманными… - Он осекается. - Вы все-таки считаете меня слюнтяем, да? - Кладет сжатые кулаки на игровой автомат. - Плюгавый засранец! Вы что, совсем ничего не помните? А как насчет того случая в Хоабине, в Саду молитв у резиденции епископа, когда мы с капелланом застали вас с той китайской шлюшкой? Я из вас тогда отбивную сделал. Могу по старой памяти повторить!
Я протестующе поднимаю руку:
- Да-да, вздули вы меня на славу, но сейчас ваш черед играть. Давайте на этот раз я куплю выпивку.
Я отхожу, задумавшись, и понимаю, что бояться мне нечего. Индокитай был давным-давно, да и я до Дьен-Бьен-Фу был совсем другим человеком. Это правда. Но я не уверен, что когда-нибудь бывал в Хоабине. В резиденцию епископа я точно никогда не ходил и не думаю, что смогу вспомнить об участии хоть в одной драке из-за китайской шлюхи. Да и что это, черт подери, был - или есть - за Сад молитв? И тут мне приходит в голову, что за все время, пока мы болтали о том о сем, он еще ни разу не назвал меня по имени - только "старым товарищем по оружию", "стариной" да "плюгавым засранцем". Вполне вероятно, мы встречались во время той или иной операции на Красной реке, но я совершенно уверен, что он принимает меня за кого-то другого. В таком случае сейчас самое время запутать его окончательно. Когда я возвращаюсь с успокоительным стаканом пива, меня тусклым взглядом провожает кабил.
А потом я как бы невзначай устраиваю проверку:
- Не хотелось бы с вами ссориться. Кстати, Эдмон, по-моему, вы забыли мое имя. Меня зовут Антуан - Антуан Галлан.