- Да будет вам, капитан! Вы должны признать, что, несмотря на всю серьезность ситуации, в поиске противника есть некий элемент охоты и даже развлечения…
- В охоте на людей, на которую я выхожу со своими солдатами, вся беда в том, что порой невозможно понять, кто на кого охотится, - ответил я.
Именно в этот момент в нашу беседу решил включиться Рауль.
- Мне кажется, что есть нечто, как бы это сказать… ну да, мне кажется, что дичь может испытывать не меньшее удовольствие, чем охотник. Рискуя показаться смешным, я, пожалуй, осмелюсь предположить, что объект поиска получает своеобразное наслаждение и в этом наслаждении есть нечто от секса. Да-да, это так, но вы, как я посмотрю, все-таки считаете это смешным.
Морис, конечно, сидит с весьма мрачным видом, но Рауль не раздумывая продолжает:
- Господа, настоятельно прошу вас принять во внимание…
(Эта аффектированная манера говорить - и есть то немногое, чему Рауль научился, занимаясь адвокатской практикой в Алжире.)
- …нет, лучше перебрать в памяти свои детские впечатления. Эта игра в прятки в темноте, частое, тяжелое дыхание и попытки ощупью отыскать чье - то тело, иной раз - чувство безмерного облегчения. А когда, во время этой пленительной игры, вас наконец обнаруживали, разве не возникал прилив наслаждения, который по сути своей есть явление сексуальное? Лично я полагаю, что возникал.
(Моему взводу речь Рауля понять трудновато. Гогочет лишь капрал Бучалик.)
Де Серкисяны, однако, уже начинали привыкать к Раулю и его словесным провокациям. Несмотря на это, мне было интересно, не хватил ли на сей раз Рауль через край. Я надеялся, что Морис велит Раулю заткнуться. Но от безотлагательного ответа Мориса отвлек один из охранников. От нашего стола открывался вид на тускло поблескивавшую морскую гладь в бухте Алжира. Морис, несомненно, считал себя владельцем всей панорамы и хвастался, что, хотя ему советуют возвести северную стену в имении и протянуть колючую проволоку, он отказывается - ради великолепного вида. Тем не менее границы сада охраняли двое слуг-корсиканцев с устаревшими винтовками Лебеля, и в ходе приема то один, то другой часовой выходил из темноты и брал из рук своего хозяина бокал вина. Огни бухты мерцали далеко, в виллах Морисовых соседей свет не горел. Их окна и двери были заколочены досками, воду из бассейнов выпустили.
Когда ответ Мориса прозвучал, он оказался скорее грустным, чем резким.
- В наше время все связано с сексом. Больше ничего нынешнюю молодежь не волнует. Я знаю, нынче модно поливать грязью Петена - впрочем, эксцессы, несомненно, случались, да и ужасные ошибки были допущены, - но я не могу отделаться от мысли, что вместе с Виши кануло в вечность нечто и в самом деле прекрасное. И что мы имеем теперь? Этого неряху Джонни Холлидея и этот непристойный рок-н-ролл, который звучит в наши дни повсюду - в барах, на пляжах…
- Даже в казармах, - вставил Рауль.
По блеску в глазах Рауля я понял, что ему известно, какой смысл я придаю иногда рок-н-роллу, и что сегодня вечером он заставит меня хорошенько попотеть - если сумеет.
- Как ни странно, - продолжал он, - те арабы, которым настолько повезло, что военные освободили их из заключения, чаще всего жалуются нам, адвокатам, на несмолкаемый рок-н-ролл в бараках! Невероятно!
Он смотрит на меня. Я качаю головой.
- Я хочу сказать, что, как нетрудно предположить, у них есть жалобы и иного рода. Но ужасы рок-н-ролла вызывают в самый бурный протест, хотя и приводят их в замешательство. По их словам, особенно любят рок-н-ролл офицеры парашютно-десантных войск и Легиона. Ну как, Филипп, сможете вы ответить от имени своих сослуживцев?
- У нас в Форт-Тибериасе, - сказал я, - все начисто лишены музыкального слуха.
Лагайар смаковал шутку. Морис выглядел скучающим и озадаченным. (Взвод, перед которым я выступаю, выглядит несчастным.) Рауль не унимался:
- Возьмем, к примеру, нашего среднего араба - назовем его Мустафа, - того, кого мы пытаемся убедить в величии Algerie framjaise и грандиозности французской культуры. И тут Мустафа говорит: "Эта французская культура, за которую я, по вашим словам, должен быть так благодарен… Она что, и вправду такая великая? Я хожу мимо солдатских казарм и слушаю, но ничего, кроме рок-н - ролла, не слышу. Все вопят и бьются в корчах. Все это кажется мне типичным упадком. И я спрашиваю вас: что за штука этот рок-н-ролл? Неужели это часть великой французской культуры?"
Но тут, не дав Раулю продолжить его обвинительную речь, вмешивается Морис:
- Армия сделалась уязвимой, в этом нет никакого сомнения.
Все это я и прежде слыхал - и от Мориса, и от его знатных друзей-колонистов. Евреи и масоны в армии. В сороковом году армия не оправдала надежд Франции. Потом мы совершили предательство в Индокитае, а теперь готовимся предательски сдаться Федерации национального освобождения. В сороковом Францию предал де Голль, который тем самым создал, по утверждению Мориса, скверный прецедент. "Внушил другим военным, что неповиновение и недисциплинированность могут приносить плоды. С той поры каждый солдат носит в ранце набросок своей будущей речи по случаю вступления в должность президента. Армия превратилась в шайку политиканов и напяливших синие кепи работников социальной сферы, которые больше трудятся, помогая арабам, чем охраняя фермы граждан. Почему поместья де Серкисянов не обеспечены надлежащей охраной? Если вы не желаете нас защищать, могли бы, по крайней мере, раздать нам оружие, чтобы мы делали это сами. Офицеры, евреи и педики для мужских утех… если этих людей можно назвать мужчинами… все стали трусами", - и так далее, и тому подобное.
(Скорее всего, в недалеком будущем кое-кто из бойцов взвода, с которым я сейчас беседую, погибнет, фактически защищая этого толстосума и рентабельность его имений. На этом я акцента не делаю. Капрал Бучалик сидит в первом ряду. Я вижу, что его глаза горят ненавистью. То ли ко мне, то ли к тем, у кого я был на прошлой неделе в гостях, - не знаю.)
Когда Морисова тирада уже подходила к концу, Рауль все-таки отважился встрять:
- Положа руку на сердце, Филипп, вы можете поклясться, что готовы умереть, защищая все это?
Рука Рауля описывает в воздухе круг, поочередно указывая на освещенную мерцающим светом белую скатерть и канделябры, на Морисовых гостей и прислугу.
(Сейчас, в аудитории, моя рука проделывает то же самое, дабы перед глазами у скучающих старых головорезов Форт-Тибериаса возникли невидимые гости, слуги и стол.
- Видите, солдаты? Ясно видите? Именно за Мориса де Серкисяна и его приятелей мы сражаемся и умираем в пустыне. Я скажу вам, каков был мой ответ…)
- Сударь, - сказал я, обращаясь к Морису, но надеясь, что меня услышит Шанталь, - я готов убить за то, что гораздо важнее. Как мне представляется, армия - это последний бастион против упадка на Западе, даже против де Голля и окружающих его ловких интеллектуалов и законников. Армия выполняет свой долг. А предают нас именно интеллектуалы, пустозвоны. Мы делаем свое дело, клянусь…
Рауль был неотразим:
- Да, но так грубо, так неуклюже! Мы лишили араба чувства собственного достоинства, а заодно и самого существенного аспекта этого достоинства - права на выбор. Разве можно защищать методы, которыми армия пользуется для подавления этих свобод?
Рауль издевался над нами. Он знал, что мы знаем, что он много раз защищал методы армии и в суде, и в печати. Но одно из любимых занятий Рауля, одно из незначительных дерзких проявлений его презрительного отношения к принципам, состояло в том, чтобы собрать факты в пользу араба и часок поиграть ими, коротая время и оттачивая свое мастерство полемиста. А теперь он будет защищать ФНО и его теракты, самодовольно презирая опасность потери положения в обществе. Мне уже доводилось спорить с Раулем. Он то и дело менял убеждения, примеряя их на себя, точно дама - платья. Единственное, чего он не желал, так это чтобы его застали в таком же платье, в каком ходит хотя бы одна из прочих дам. Он меня зачаровывал. Я не мог им не восхищаться. Переспорить такого человека было невозможно. В лучшем случае, когда мне казалось, что я уже припер его к стенке, Рауль прекращал спор.
"Ну конечно, я с вами согласен. Просто я на минутку прикинулся адвокатом дьявола".
И в голосе его при этом звучал невысказанный намек: "Именно к этому выводу я, как искушенный, искусный спорщик, все это время вас подводил". Стоило только решить, что победа у тебя в кармане, как выяснялось, что ты уже потерпел поражение и унижен более глубоко, чем когда-либо. (Я пытаюсь объяснить это моим подчиненным, но они выглядят оскорбленными и пристыженными. Похоже, я не оправдал их ожиданий и - за обеденным столом - утратил авторитет командира.)
В тот вечер Рауль отстаивал логичность тактики ФНО и насмехался над неуклюжестью нашей армии.
- Подлинную битву за Алжир нельзя выиграть с помощью атак в окрестностях старого города и стрельбы из винтовок - как бы ни было занятно наблюдать в наших войсках такую энергию, такое неожиданное оживление. Нет, подлинную битву можно выиграть только в душе алжирца, и нам нужны не пули, а мудрые слова. Что до нашего алжирца - назовем его Мустафа, - то я могу представить себе, как он говорит: "Хорошенькое дело! Вы, значит, даете мне шанс стать французом и все такое прочее, но не успеваю я и глазом моргнуть, как десантники набрасываются на меня, сносят стены моей хижины, лапают моих женщин…"
Тут вмешался я:
- Что касается жалоб на то, как войска службы безопасности обращаются с фатмами, то армия не смогла бы обращаться с этими женщинами хуже, чем их родные отцы и мужья…
Мое замечание толкнуло Мерсье на рассуждения о том, что все женщины являются жертвами тирании. Даже француженки подвергаются утонченному угнетению. В конце концов эти скучные речи надоели Шанталь, она встала из-за стола и направилась в бассейн…
При помощи рук я помогаю своим солдатам получить некоторое представление о том, как Шанталь выглядит в купальнике, но излагать им мнение Мерсье об убогих либеральных идеях де Бовуар по поводу женского пола нет никакого смысла. Это их не заинтересует. Это не интересно мне. Я закончу Раулевой критикой нашей операции в касбе. Краснобайство Рауля завораживает моих несчастных солдат. Они сосредоточенно морщат лбы. Им не дано понять - как поняли все, сидевшие тогда за столом, даже Морис, туговато соображающий в такие моменты, - что Рауль попросту играл словами и мыслями, а мне недостает умения заставить подчиненных хорошенько разобраться в ситуации.
Заканчивая, я с удовлетворением замечаю, что изнывающие от жары слушатели, похоже, трепещут от лютой ненависти, но при этом вижу на лицах некоторых солдат мечтательное выражение - выражение зависти и тоски.
- Взвод, разойдись!
Глава пятая
Я поспешно возвращаюсь в разведывательный отдел и погружаюсь в милые моему сердцу документы. Многие из документов - это текущие сводки, большей частью составленные моим предшественником и касающиеся только событий, происходящих в Сахаре. В них говорится о сезонной миграции племен и локальном межплеменном соперничестве. В сущности, они представляют большую ценность для антрополога, чем для контрразведчика. Однако значительная часть новых документов - плод моего труда, и они строго засекречены. В них сказано о недовольстве, зреющем в племенах, о сочувствующих колониальному режиму осведомителях и коллаборационистах, о получателях ссуд и пропагандистах из ФНО, о путях, которыми ФНО переправляет солдат, оружие и информацию из Туниса в Алжирскую Сахару, о полках ФНО, укомплектованных по ту сторону линии Мориса. Более того, в этих документах предпринимаются попытки выявить каналы связи между бедуинами и феллахами в пустыне и командные вилайи ФНО в больших городах побережья.
И вот я вновь, как и много раз до этого, углубляюсь в увлекательное изучение своих трудов - документов с перекрестными ссылками и схем, отражающих системы управления в ФНО и в контрразведке. Вилайя ФНО разбита на сектора, сектора - на подсектора, подсектора - на участки, участки - на подучастки, подучастки - на группы, группы - на ячейки. Но можно взглянуть на это и с другой стороны. Сформировавшаяся ячейка - она состоит из трех человек - вербует новых членов. Прежде чем ячейка распадется, ее численность может увеличиться вдвое. Когда она распадается, образуются две ячейки, а в результате объединения этих двух ячеек, в свою очередь, возникает группа. Когда в достаточном количестве объединяются группы, образуется подучасток. Революционные ячейки составляют прекрасный, геометрически правильный организм. Он порождает командную структуру ФНО, которая имеет форму пирамиды и является отражением соответствующей французской пирамиды надзора и контрразведки. Пирамиды, решетчатые конструкции и ячейки - но в этих геометрических структурах нет ничего застывшего. Они находятся в непрерывном движении, порождая новые структуры и избавляясь от старых. Однотипное геометрическое строение революции и контрреволюции порождает дисциплину и насилие. Эти две пирамиды склонны к взаимопроникновению, поскольку две системы связаны между собой осведомителями и двойными агентами, и одна стремится зеркально отражать методы и преимущества другой.
Все это возникает перед моим мысленным взором. Однако следует признать, что диаграмма системы управления ФНО, составленная мною на бумаге здесь, в разведывательном отделе Форт-Тибериаса, далека от совершенства. У моей пирамиды ФНО отсутствует вершина. В сооружении там и сям недостает важнейших ступеней, а мостки, которые, судя по всему, должны вести наверх, на самом деле заканчиваются пустотой. У меня имеются агенты ФНО, завербованные французами в качестве двойных агентов, и профранцузские двойные агенты, подозреваемые в том, что они стали тройными агентами ФНО. Все личные дела в разведывательном отделе снабжены краткими выписками, но почти половина перекрестных ссылок в реестре выписок касается документов, которые, похоже, утеряны. Беспорядок создал здесь свой нехитрый шедевр. За прошедшие четыре года я оказал революции множество услуг, но эта запутанная, небрежно выполненная компиляция - несомненно, самый главный мой вклад.
Через определенные промежутки времени я отправляю свои данные с сопутствующим анализом в главные архивы Второго отдела в Алжире, Оране и Париже, и там их без лишних вопросов вводят в систему. Точнее, так было до последнего времени. Недавно все-таки возникли вопросы и критические замечания в отношении полученных мною результатов. Некоторых успехов я, безусловно, добился. Мои хозяева стараются обеспечивать некоторые успехи, чтобы я не лишился должности, но этого недостаточно. Многие люди подвергаются пыткам и умирают под пытками, чтобы мой обман не раскрылся, но этого недостаточно. До сих пор мои критики - а их по-прежнему немного, - похоже, клонят к тому, что я - некомпетентный трудяга. Ни единого намека на подозрение в измене мне обнаружить не удается. Но как долго это еще продлится?
Шанталь - одна из тех, кто презирает меня, считая неудачником в моем деле. Это находит неявное выражение в ее покровительственном флирте со мной. На совещаниях комиссии по безопасности она, между прочим, выступает как мой самый суровый критик. Полагаю, в постели она раздвигает ноги не перед офицером разведки, а перед легионером. Даже тогда, когда я стою перед Шанталь в чем мать родила, она видит вокруг меня неправильной формы ауру. Эта аура состоит из белого кепи, синего плаща и красных погон. Я в этом уверен. Впрочем, не очень-то я от нее отличаюсь. Сегодня днем я не предавался любовным утехам с телом Шанталь, а насиловал классового врага. Насилуя Шанталь, я содомирую ее папашу-землевладельца и запихиваю свой конец в задницу буржуазно-капиталистического общества. Я считаю, что обман действует как афродизиак, а предательство - самое дивное из половых извращений.
Сегодняшний случай с пистолетом меня встревожил. Мало того - была минута смертельного страха. Еще мгновение - и я бы, наверное, выдал себя, но, пока длилось это мгновение, я успел понять, что при попытке арестовать высокопоставленного агента ФНО, никто не станет наряжаться в шелковое нижнее белье и чулки. Очередная дурацкая выходка скучающей, глупой, живущей в праздности богатой девицы. Шелка, духи, извращения - о никчемности капиталистического общества написано немало книг. Другое дело - испытать нечто подобное на собственной шкуре, в постели. Главное - действовать. Как сказано у Маркса: "философы всего лишь истолковывают мир; главное дело, однако, в том, чтобы его изменить". Это верно. Читая книги, ничего не поймешь. Единственный способ понять мир - это воздействовать на него, изменять его, умело с ним обращаться. С Шанталь я обращаюсь довольно умело и неплохо ее понимаю. "Надо знать образ мыслей противника".
Сегодня утром я здорово разозлил лейтенанта. По правде сказать, то, что мы делали, нравилось мне еще меньше, чем ему. Пытки, применяемые десантниками, жестоки и унизительны - взять хотя бы ту женщину из племени бупаша, которой засунули разбитую бутылку во влагалище, орган, вокруг коего поднимает такой шум эта мелкобуржуазная интеллигентка де Бовуар. Все это свинство творится ради получения подробных сведений, к тому же зачастую сведений ложных. Нет, одобрить подобные методы я не могу. Пытки можно оправдать лишь в том случае, если они применяются, чтобы вызвать изменения в личности и моральном облике допрашиваемого. Пытка - это инструмент, используемый для перевоспитания человечества. Взять хотя бы меня. Я мог бы читать книжки и ходить на специальные курсы, но, не пройдя огонь пыток, так и не понял бы основополагающих марксистских истин. Моя просвещенность рождалась в муках и лишениях. Шанталь, наверно, считает своего любовника каким-нибудь смазливым быком, окончившим Сен-Сир, но на самом деле ее насилует крестьянин-вьетконговец, ибо мое духовное возрождение, рождение меня нынешнего, произошло в центре перевоспитания в маленькой деревушке Ланг-Транг на берегу Тонкинского залива, в сорока милях от Ханоя.