- Ну вообще-то я наизусть не все помню…
Самохин молча протянул ей книжку. Она полистала, повторяя про себя: "Не то, не то…" - потом подняла на Самохина глаза и неуверенно произнесла:
- Черно-белые…
- Ага, - вроде бы обрадованно сказал Самохин. - Ну а почему?
- Не знаю
6
В дверь громко постучали, и не успел Самохин договорить свое: "Не заперто, входите", как в комнату решительно вступила Анна Семеновна.
- А, вот она, канарейка! - сказала Анна Семеновна, увидев Катю. - Пригрелась, голубушка? Родители-то знают, где ты время проводишь?'
- Знают, - покраснев, ответила Катя и встала.
- Ну-ка паспорт давай. Вот папу с мамой известим, будешь знать, как допоздна засиживаться.
- Между прочим, это ученица из моего класса, - сухо сказал Самохин.
- Ученица? - Анна Семеновна недоверчиво оглядела Катю с головы до ног. - Вот через десять минут комсомольский рейд по этажам пойдет, он разбираться не станет, ученица или не ученица. Сфотографируют вас с бутылками на столе, и будете на доске красоваться.
- Ну вот, взял из-за вас грех на душу, - сказал Самохин, когда Анна Семеновна, потоптавшись еще немного в дверях для порядка, ушла. - Между прочим, это она предупредить приходила. Так что не будем искушать судьбу.
Он посмотрел на Катю в упор и после долгой паузы сказал:
- А приходить сюда вам больше не следует.
- Почему? - с вызовом спросила Катя, надевая пальто. - А если это любовь?
- Поверьте мне, чистейшее недоразумение. И кроме того, мое положение также не очень удобно.
- Не нахожу.
- А зря. Роль доброго старого дядюшки, который сквозь пальцы смотрит на шалости малышей, меня не устраивает. Вот почему и видеть вас здесь мне не с руки.
- А если я лично к вам приду?
- Увольте.
- Какую мораль вы мне прочитали, - сказала, помолчав, Катя. - Пальчики оближешь.
- Я рад, что вам понравилось. - Самохин взял одну из своих тетрадей и принялся рассеянно ее перелистывать. - Профессиональный навык.
- А все потому, что я школьница, - язвительно сказала Катя. - Будь я постарше, вы бы не посмели…
- Правильно, - согласился Самохин, - как вы догадались?
Наступило молчание.
- Куда это Кирилл запропастился? - нервно сказала наконец Катя.
- Стоит за дверью, - ответил Самохин, - и ждет, когда кончится острый момент.
Катя медленно вытащила из кармана пальто шарфик, сияла с гвоздя на стене вязаную шапочку, сунула, поморщившись, ноги в размокшие туфли и вдруг, не выдержав, обернулась.
- Ну что вы смотрите? - вспыхнула она. - Что вы смотрите? Интересно?
- Я жду, что будет дальше, - сказал Самохин. - По моему разумению, вы не можете уйти, не сказав что-нибудь напоследок.
- Вы очень жестокий человек, - проговорила Катя дрогнувшим голосом. - Очень жестокий. Вас к школе на километр нельзя подпускать…
И, волоча шарфик по полу, вышла в коридор.
7
Оставшись один, Самохин выключил верхний свет, наладил настольную лампу, совсем уже ветхую, стоявшую за шкафом на полу, и подошел к окну.
Он был недоволен собой: пожалуй, следовало выставить эту девчонку сразу, а соответствующую нотацию прочитать не ей, а Кириллу. За свой век Кирилл притерпелся к нотациям и переносил их менее болезненно, чем эти полудети, чья психика на шестьдесят процентов состоит из амбиции и на сорок - из недовольства собой. Но отдачи, отдачи от Кирилла было бы куда как меньше.
Все дело в акселерации, будь она трижды неладна. Акселерация эта не только Кирилла сбивает с толку, она сбивает с толку и самих детей. Подойдет этакая Катюша Голубева к зеркалу - ну взрослая женщина, да и только. Так отчего бы эту взрослость на практике не испытать?
Когда класс вставал, Самохин, далеко не коротышка, чувствовал себя как в дремучем лесу. Рослые, в большинстве не по-школьному одетые девушки ничем не отличались от студенток третьего-четвертого курса. Разве что чуть менее осмысленными были взгляды. Хотя, возможно, это своего рода педагогическая предвзятость. В общем-то, глаза такие же: насмешливые, любопытные, с напускной умудренностью, у некоторых аккуратно положены "тени" (директор школы - демократ). Мальчишки выглядели попроще; в эти годы их, как правило, меньше балуют. Щеголяли они разве что бакенбардами да длинными, до плеч геттингенскими волосами. Обилие ног, выпирающих из-под парт, локтей, загромождающих проходы между рядами, поражало. И точно так же поражала паническая боязнь самостоятельно думать, упорное цепляние за "это мы еще не проходили", цепляние, которое странным образом сочеталось с непомерно раздутой амбицией. Но все же, черт побери, сочеталось.
Итак, открытый урок. Сам термин не точен: во время практики любой урок открытый, в том смысле хотя бы, что на задних партах сидят трое, а то и четверо посторонних. А к Самохину приходило и больше, он вынужден был ввести ограничения, и студенты двух старших курсов записывались к нему заранее. Но если желание прийти на урок изъявляют директор и завуч, то это уже не открытый урок, а нечто иное, название для чего еще не придумано.
Чрезмерная популярность, раздутая однокурсницами, не знающими меры в своих восторгах, слегка тяготила Самохина: класс ерзал, класс вел себя ненатурально, оригинальничал напоказ; но лихорадочное возбуждение, с которым ребята слушали Самохина, чувствуя за спиной присутствие замерших в восхищении студенток, подстегивало и его самого. За сорок пять минут Самохин выматывался, как за день езды на мотоцикле по тряской дороге. В коридор еще выходил бодрым, солдатским шагом (положение обязывает), а на обсуждении сидел, повесив голову: в голове стучало, руки тряслись.
Учителя не баловали Самохина посещениями: Вероника Витольдовна, которой по правилам следовало отсидеть у него всю практику (класс был ее, и продолжать после Самохина предстояло именно ей), присутствовала на двух первых уроках, а от дальнейших посещений мягко, но решительно уклонилась. Одно время на самохинские уроки зачастила учительница математики, что было очень, конечно, лестно (все гениальное рождается на стыке двух дисциплин), но в разговоре с Самохиным она сказала буквально следующее: "Эх, мне бы ваши заботы!" Руководитель практики Назаров Павел Борисович, человек еще молодой, но тучный, присутствовал регулярно, однако все его замечания сводились к "затянутому оргмоменту", "балансу времени", и не затрагивали существа. Так и получилось, что Самохин плавал в своей популярности, предоставленный самому себе, поскольку возгласы "колоссально!" и "изумительно!", которые слышались с задних парт, никакого отношения к анализу не имели.
Изумляться было чему. Хотя бы тому, что Самохин махнул рукой на программу и шел напролом, не укладываясь в положенные часы и даже вроде бы не размышляя над этим. Или тому, что он приносил в класс магнитофон и запускал минут на двадцать запись Яхонтова, причем экстаза и благоговения не разыгрывал и, не стесняясь, останавливал пленку там, где считал нужным, пусть даже в середине стиха, чтобы сказать несколько слов самому или дать высказаться ребятам. На первом уроке, например, смонтировал Блока и Скрябина, в присутствии еще Вероники Витольдовны, которая как подняла бровь в начале урока, так и сидела до звонка с поднятой бровью. Класс будто подменили. Пассивный, средненький, как принято было считать в школе, он схлестывался вдруг в таких жестоких спорах, что из учительской прибегали узнать, не требуется ли вмешательство администрации. Вмешательство администрации не требовалось: Самохин держал ситуацию сам. В нужный момент, когда "детишки" забывались, ему достаточно было сказать вполголоса: "Нелепости говорить начинаем", - и наступала тишина, в которой, неторопливо расхаживая от окна до двери, Самохин излагал свою точку зрения. "Точка зрения" - эти слова чаще всего повторялись на его уроках, и за глаза ребята стали звать Самохина "точкой зрения", что очень позабавило его, когда он об этом узнал. Он не учил, не объяснял, он заставлял оценивать, думать, не соглашаться, аргументировать мнение - это и являлось его главной целью.
Но было во всем этом блеске какое-то внутреннее неблагополучие, проявлявшееся хотя бы в отношении к Самохину школьных учителей. Он объяснял это тем, что его не принимают всерьез, делая скидку на положение практиканта, который блеснет на десятке уроков и умчится к другим горизонтам. Неблагополучие проявлялось и в отношении класса, который тоже смотрел на него как на временный аттракцион, а для успехов дела Самохину нужно было, чтобы к нему и его "новациям" относились серьезно. Поэтому у него и появилась идея: потребовать, чтобы ему дали возможность довести класс до конца полугодия или, что было бы совсем уж хорошо, до конца учебного года. Идея не такая уж бредовая, прецеденты имелись: школа была базовой школой пединститута уже около десяти лет, и у дирекции не было оснований портить двусторонние отношения, не лишенные взаимной выгоды. Школа снисходительно терпела "активных" и "пассивных" практикантов, по мере своих сил тормозивших работу учителей, а институт относился к выпускникам этой школы благосклоннее, чем к выпускникам других (при прочих равных условиях, конечно).
По этому вопросу Самохин имел беседу с Анатолием Наумовичем, директором школы, и был принят очень радушно.
- А, вот он, наш калиф на час! - заулыбался директор. - Наслышан, как же. "Самохин дает бой!" Читал, читал я эту статейку. Спасибо, что помянули добрым словом и нас, скромных пахарей на ниве просвещения. Одно только не ясно: кому это вы даете бой? Не нам ли, грешным делом? Ату их, консерваторов, ату их! Ну, шутки в сторону. Чем могу быть полезен?
Самохин в нескольких словах изложил свой план.
- Так, поработать хотите, значит. Ну что ж, разумно, логично и полезно. До конца учебного года не обещаю, а вот до зимних каникул… Но что нам делать с Вероникой Витольдовной? Не увольнять же ее, как вы полагаете? Вы, кстати, с ней еще не говорили? Она не возражает? Самохин неохотно объяснил, что поговорить с Вероникой Витольдовной у него еще не было возможности,
- Это что же, - удивился Анатолий Наумович, - она у вас и на уроках не бывает?
Самохин уклонился от ответа.
- Ай-яй-яй, - директор поскучнел, - обидели чем-то такую милую женщину, не иначе. А без ее согласия, вы сами понимаете, никак нельзя. Мы ей часов подбросили бы, конечно, насчет увольнения я пошутил… Но через ее голову не могу.
8
С Вероникой Витольдовной дело обстояло непросто. Обидеть ее Самохин ничем еще не успел, и женщина она была действительно милая..-. Худое бледное продолговатое лицо, сохранившее свою миловидность, глаза светлосерые, очень внимательные, очень участливые глаза, и быстрая умная, насмешливая улыбка, которая возникала и пропадала так мгновенно, что невозможно было ее уловить, оставалось только отчетливое ощущение насмешки. На "детишек" это очень действовало, равно как и продуманные интонации, расчетливые паузы, ставившие на место лучше всякого окрика. Словом, это была прямая противоположность "матерой словесницы" - ханжи, перестраховщицы, очковтирательницы и пошлячки, которая с легкой руки кинематографа стала чуть ли не символом школьного преподавания литературы, главной виновницей всех школьных бед.
С Вероникой Витольдовной у Самохина был только один разговор - сразу после первого урока.
- Ну что я вам скажу, Самохин, - говорила Вероника Витольдовна, гуляя с ним по пустому коридору, и голос ее звучал тихо и безучастно, глаза устало опущены, как будто все, что она собиралась сказать, было ей заранее глубоко безразлично. - Ну что я вам скажу, Самохин. Вы зрелище, на вас билеты надо продавать. И эти новшества… давно уже нас, старух, попрекают: не умеем, боимся. Магнитофон, монтаж из Скрябина и Блока - все к месту, все со вкусом подобрано. Особенно меня поразил магнитофон - точнее, его размеры: не поленились же принести… Да вам и Яхонтов не нужен: вы сами великолепно читаете. Я даже заслушалась…
Вероника Витольдовна умолкла и молчала так долго, что Самохин не выдержал.
- И тем не менее… - сказал он.
- Что тем не менее? - Вероника Витольдовна удивленно подняла глаза.
- Вы хотели сказать "тем не менее".
- Ничего подобного. Я собиралась сказать "и все-таки". И все-таки, Евгений Ильич, а где же урок? Что нового они узнали, бедные мои переростки? Что вы талантливый человек? Да, это они сразу "усекли". - Последнее слово Вероника Витольдовна произнесла поморщась. - Но где отдача, отдача-то где? Это не урок литературы, Самохин, милый. Извините, что я вас по фамилии.
- Ничего, меня все так зовут. А что касается отдачи, то для первого урока ее было действительно маловато. Возможно, ваше присутствие их стесняет.
- Да ну вас, ей-богу. Я с ними не первый год. Они меня до неприличия не стесняются.
- При вас, Вероника Витольдовна, они привыкли раскрываться по-другому. А мне важно знать не то, что они знают, а то, что они думают.
- Ишь чего захотели. На уроке-то. Именно на уроке. Они должны наконец заговорить своими словами.
- И только для этого весь реквизит: магнитофон, репродукции, Скрябин?
- Только для этого.
- Помилуйте, Самохин, целый урок на такие пустяки - это несерьезно. Их у вас не так будет много, уроков.
- То, что думают ребята, для меня не пустяки, - твердо сказал Самохин.
Он поразился тогда, как много холода, властности, не приязни можно вложить в одну долгую-долгую паузу.
- Я вижу, вы решили обострять, - тихо сказала наконец Вероника Витольдовна. - Но я по этому пути не пойду. Вам две недели положено - резвитесь сколько угодно. Но помните только: кому-то после вас придется разбирать обломки вашей методики. Я очень вас прошу: постарайтесь уложиться. Мне с классом произведения анализировать, мне сочинения по образам писать, мне к экзаменам ребят готовить. К выпускным экзаменам, Евгений Ильич. Впрочем, это вас, видимо, не волнует…
9
Когда Кирилл вернулся, Самохин уже лежал под одеялом.
- Возможно, ты и великий педагог, - взволнованно сказал Кирилл и сел, не раздеваясь, к столу. - Очень возможно. Но человек ты и в самом деле крайне жестокий.
- Не надо суетиться, Кир, - мягко ответил Самохин. - Во все времена жестокость себя оправдывала. А впрочем, о чем ты?
- Живые люди для тебя - материалу - сказал Кирилл, глядя на него в упор.
- Может быть, может быть, - согласился Самохин. - Такая уж наша с тобой профессия. Еще что скажешь?
- Тебе лишь бы эксперимент поставить, - угрюмо проговорил Кирилл. - Как будто с мышами работаешь. А между прочим, это не мыши, а люди. Тебе не интересно, что они сами по поводу твоих экспериментов думают?
- Интересно, - Самохин заворочался, вылез из-под одеяла, сел на подушку. Был он в красной футболке, которую обычно надевал перед сном. - Интересно, с чего это ты на меня взъелся? Задело, что я тебя высмеял перед этим ребенком? Для твоего же, милый Кир, блага.
- Да что ты знаешь о моем благе? - вспыхнул Кирилл. - А этого ребенка можешь спокойно записать в свой "актив". Она сказала, что никогда тебя не простит.
Самохин нахмурился.
- Что, что? - переспросил он. - Не простит? В каком, собственно, смысле?
- Ну, видишь ли, - смутился Кирилл, - у нее это слово имеет особое значение.
- А-а… - протянул Самохин. - Понятно.
Он снова забрался под одеяло и накрылся с головой.
- Все-то ему понятно, - буркнул Кирилл. Он встал, повесил пальто на гвоздь и принялся разбирать постель.
10
Назаров Павел Борисович работал в школе лет пятнадцать назад, да и то только год, пока не открылось место в институте на кафедре методики, но у себя на факультете считался человеком с практическим опытом. Теоретически он был, как говорится, подкован, очень горячился, когда случалось опровергать чье-либо мнение о том, что методика не наука, а сумма личных умений, но сам показательных уроков не давал, от прямых контактов с учениками уклонялся, и учителя-практики, чувствуя за Павлом Борисовичем эту слабинку, относились к нему несколько свысока. Нередко, проводя разбор урока, он замечал, как учителя иронически усмехаются и перешептываются: его претензии к практикантам они считали нелепыми и несущественными придирками, в то время как главные "ляпы" от его внимания, по их мнению, ускользали. Открыто об этом мало кто из учителей говорил, но так или иначе подобное отношение передалось и его подопечным.
Особенно трудным случаем для Назарова оказался Самохин: этот "лобастый" (так про себя называл его Назаров) настолько был выше общего уровня, что не нуждался ни в каких его замечаниях. Самохин шел в своей практике "на ура", студенты валом валили к нему на уроки, и укротить эту стихию всеобщего восторга Назаров уже не мог. Между тем ситуация возникла скандальная: ведущий учитель Вероника Витольдовна открыто порвала с Самохиным всякие отношения, при каждом удобном случае повторяла, ломая руки: "Он мне загубит класс", - а класс выпускной, и директор школы стал проявлять признаки беспокойства. Все ничего бы, на практике и не такие осложнения бывают, но вот "лобастый" начал поговаривать о том, что хорошо бы ему поработать до конца года. На факультете ничего не имели против, но Вероника Витольдовна категорически возражала, и появилось какое-то коллективное письмо родителей с просьбой практику в этом классе прекратить. Письмо было направлено сразу в три инстанции: в роно, в дирекцию школы и, через голову Назарова, в институт. Дошло до того, что директор школы Анатолий Наумович изъявил настойчивое желание присутствовать на уроке Самохина, и чтобы при этом непременно был районный методист. "Лобастому"-то все нипочем: в худшем случае его отзовут с практики, и он вернется на факультет героем, а с Назарова спросят, и спросят по всей строгости: как допустил, почему не пресек? Поди пресеки, когда каждый урок "лобастого" кончается чуть ли не аплодисментами.
В связи с этим открытым уроком Назаров попадал в самое щекотливое положение: студенты не простят ему, если он будет ругать то, что раньше хвалил, а школа и роно не позволят ему хвалить то, что они расположены прекратить. Единственный разумный выход был - уговорить "лобастого" дать нормальный, человеческий урок, без этого базара, без музыки, без дискуссионного клуба. Но Самохин и слышать не хотел о том, чтобы хоть раз дать стандартный урок с оргмоментом, объяснением и опросом. Его, видите ли, ребята уважать перестанут. С чего он взял, что ребята его уважают? Девчонки действительно от него без ума, среди ребят тоже есть энтузиасты, любители побазарить, но вот насчет уважения… уважением здесь и не пахнет. Практикант - он и есть практикант, его оценки - и те не считаются. Впрочем, Самохин и не ставит оценок: такая у него, видите ли, система. А спросят за эту систему с Назарова.
Павел Борисович намекнул, конечно, Самохину, каким должен быть открытый урок. Дал понять и о письме, хотя права не имел это делать. Но "лобастый" и ухом не повел: все образуется, дядя, за нашей спиной родной институт, он нас в обиду не даст. Зазнался парень, на место бы его поставить. Да попробуй поставь. А все эти институтские установки. "Не так, как другие", Самохин за главный критерий преподавания принял. А ты, братец, попробуй-ка сначала так, как другие, а уж потом можешь делать "не так".