Пока Валера ехал в метро, с трудом перенося бесцветный потусторонний свет, давку в вагоне, начавшуюся со станции "Электросила", голодное бурчание в животе, нашествие пенсионеров с тележками на "Сенной", не ленившихся ехать через весь город в час пик, чтобы сэкономить пару рублей при покупке вонючего маргарина или банки "тушенки" с соевыми добавками, он накалился до предела и чуть не пропустил остановку, ту самую "Сенную". Пришлось продираться сквозь тележки с пенсионерами, уже ломанувшимися в вагон. Эскалатор втянул Валеру и вытолкнул на мороз, метро напоследок жарко плюнуло в спину сдавленным воздухом.
За полчаса северная ночь успела развалиться на крышах домов и ларьков, беспорядочно обступивших Сенную, но темная площадь продолжала суетиться точно так же, как суетилась последние два с лишком века - с краткими перерывами на реконструкцию.
Гений местности, поселившись однажды, не уйдет никогда. Его не выкурить новыми постройками, не напугать новыми эпохами. Если гений Сенной площади решил, что ему годится торговля "с земли" - с телег ли, с рук, - если приветил воров, нищих и слепых чистильщиков обуви со дня основания, реконструкция ему нипочем. Пусть телеги и возы заменят хлипкие ларьки. Их тоже уберут, поставят что-то иное, неизменно временное. Пусть меняется домината площади: от скромной деревянной церкви Сретения Господня до огромного и воздушного пятиглавого "Спаса-на-Сенной", выстроенного на деньги купца-миллионщика Саввы Яковлева и взорванного уже в самое что ни на есть советское время, в разгар "оттепели", в 1961 году ради станции метро. Невеликая станция метро с дурным нравом (ее козырек рухнет и задавит людей, но это позже) не сгодится в диктаторы, и доминантой на долгие года станет грандиозный долгострой - сооружение нового вестибюля метро. Что доминанта! Что краны и экскаваторы долгостроя! Они не изменят характера места. Место - на земле, а не ввысь. Место помнит холерный бунт, помнит, как "там били женщину кнутом", и одобряет - так, так. Рушится храм, залежи голубиного помета с колокольни растаскивают на продажу садоводам, рушится козырек станции метро - кровожадный гений, вспоенный на худосочных ужасах соседки, Вяземской лавры, на ночлежках, на "достоевщине", - одобряет. Все временно, кроме характера площади.
Валера отметил, что книжные лотки еще работают, наверняка у здешних мужиков оборот приличный, не то, что на улице Типанова; подходить к лоткам не стал, обошел здание бывшего автовокзала и чуть ли не бегом направился к цели, представляя, как Алик пьет дорогую водку, закусывая селедочкой, и поглаживает Викусю по коленке.
В небольшой зал на восемь столиков Валера влетел гудящий гневом, как рассерженный длиннозадый шершень. Общее веселье разворачивалось согласно выпитому, в культурной программе народ больше не нуждался, развлекал себя сам и требовал у Алика заводить побольше "медляков". Алик с Викой и Володей сидели за крайним столиком, рядом микшерный пульт, усилитель, один из динамиков и прочая переносная аппаратура, называемая Аликом "выездной сессией". Опустить руку, засунуть очередной диск - и вся работа.
Алик
Алик занимался тем, что излечивал - на время - эмоциональную немоту своих пациентов, традиционно именуемых клиентами или заказчиками. На время, пока работала "выездная сессия", пациенты обретали второй язык, не тот, на котором просили соседа по столу передать вон ту красную рыбку или поощряли развеселые кудряшки "барышни", сидящей напротив, а другой, сакральный, помогающий выражать то, что они чувствуют в данный момент.
Немудрящие слова под доходчивую музыку имели чудодейственное, более высокое, чем может показаться на первый взгляд, значение для разгоряченных или расслабленных алкоголем мозгов, слишком занятых решением утомительных проблем в обычное время. Под звяканье казенных бокалов, под бряцанье вилок и непривычных ножей, под шарканье выходных ботинок пятидесятилетний, измученный бытом и претензиями жены, инженер загибающегося проектного института осмысливал рефрен: "Не сыпь мне соль на рану". Он вздрагивал от озарения. Он стремглав понимал: жизнь прошла не зря! Вспоминал, что была, была настоящая любовь! С той самой соседкой, что сейчас сидит напротив, а когда-то жила этажом ниже. И они все успевали за короткое время! Он прибегал-убегал из своей квартиры, где с легким раздражением ждала жена, для заблаговременно непредвиденной починки соседкиного утюга или подключения антенны к новому телевизору. Никаких подозрений не возникало, никаких сцен, кроме:
- Любка собирается рассчитываться за твои услуги? Что она тебя все время дергает, у нас, между прочим, выходной!
Соседка переехала в другой дом, встречи прекратились, а сейчас оказалось, что это-то и была любовь!
Девочка с трехцветными волосами в ярко-синих туфлях нежней сжимала плечи незнакомого мальчика под слова Земфиры и понимала, что пойдет с этим мальчиком после окончания банкета, куда тот поведет, и сделает все, что он захочет, потому что то, что происходит сейчас, и есть настоящая жизнь с настоящими судьбоносными решениями и жертвами. Ее опьяневшей подруге казалось, что она знает о жизни что-то такое, что непонятно и недоступно прочим. Невесты покорно склоняли головы на плечи таких же безъязыких - до музыки - как и они, женихов, родители молодых утирали счастливые слезы, и только официанты да сам Алик раздраженно пытались отключиться, не слушать в восемьдесят пятый раз набившие оскомину откровения второго языка. Но карманы наполнялись к концу вечера веселыми шуршащими бумажками, ради которых они слушали требуемое в восемьдесят шестой и далее, далее…
Что говорить, и у тамады Володи случались проколы:
- Алик, ты вчера на корпоративе что врубил? Даже с бывшей женой на секс пробило! Предупреждать надо!
Утром похмельный инженер страдал от визга своей не в меру активной половины и не понимал, кой черт понес его вчера плясать и обжимать забытую Любку - ради чего? Трехцветная девочка со спелыми губами и вялым личиком обнаруживала, что избранник оказался таким же, как и предыдущие, и хуже того, каблук выходной ярко-синей туфли сломан уже навсегда, и бежала в чужой квартире в туалет вернуть природе ее дары. Чья-то мама плакала ночь напролет, не в силах вспомнить, вручила ли она подарок молодым… Лишь невесты и женихи сердечно благодушествовали и сохраняли былую нежность - кто неделю, до первого визита к родителям, кто дольше, но это уж кому как повезет.
Если судить по общей, а не только новейшей, истории человечества, самую безграничную, большей частью безответную, любовь собирали певцы. Прекрасный голос прельщал сильней всего, об авторах песни вспоминали реже, если вспоминали. Вот Микеланджело, и тот признавал: нет, не пойду на вашу вечерушку, там будут мальчики-певцы, соблазнят-отвлекут, а у меня дедлайн, не успею к сроку изваять заказ. Хотя Микеланджело грех жаловаться, да и вообще скульптура - первый в истории вид искусства. Древний человек еще и двух нот не мог увязать непослушным голосом, но пару камней успешно ставил друг на друга - тотем, скульптура то есть.
"Умеют люди устроиться", - подумал Валера, усаживаясь и сбрасывая со своей тарелки салфетку, белую, как плевок пожарника. После целого - штрафного - фужера водки немного отпустило, Валера налил еще, выпил коллегиально, поковырял салат с фальшивыми крабами, огляделся. На миниатюрном танцполе в сизом дыму плавали потные пары: дамы блистали турецкими шелками, кавалеры, огуречными плетями распустившие руки по прелестям партнерш, неаккуратно переступали белорусскими ботинками по скользкому полу. Валере захотелось любви и ласки, он, не спрашивая, потянул Вику в круг танцующих, и новая пара закачалась перед столиками, не обременяя себя попаданием в ритм.
Жлобы чистой воды без примесей встречаются в природе не слишком часто и как пример совершенного в своем роде явления оказывают сильное воздействие. Алик совокупность определенных черт приятеля почитал за брутальность, видел в Валере личность, какой сам не мог бы быть ни при каких обстоятельствах, и не то что завидовал - уважал. За то, что считал прямодушием вместо хамства, силой вместо грубости, непосредственностью вместо невежества, смелостью вместо наглости. Когда Валера расходился с женой (бывшей в свое время подругой Алика), и требовалось определиться в симпатиях и сочувствии, решить про себя, кто прав, кто виноват, Алик принял сторону приятеля, демонстрируя подлинный демократический дух. Мужчина с душком мачизма пожалеет женщину в любой ситуации, особенно, если она не права. Подобная жалость безусловно на свой лад является проявлением гендерного шовинизма, как бы благородно ни выглядела. Алик своим демократическим духом уничтожал мачизм, как дезодорант - душок пота, на корню. Поэтому Валера и служил для него источником непреходящего очарования и соблазна. Без подтекста, без латентной гомосексуальности, рефлексирующий (иные скажут - женственный, но будут неправы) мужчина распространен шире, чем заяц русак или канадский клен, возможно, эта формация viri со временем совершенно вытеснит остальные. А что до духа демократии, кто же не склоняется в ту сторону, не мечтает прислониться к идее, как к дубу, наподобие рябины из ставшей долгосрочно популярной в советские времена песни?
Но когда Вика ушла танцевать с Валерой, Алик все-таки затосковал. Чуткий Володя, плавно опрокидывая в себя очередную порцайку водки, глянул на собутыльника и приступил к традиционному рассказу. Подобными байками из народной жизни он обычно развлекался сам и развлекал Алика по окончании работы, когда они заходили отметиться в рюмочную, расслабиться перед дорогой домой. Рассказывал Володя замечательно, и если бы после окончания своего актерского факультета направился по верной стезе - или колее? - несомненно достиг бы высот в этом жанре.
Работа тамадой приносила живые деньги без налога, сразу и много, семья была сыта и довольна, неясные перспективы актерской карьеры все более размывались. Упершись головой в энергично сжатый кулак, а затем оттянув двумя пальцами длинную челку перед глазами, Володя на секунду запнулся. Он успел забыть, что сегодня - он блондин. Костюм оставался неизменным, Володя "представлял" в смокинге с большим, в белый горошек, галстуком-бабочкой. Но положение обязывало менять сценический образ, и регулярно. Смокинг дорогого стоит! А все прочее трансформировал до неузнаваемости, исключая приятную округлость стана и слегка темперированный баритон.
Сказитель начал с места в карьер:
- Про самоубийцу рассказывал?
- Не припомню, - вяло отвечал Алик, покинутый одной из любимых женщин.
Володины байки. Самоубийство
- В Псковской области, где я однажды проторчал два месяца и от скуки устроился работать в тамошнем колхозе пастухом, довелось мне познакомиться с прелюбопытным мужичком.
Речь Володи удивительным образом изменилась, словно он читал текст с невидимого другим листа волшебной книги. Конечно, скуку не развеивают сельхоз работами, отпускника в колхоз вряд ли возьмут, это не натяжка - чистой воды потусторонняя небылица, но рассказ сулил и не такие чудеса к вящей славе повествователя. Алик подозревал, что свои байки Володя готовил заранее и долго оттачивал, но в этом, как и во многом другом, ошибался. Володя выступал экспромтом, только быть Володей-тамадой переставал.
- Мужичок, будущий мой коллега, служил главным пастухом, меня определили к нему под начало. Прежде всего в его внешности бросалась в глаза необычайная худоба и красное лицо, я решил, что главпастух, должно быть, крепко выпивает. Пастух же выпивал средне, далеко не каждый день, а через неделю-другую я стал таким же краснорожим, как он, от солнца и ветра. Даже похудел - не поверишь!
Он поручил мне взрослых коров, оставив себе первотелок. В то время как мои пестрые матроны мирно паслись, я мог подремать на солнышке, почитать, пастух же не знал ни сна, ни отдыха. Телки, надо тебе сказать, совершенно дикие животные, никакого языка не понимают, норовят забраться подальше в болото, без конца попадают в истории, некоторые, особо резвые и шаловливые, сбегают из стада, после их приходится долго искать - все как у людей. Иногда мы объединялись, и если телки вели себя добропорядочно, пастух позволял себе сходить домой в деревню, пообедать. Воротившись, обязательно преподносил мне двухсотграммовую бутылочку самогона и что-нибудь из снеди. Не совру, если скажу, что нигде не ел с большим удовольствием. Его жена, хозяйка, как он выражался, готовила просто и вкусно: вареники с картошкой, луком и шкварками, пшеничные лепешки, молодая картошечка с душистым укропом и малосольными огурцами. Самогон пастух гнал лично и очень гордился его крепостью, самогонный аппарат достался ему от отца и пережил не один рейд по борьбе с проклятой самогонкой.
Один раз, аккуратно подбирая коричневым, в трещинах пальцем каплю, побежавшую по бутылочке, главпастух скупо заметил, что многих самогон погубил, а его так спас. Я пристал с расспросами, чтобы продлить время беседы и блаженного отдыха: не хотелось вставать, двигаться по жаре, усмирившей даже шальных телок. Удвоенное стадо разлеглось на лужке, ленясь щипать жесткую, как проволока, июльскую траву, мы сидели в тенечке под кустами и курили горький "Беломор". Пастух задумчиво пожевал мундштук папиросы, глядя перед собой прозрачными глазами с особенным отсутствием всякого выражения, в точности, как у его подопечных, и поведал мне свою историю.
Оказывается, он происходил из семьи самоубийц. Отец его покончил с собой, не дожив до сорока, без видимой причины. Дед причину вроде бы имел, но в смутные времена тотальной коллективизации и раскулачивания подобные причины были в деревне у каждого второго. О прадеде за давностью лет не могли сказать ничего определенного, кроме того, что тот повесился в амбаре, оставив без кормильца двух малолетних сыновей и жену на сносях. По достижении определенного возраста все мужчины в семье вешались, выбирая один из самых мучительных способов самоубийства.
Когда пастух женился, молодая жена, зная о дурной наследственности благоверного (в деревне ничего не скроешь), принялась таскать его по попам и бабкам-знахаркам, чтобы заговорить, беду отвести. Только это не помогло, а может, наоборот спровоцировало. Через год-другой пастух затосковал. Стало его тянуть в амбар без дела. Дальше - хуже. Сидит, бывает, на крылечке вечером после работы, а его будто кто в спину толкает - иди в амбар, иди быстрей, дело надо сделать. И чувствует, что уж хочется ему с собой это худое сотворить, иной раз так сильно хочется, хоть вешайся, да об том и речь - вешайся.
Пару раз отгонял морок работой, дрова принимался колоть или другое что по хозяйству делал. Но как-то по осени поставил самогон варить да и присел к окну. А дом у него - последний на улице, дальше дорога и лес. Сидит, смотрит, как дорога перед лесом поворачивает, и такая тоска его берет, мочи нет, чувствует, если сейчас не пойдет и не повесится, так с ума сойдет. Хотел жену кликнуть, она за домом кур кормила, но и позвать сил не хватило, чуть не бегом побежал в амбар. А там веревка лежит, свернута аккуратно, словно припасена кем-то заранее. Пастух веревку приладил к стропилам, козлы притащил с улицы, залез, уж немного осталось, и петлю навязал, да слышит, жена кричит, истошно так:
- Ой батюшки, что делается! Иди быстрей, Николай, у тебя пар идет из-под крышки!
- Это же у меня весь самогон так улетит, - испугался пастух, петлю бросил, спрыгнул с козел и побежал в дом. Бестолковая баба напутала, все шло как надо, но в дому пастух опамятовался, сообразил, что чуть себя жизни не лишил. Колени у него подогнулись, только и успел на лавку к тому же окну сесть. Смотрит на дорогу, как до того смотрел, а из-за поворота, что перед лесом, выходят пятеро незнакомых мужчин, неместных, видать. Некоторые из них так чудно одеты: зауженные долгополые пиджаки, высокие картузы, а один и вовсе в потешной круглой шляпе. Сапоги у них тоже странные, с узкими носами и мягкими голенищами "гармошкой". Одежка вся черная, даже шейные платки. Пастух сразу понял, что к нему идут, страшно сделалось и муторно, а от окна не отойти: как держит кто-то сильный и недобрый.
Подошли мужики: точно к нему, выстроились у самого окна. Старший - это пастух решил, что старший, - так-то они все одного возраста и на лицо похожи меж собой, вроде на батьку не смахивают, но батьку-то он только по фотографии помнит; старший оперся локтем о подоконник, а окна у пастуха в доме высокие, обычному человеку до подбородка, если с улицы мерить, и так лоб в лоб, и говорит через стекло:
- У нас не положено, начавши дело, на середине бросать! - и глядит сердито.
Пастуху совсем худо стало: "Надо срочно в амбар возвращаться", - думает, а тут жена опять как заголосит:
- Николай, да ты видел ли, что творится! - И ногами затопала, загремела, по полу что-то покатилось - а ну как крышку сбила глупая баба?
Тут хмарь-то и сошла с него. Кинулся на кухню к самогону, а как вернулся: мужиков нет как нет, дорога пустая, и с души малость отлегло. Ну, а как первачка выпил, совсем отпустило. И с той поры уж больше не тянуло в амбар, как отрезало.
Володя замолчал, и Алик посмотрел на площадку с танцующими. Ни Валеры, ни Вики среди них не было. Алик подумал, что у него нет никаких оснований нервничать по этому поводу, а еще подумал, что, собственно, он и не нервничает, с чего вдруг. Взглянул на Володю, не заметил ли тот, то есть не решил ли ошибочно, что Алик обеспокоен совместным отсутствием друга и Вики? Нет, похоже, Володя все еще переживает собственный рассказ. Или только вид делает? Кто знает, никогда не следует думать, что окружающие так просты, как выглядят. Может быть, Володя давно заметил, что парочка удалилась, и специально вытащил очередную мифическую историю, чтобы отвлечь Алика. Да нет же, у Володи привычка травить байки после работы. Наверное, хочет перестроиться, выйти из утомительного образа массовика-затейника.
Валера с Викой появились из маленького коридорчика за площадкой и, как ни в чем ни бывало, уселись на свои места. Алик открыл было рот, чтобы спросить "Вы что, курили?", но промолчал. Вика еще подумает, что он ревнует, и Валера не задержится с двусмысленными шуточками. Наверняка станет утверждать, что да, ревнует, а если Алик попытается доказать обратное, выйдет еще смешнее. Алик впервые подумал о друге с неприязнью, но скоро прошло, забылось. В мягком тумане угасающего ресторанного веселья, над морковными звездами "заливного языка" верхняя, видимая над столиком, часть Валеры с поднятой рюмкой выглядела весьма эпично, словно он был одним из персонажей Володиных баек. Молчание за столиком затянулось, но тут Вика опрокинула фужер с шампанским и залила юбку. Сразу же у всех мужчин появилось занятие, хотя исключительными правами на устранение последствий катастрофы обладал один Алик. Или нет?
В углу под потолком суетливо металась тень, словно ей было тесно в своих пределах. Она пыталась выбраться, наверное, мечтая обрасти плотью. Казалось, еще немного, и у нее получится.