"Ну, хорошо. Но как ты удумала, что я улитку тебе подпущу?" - "Ой, дяденька партейный! Думала - для проверки скромности. Коли окажусь довольна улиткой, то я уж такая скромная - попаду в коммунизм даже без этого полустоячего дрючка!" Митенька тут и съёжился вовсе - несмотря на рукопожатие.
Куприяныч её руку отвёл, аптеку закрыл. "Помешала, - орёт, - с тылу насесть! Выдала врагу план партизанского наскока!" - "Откель тут враг, дядя?" - "А с чего Митенька в засаду лёг, головку притаил - не подымет?" Чупятова-девушка: "Да ну его совсем! У нас в Солдатской лядине пятнадцать ягнят второй месяц, и никакой враг не тронул, а то в дому ему враги..."
"В лядине? В Солдатской? - Куприяныч так и извострился. - Пятнадцать ягнят? Хе-хе-хе. То-то мне и надо было узнать! Я вас доведу до дела-то..." - "Пожалейте, дяденька!" - "А если в я вправду улитку подпустил, ты её пожалела б? Пустила? Зато нет вам пощады, а навздрючь-копытцу - коммунизма!" И посылает за ягнятами с ордером.
Но Фалалей в отступ не пятится. Видать, смекает, тут дело не в том, чтобы девка была тонка да легка. А ну-ка, попытаем... И посылает красавицу Кабырину - два раза кряду первая на сравнительных смотреньях! Брови густы - страсть! А характер смелый до того - мысок никогда не брила. Пускай, говорит, курчавится: старичка потрёт, как мочалица.
На столе у Куприяныча опять чего только нет! А она хозяину и распорядиться не даст. С ужимкой да с усмешкой сняла с себя всё, сидит - ножка на ножке. Икры белы - сливки! ляжки - сметана! Митенька и проснись. Куприяныч девушке: вижу-де вашу скромность, товарищ. Ведёте себя, как опытная партейка: гольную правду любите, на мужчину смотрите как на партейный долг...
А Кабырина: "Хвали-ка, дядя, своих коммунядей, а меня зови Липочкой, будешь лапать - не выпачкай!"
Он ей пельмень на вилке в рот суёт, а она: "Ха-ха-ха - кончик языка обжёг мне, обожгу и вам кончик..." Грибки на тарелочке выбирает, приправы-разносолы пробует, кушает с таким причмоком! Митенька и запроси аптеку открыть. Липочка глядит, как Куприяныч на табуретке елозит, голые титярки выставила. "Хотите, - говорит, - дядя-товарищ, загадку загадаю вам?" - сама смотрит на жареного поросёнка на столе. Куприяныч ей: "Кушай, Липочка, поросёнка, кушай! Большие куски за щеку..."
Она: "Хи-хи-хи!" - голенькая, плечиками поводит, титьками колыхает. А брови черны да густы! Губы - переспелый арбуз. От груздочка откусывает по кусочку, губами - чмок-чмок, причмок! Митенька встал во весь росточек: до чего томно ему. Куприяныч ёрзает - руку под стол, аптеку открыл.
А Липочка: "Ну, угадай, уважительный дядя! Свиное рыльце скользко, как мыльце, спешит умыться в навздрючь-копытце. Что это?" Он: "Коммунизм, желанная гражданочка-товарищ!"
"А-аа-ха-ха-ха-а! Это с чего вы удумали?" - Смешки так и звенят! Она ножками озорует голенькими, а он их под столом подхватывает, отгадку объясняет: "Чем человек рылом свинее, тем он скромнее, а ежели из навздрючь-копытца готов умыться - не стремясь к ушату или рукомойнику, - скромней и быть нельзя. А что такое самая-то набольшая скромность, как не коммунизм?.."
"А-аа-ха-ха-ха-а! Ай да дядя - попал не глядя: подмышку кончик, всё одно кончит!" - и ищет глазами постель, Липочка: куда в упасть, набаиться всласть. Не выдерживает смеха.
Куприяныч её под голые локотки, посередь избы наклоняет хохотушку. Не требуй-де смака - удалась бы атака; чтоб всё было ладом, поигрывай задом. Но нарушится лад, коли глянешь назад... Похлопывает её по калачикам, приговаривает: "Мы должны делать по-партизански: колышком с тылу на раздвоену силу. Ткнётся в норку - там замок! он пониже, в закуток".
"А почему, добренький, обернуться на него нельзя? Каков он из себя головкой - кулачком или морковкой? Пойдёт ли она к моей кучерявости?" - "Она, товарищ мой Липочка, лысенька - ей любая кучерявость пойдёт. Зато и не даю оборачиваться - ваш нескромный вздох восхищения всполошит врага, сорвёт партизанскую неожиданность..."
Липочка как всхохочет! Голые балабончики, вверх задраны, так и затряслись-засверкали. А Куприяныч до чего не надеется на Митеньку - дрожит: Митенька, не испугайся! Не гляди, что курчава: лишь бы не ворчала... Под выпуклые подсунул, до межеулка достал - нашёптывает: "Липочка-гражданочка, со смехом потише - не вспугните коммунизма-то зори... Дайте восстание, зори, зори!.."
А ей слышится: "Горе..." Она и поддавать ядрёными навстречу Митеньке: "Какое горе, коли я задорю?!" Куприяныч-то: "Не накликай!" Митенька в кучерявку головкой - и изломился весь, как пьяный. И дверь отворена, а через порожек не переступит.
Липочка как вскрикнет: "Поди от меня, свиное рыльце!" Обернулась: ой, я думала - поросячий пятак, а то - изломан кутак! "Ну, - говорит, - ничего, упавшему старичку было в за что подержаться: он и встанет". Прилагает руку Куприяныча к мыску: потрогайте ниже, на лыжню бы и лыжу. Постучится ходок в заповедный домок? Чай, пришёл-то с засовом - не простым, а дубовым. Ай, запрёт!
Куприяныч сверкнул стёклышками пенсне, повеселел. Присаживается на корточки рядом с голенькой, бородкой-клинышком титярки ей щекочет, рукой кучерявку дразнит. "Хорошо, - шепчет, - но как же ты удумала, что я поросячье рыльце тебе подсуну?" - "А как вы на мою загадку сказали, что свиное рыло - это коммунизм, - я и подумала: суёт рыльце, чтоб я коммунизм почуяла натурально, а не херово и нахально".
Тут уж и Куприяныч: "Хи-хи-хи!" Митенька-то стал набрякать. А Липочка порядком приустала от хохота. "Какое там рыльце? Свиной хрящик, тяни его чаще, сади хоть пчёлку, да что толку?" Митенька было вставать, а тут и съёжься.
Куприяныч вскочил, чёрный пиджак, железные пуговицы. "Обкормилась удовольствием, Кабырина! Путаешь коммунизм со свиным рылом и хрящиком, а подавай тебе ещё? Распутница!"
Липочка как встала, белотелая, ручки упёрла в голые бока, грудки вторчь, ножку выставила, балабончиками играет. "Кто вам укажет девушку скромнее Липочки Кабыриной? Не вы ль вот только что, за груди мои держась, бормотали: ой, скромна-де девушка! Ась?" Топц-топц ножкой, корит его в упор: не вы ль, подарочки мои сахарные гладя, приговаривали: "Застенчивы скромнячки - сколь удобны на толчки"?
Волнуется сердечком славная: и чего мне и слышать, как не ласку-нежность? А тут - эдакое грубое слово!
"Да я вчерась, - говорит, - как перегоняла телят в Мудачью Яму, мне два паренька золотушных встретились с Мухортовки. Сулили двух телят к моим, чтоб я только дала. Я им кулак, а они мне и троих сулят. А после аж целых пять - лишь бы хоть подержаться за навздрючь-копытце... И во всём получили от меня полный отказ! Так я ли не стыдлива? Коли в не партизанский призыв, и вам не уважила. Даёшь вам: нате! - а вы хуже теляти".
Куприяныч: "Так-так-так. Телят отогнала? В Мудачью Яму? Хе-хе-хе, то-то и надо мне было узнать. Я вас доведу до дела-то". И посылает за телятами с ордером.
А Фалалей почёсывает косматую башку, не чёсану век, дырявые портки подтягивает к голому пупку. Чупятову-девушку и Липочку Кабырину порасспросил и так и сяк... Ишь, кумекает, а ведь не вникли мы в Куприяныча. Требовал, чтоб на девушке не было жирку мироедского, а вон у Кабыриной балабончики поболе чупятовских, а он - ничего. Разговор-то был даже длинней. Знать, надо понять его наоборот: дать ему толщину. Чуется - Фалалей-то себе - против толстых балабонов он не взбунтует. И налог перестанет накидывать, и, может, забранное кое-чего вернёт...
Эх, Анютка улестит его!.. Анютка была такая молоденькая девчоночка: личико красивенько да приветливо - чисто у деточки невинной. А уж окорока толсты так толсты! Каждый с этакую бочечку: держи, мужик, на обеих руках. За то её звали Анютка Пудовочка. А на сравнительные смотренья такую красивенькую девушку не допускали. Уж больно роптали казачки со станицы Сыртовской: чай, сравненье-то круглоты, а не величины, а Анютке, мол, за одну величину первое место дадут. Размеры застят судьям глаза, до круглоты других подарочков и не дойдёт. Так-то...
Её и послали к Куприянычу. Она как вошла: "Ах-ах, сколь жареного-пареного на столе - от пару душно мне! Помогите сарафан снять..." Куприяныч снял с неё - девчоночка во всей голой красе и повернись перед ним, и качни лакомой сдобой. Он от вида такой пышной роскоши пенсне сронил, висят на шнурке стёклышки.
Анютка Пудовочка плавным шажком к столу. Уж как балабоны крупны, белы да трепетны, а стопочка маленька - прелесть! Розовые ноготки на ножках. А всё голенькое тело до чего нежно - словно семь раз в сливках искупано, соком мака-цветка умыто.
Она губки-вишню выпуклила, на грудки свои торчливые поддувает этак невинно, лукавыми глазками улещивает Куприяныча.
"Чего встали-то удивлёны, милок-товарищ? Дале интересней будет..."
Он: "Хе-хе-хе, слышишь, Митёк, слышишь?"
Анютка на табуретке повернулась бочком, спинку прогнула, оттопыренный крутыш ладошкой поглаживает - чисто детка! Вижу, говорит, пол у вас мыт-скоблён, так положите дюжину овчин, поверх - четыре тулупа нагольных да пару перин, да шёлковых подушек пяток... Мало что коммунизм - и любовь предстоит как-никак.
Куприяныч, чёрный пиджак, козелком-резвуном с места сорвись. Нашёл всё, сделал. Аптеку отворил, Митеньку на свободу - сам у стола с вилкой. "Можно, уважаемая товарищ-девушка, положить вам в роточек вот этот кусочек? Видите, тетерев - рачьим мясцом начинён, с изюмом запечён..."
Анютка - детка деточкой! - открыла роточек, съела кусочек, а Куприяныч до голенького балабона касается: Митенька, мол, она не кусается. А тот осмелел! Куприянычу аж не верится: развёл полы пиджака, кажет его, а Анютка глазками по столу невинными повела - младенец! "Это чтой-то у вас за графинчик? Горлышко - писюлёк". - "А в нём водочка дюпелёк!" - "Ай, слыхала! Любит дюпель сладкий - на рачка кто падкий. Но беда со старичком - не идёт ему рачком. Кто тягучий дюпель пьёт, тот рачком не достаёт. Его хлопоты пусты, коли тыквицы толсты". И велит Куприянычу сесть напротив неё.
А он: "Что вы о еде всё да о еде? Рачка не достанет, велю ещё сварить. А сладки тыквочки - какими хотите толстыми ломтями режьте! Творожку кладите на них, или я вам положу?" Анютка: "Ха-ха-ха!" Ножку под столом вытянула голенькую и мизинчиком Митеньку по носу: "Пролей-ка из писюлька тягучего дюпелька!"
Куприяныч: "М-м-мы!" - замычал-зажмурился; чуть-чуть не расстался с соком - сколь копил-то его. Тьфу ты, говорит, вы ж ведь это про водочку дюпелёк тминную! Налью с удовольствием... Налил из графинчика две рюмочки, свою опрокинул в рот, бородкой трясёт, ещё наливает, а Анютка свою пригубляет: "Колос налит хлебный? До дождя простоит?" - "Это надо бригадиров спросить. Сейчас пошлю".
Она: "Ха-ха-ха! - голыми грудками заколыхала торчливыми. - Я скорее узнаю. У меня на стоячий колос - глаз соколиный! Да и всякий вздох и "ах!" - завсегда о соколах. Скажите мне, кто вы? В чём слабы и в чём толковы? Может статься, пустельга - мухобоечка туга? Сокол ли драхвачник? Или неудачник?"
Куприяныч щупает Митеньку - а тот вроде и не ёжился никогда. Куприяныч: эк, привалило счастье-то! Только не подведи - а там хоть чего, но буду ходатайствовать, чтобы и тебя, Митёк, приняли в партию. Анютке кричит: "Правильно, товарищ-красавица, понимаете мужиков! Многие - пустельга. Я каждую муху переписал у них и мухобойки укорочу! Но есть и ушлые, как птица драхва, - однако ж и их раздрахваню..." Привстал, чёрный пиджак, железные пуговицы, задом юлит.
Анютка потемнела глазками: "Мои балабоны оттого наслащёны, что на драхву-девицу сокол вострится!" Куприяныч вкруг стола обежал, встал за её спинку за голенькую, Митенькой бодает пышные: "Коли увидит Митенька, как для него наслащено хорошо и этим не пичкают, а умеют с ложечки кормить - значит, много полезна птица драхва, пусть и дале от соколов прячется, плодится себе, не трону".
Встала Анютка, смех - бубенцов звончей; повернулась, зад выставила, баловницы-ляжки развела. Сколь красоты! Красивей мака-цветка, слаще персиков. "Дам ему сиропу - попей и полопай!" Куприяныч: "Ай, как говоришь хорошо! Уж мой Митенька зачтёт тебе труды-соучастье. Хоть пока он не партеец, совесть у него партейная... вишь, как тянется за ласковым словцом под балабончики концом!"
"Ха-ха-ха! - Анютка-то, бубенчик. - На слова не поскуплюсь: ими кончится, боюсь". На перину прилегла, на подушку грудками-то тугими, окороками покрутила во всей красоте, приподняла слащёные, а ручки вдоль тела нежного вытянула, ладошками вверх, пальчиками прищёлкивает. "Дай яблочки в ручку - поважу на вздрючку. От моих ноготков - черенишко дубов!"
Куприяныч глядит: Митенька ёжиться не думает - и потерялся от счастья. Хвать со стола яблоки, Анютке в ладошки сунул. Она тыквища повыше вздыбила, чтоб были доступней межеулок и навздрючь-копытце - давали бы прельститься. "Почмокай мой груздь! Языком потешь, да только не съешь!" Куприяныч цап со стола груздь - пососал, почмокал и выплюнул. Дрожит весь, от Митеньки глаз не оторвёт: ишь, мол, стоит как! Счастье оно и есть счастье...
Анютка Пудовочка голеньки крутыши, упружисты-томлёны, ещё выше взвела - на дразнилки смела, ляжками поигрывает: "Намажь маслицем губки у моей голубки, в сахар-мёд-роток затолкай хренок..." Куприяныч ложкой черп-черп масло, мёд, сахар, тёртый хрен - и только Анютка успела сказать: "Надень ватрушку на стоячу пушку!" - давай ей рот мазать: мёд, хрен, сахар пихать в него... Тут его надоумил кто: "А стояча пушка - это ж Митенька!" Хвать со стола ватрушку и на Митеньку насадил.
Анютка яблоки отшвырнула, отплевалась, бедненька красавица - с кем досталось маяться. Поворачивается, а Куприяныч стоит с ватрушкой на пушке, ждёт: чего дальше? Уж и доволен! До сих пор Митенька не съёжился-де. Гордость играет.
Анютка как взвизгнет: "Ай, заряжена пушка - не пальнула в ватрушкой!" Закрыла навздрючь-копытце ладошкой. "Ждала мацки-цацки, чикалды-чаёбки, а дождусь заклёпки!" Взбрыкнулась: пятки сверкнули, балабоны на перине подпрыгнули. И ну - валяться по пуховикам, подушки дубасить! Завидовали, кричит, что нам коммунизм подаёт, а гляди-кось, как он вам подал хорошо - к месту да к моменту! Осталось вам ватрушку помацкать-поцацкать, чикалдыкнуть-чаёбнуть, чайком размочить.
А Куприяныч: "Рано ты про чай - не набаялись, чай!" Когда, мол, дашь последнее словцо? Стоит счастлив - Митенька ватрушку держит, не думает клониться. Век бы так мужчина простоял, погордился бы...
Анютка ему: "Какие вам ещё словцы, коли коммунизм - одно слово, мал хренок, да с уловом! Чего вам промеж партизанских ляжек коммунизма искать, когда у вас ватрушек вон сколь?.."
Куприяныч: "Хи-хи-хи!" Головой кивает, бородкой трясёт: "То коммунизм печён, а промеж ног - боле учён. Балабонами верчённый - завсегда боле учёный!"
А Анютка: "У меня промеж ног - коммунизм Сидорок. Коммунизм известный - кузовочек тесный. А тебе коммунизм - тесто с творогом, и впригляд и вприлиз - любо-дорого! Именуется Фока-чёлнышек. Образуется хрен-подсолнушек". Встала с перин-подушек: титеньки голенькие на Куприяныча глядят, мысок бритенький, навздрючь-копытце медово - почаёбиться готово.
А Куприяныч: "Хи-хи-хи, хрен-подсолнушек - эко здорово!" Стоит, чёрный пиджак, полы раскинуты, аптека открыта, на Митеньке - ватрушка; стёклышки-пенсне блестят, бородка клинцом - глядит щегольцом. Век бы эдак гордился Митенькой стоячим... Дале, мол, скажешь чего, желанный товарищ? А сам-то счастлив!
Анютка ему: "Мацки-цацки чикалдык, хрен ватрушке сладил втык. Не врастяжку, не рачком, а обычным стоячком. Как же так он это смог? Коммунизм ему помог". Пятками притопнула, приплясывает, по сдобным себя шлёпает: "Чикалды-калды-припрыжка, коммунисты держат шишку! Туговатая на вид - эта шишка не стоит. Отчего она туга? Ей ватрушка дорога".
Упёрла ручки в бока, туда-сюда гнётся: "Ах-ах! чаёбики-чикалды, с коммунизмом нелады! - притопнула впоследки. - Мой Сидорка-кузовочек время зря терять не хочет. Покивай, ватрушка, с горки уходящему Сидорке!" Сарафан набросила, на Сидорку спустила подол и ушла.
Куприяныч стёклышки-пенсне протёр: перины-подушки изваляны-измяты, Митенька, гордость-краса, стоит крепенёк, а боле-то нет никого! Вкруг перин походил, на Митеньку порадовался - да он есть просит... а ватрушка не естся. Куприяныч её снял, кое-как Митеньку свернул набок, аптеку прикрыл как смог и бежать. Ну, мол, какая ни попади сейчас - уваляю!
Навстречу - прохожая в очках, коренастая. Он перед ней, чёрный пиджак, заволновался: из кармашка часы вынул на ремешке, по ним щёлкает ногтем. Нельзя нам, кричит, время терять! Хвать её за руку и в дом. А она: "Деловито начинаем. Кабы и дальше так!"
Куприяныч её за стол, не успеет она рот раскрыть - куски ей запихивает один другого вкусней. Тремя стаканчиками употчевал сладкой водочки - тминного дюпелька. Она и не ахнула, как он оставил её в одной жакетке, на перины мягкие уложил, на пуховы подушки. Митеньку вломил по самый лобок-косточку: лишь тогда гостья опомнилась. Коленом Куприяныча отселила.
"Вы мне, - говорит, - покажите, сколько налогу удерживаете с конопли". Куприяныч: "Да! да! хорошо с этим-то у меня!" Вскочил, сыскал ведомость. Беру, дескать, холстами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что эдак любознательны! Раскиньте пятки как можете вширь, задерите ввысь - как будто обнимаете ножками горку. Холсты положу горкой, как эта, - и ваши будут! Сподобите меня кончить сладкой судорогой в семь передёргов - выдам холст-семерик. В восемь передёргов - осьмерик.
Вбил Митеньку, крякнул - и только начал: на-ачики чикалды... а гостья - экая силушка в ногах! - отсади его. "Вы мне покажите, сколько налогу удерживаете с коровьего масла".
Куприяныч: "Ась? ну! ну! порядок с этим-то у меня!" Вскочил, разворошил отчётность. Беру-де маслом топлёным со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что эдак строго ведёте себя! Умаслите Митеньку, чтоб мы с вами крикнули как один громко, и я вам столько уделю масла, что мы опять так же громко закричим. Вы - от удивления, я - от щедрости.
Вкрячил Митеньку и только принялся тубахать: на-ачики чикалды... а гостья его - в отвал.
"Вы мне покажите, сколько налогу удерживаете с мёду". Куприяныч: "У? угу! угу! успешно с этим-то у меня!" Вскочил, перетряс бухгалтерию. Беру, мол, вёдрами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились умными интересами, да что не забыли и про мёд! Усластите Митеньку, чтоб мы с вами после крика зажмурились. И сколь мы будем лежать зажмурены, столь времени две бочки с мёдом будут наклонены. Весь мёд, какой вытечет, - ваш!
Влупил Митеньку... а гостья - не-е! "Покажите мне, как вы стоите на позиции коммунизма".
Куприяныч: "Ась?" Взял ватрушку, что давеча-то держал, на Митеньку её. Вот так, мол! В кои веки Митенька встал всерьёз - хоть на нём стой - и опять стоять коммунизма ради: без толчка и коммуняди? "Сколь я под коммунизм мялся - ээ!.. сунем его вам под зад, пусть под нами помнётся".