Следует простить солдатам их поведение: у них нет навыка обращения с высокими гостями, кроме того, все они несколько взвинчены "событиями". Его засыпали вопросами; в ответ он лишь поднял руку, призывая к спокойствию, но от каких-либо заявлений по поводу "событий" отказался. Ему приказали немедленно перекрыть шоссе и остановить колонну машин; вскоре он получит дальнейшие инструкции. Он просит их немного потерпеть; приказ должен прийти с минуты на минуту, но на данный момент… Он угрюмо взглянул на джип, в котором нацепивший наушники солдат беспрестанно бубнил позывные в укрепленный под антенной микрофон. На данный момент либо у них сломался приемник, либо, что более вероятно, произошли какие-то неполадки со штабным передатчиком, который внезапно умолк.
Поэтому он взял на себя смелость пригласить их сюда, вместо того чтобы держать посреди дороги; он просит их набраться терпения и выпить что-нибудь в баре за счет правительства, пока он попытается связаться с вышестоящим командованием по телефону, раз уж рация неисправна. Он глубоко огорчен тем, что они вынуждены терять драгоценное время; просто небольшая техническая неполадка; но если в этой стране и существует что-то в превосходном состоянии, так это телефонные линии – законный предмет всеобщей гордости, их недавно провела одна американская компания; связь осуществляется автоматически, и он немедленно потребует дальнейших инструкций. Затем он прошел за стойку, налил себе большой стакан густого желтого ликера и тотчас осушил его. Далее, с выражением крайнего удовлетворения и значительности на лице, как если бы речь шла о выполнении особенно тонкой технической операции, вооружился телефоном и толстым большим пальцем с грязным ногтем набрал номер.
– Ничего не понимаю во всей этой истории, – сказал миссионер, обращаясь к какому-то человечку: волосы с проседью, старательно подкрашенные карандашом усы и галстук-бабочка в синий горошек – тот облокотился на стойку возле него.
– Должно быть, дальше по шоссе произошел какой-нибудь небольшой инцидент, быть свидетелями которого нам не положено, – ответил Чарли Кун. – По пути между нами и столицей находится университет, и, наверное, студенты устроили демонстрацию, а это всегда ставит власти в затруднительное положение, тем более что вмешательство полиции в подобных случаях бывает чрезвычайно грубым. Они не любят присутствия иностранцев во время проведения таких операций. Это всегда производит дурное впечатление. В американских газетах сразу же появится информация. Несмотря на все усилия, нами предпринимаемые, эту страну, знаете ли, трудно со всей уверенностью назвать демократической.
– Мне это хорошо известно, – сказал миссионер.
Дверь кафе оставалась открытой, и д-р Хорват увидел, как перед заведением остановился еще один "кадиллак", с обеих сторон зажатый шестью вооруженными до зубов мотоциклистами, что, кажется, свидетельствовало о прибытии весьма значительной персоны. Солдаты были в немецких касках и черных мундирах; бросавшаяся в глаза красная молния на касках и рукавах странным образом напоминала эмблему гитлеровских эсэсовцев.
– Это не обычная полиция, а специальные подразделения сил безопасности, – пояснил Чарли Кун, и миссионер заметил, что его собеседнику, кажется, немного не по себе. – Они находятся в прямом подчинении генерала Альмайо. Можете мне поверить: что-то носится в воздухе. Я знаю эту страну.
Из "кадиллака" вышла молодая женщина; между ней и одним из солдат имела место короткая, но бурная дискуссия, в завершение которой тот схватил ее за локоть и толкнул в направлении кафе. Женщина остановилась в дверях, швырнула сигарету на улицу и бросила солдату еще несколько слов на испанском языке – судя по всему, далеко не лестного содержания, ибо мужчина угрожающе повел автоматом, но тотчас, однако, взял себя в руки.
Женщина пожала плечами и потеряла к нему всякий интерес. Д-р Хорват с первого взгляда определил, что юная особа была американкой. Ярко выраженное англосаксонское лицо. Черты его исполнены той открытой и искренней приветливости, что сразу же ассоциируется с американским домом, светловолосыми, стриженными "ежиком" мальчиками и университетскими спортивными площадками; казалось, она явилась прямиком из студенческого городка; таким, по крайней мере, было первое впечатление, ибо, приглядевшись повнимательнее, уже проникшийся к ней симпатией и начавший расплываться в улыбке проповедник заметил, что она пьяна и фактически опирается о стену, чтобы не упасть. Некоторое время она так и продолжала стоять, держась рукой за стену, глядя на всех с вызывающим видом, затем излишне уверенной и непринужденной походкой подошла к одному из столиков, села и закурила сигарету. Она была очень хорошенькой, с тонкими и такими гармоничными чертами лица, что оно походило скорее на воплощение какого-то вполне определенного творческого замысла, нежели на каприз природы. Восхитительные пухлые губы, своеобразный изгиб которых таил в себе какую-то решимость: беззащитный рот, как у ребенка. Чуть вздернутый нос и мягкий, нежный ореол каштановых, со светлым отливом, волос. Она достала из кармана очки, нацепила их на нос, довольно бесцеремонно оглядела всех присутствующих одного за другим, затем сняла очки и засунула их в карман. Должно быть, ей не больше двадцати четырех – д-р Хорват был глубоко удручен тем, что американская девушка сидит здесь, нога на ногу, курит с таким безразличным ко всему видом, да еще в столь очевидном состоянии опьянения.
Он поставил себе целью поговорить с ней при первом же удобном случае, задать несколько вопросов о ее семье и обстоятельствах, которые привели к тому, что она оказалась совсем одна в таком месте да еще в подобном состоянии.
Кажется, капитан Гарсиа был довольно близко знаком с ней: прихватив стакан и бутылку, он вышел из-за стойки, направился к ее столику и заговорил с ней по-испански с подчеркнутым и весьма неожиданным уважением. Девушка пожала плечами, не сказав ни слова в ответ, но взяла бутылку и опрокинула в стакан такое количество ее содержимого, что у д-ра Хорвата брови сошлись на переносице. Похоже, pulche она пьет не впервые: мелкими глотками отпила полстакана, затем – очевидно от скуки – вновь обвела равнодушным взглядом присутствующих. Кажется, впервые заметив Чарли Куна, непринужденно вскинула руку в дружеском приветствии.
– Hello there, – сказала она. – Откуда вас черти принесли?
Чарли Кун подошел к ней и тихо о чем-то заговорил.
– Ничего я об этом не знаю, старина, – равнодушно ответила девушка. – Вряд ли случилось что-то серьезное, в любом случае вы же понимаете: пока армия в руках Хосе… Вероятно, произошла очередная разборка и Хосе дослал своих людей, чтобы защитить нас, что они и делают с присущим им неумением. Я проводила уик-энд с друзьями на одной finca в Бастуйосе, когда явились эти мордовороты и приказали следовать за ними. Не успела даже вещи захватить. Двадцать раз говорила Альмайо, чтобы послал своих церберов в Штаты на стажировку – немножко поучиться хорошим манерам, – но вы же его знаете. Ему нравится окружать себя скотами; его любимое выражение вам тоже известно: "Не предают лишь собаки". В конце концов он все это быстро уладит.
Чарли Кун посмотрел на капитана Гарсиа, как раз говорившего по телефону. Он был одним из доверенных лиц Альмайо и отвечал за личную безопасность генерала. Его присутствие здесь, вдали от дворца, казалось, должно бы свидетельствовать о том, что в столице, во всяком случае, ничего серьезного не происходит. Чарли встал и, оставив девушку за столом, вернулся к д-ру Хорвату, надеясь услышать разговор капитана с начальством. Гарсиа выслушивал указания, и Чарли Кун заметил, что на лице у него отразилось крайнее изумление, сменившееся откровенным испугом.
– Кто эта девушка? – спросил миссионер.
Чарли Кун рассеянно взглянул в сторону столика; он прислушивался, силясь уловить, что говорит голос в телефонной трубке.
– Это… невеста генерала Альмайо.
Слово "невеста" он произнес слегка запнувшись, с нерешительностью более чем очевидной, и д-р Хорват понял, что тот из уважения к его сану предпочел избежать более подходящего термина – "подружка". Его охватило чувство глубокой подавленности.
– Она американка? – наконец спросил он, смутно надеясь получить отрицательный ответ, который успокоил бы его.
– Американка, – ответил Чарли Кун.
Он прислушивался к телефонному разговору капитана Гарсиа.
– Простите, – говорил офицер, – я, наверное, плохо расслышал. Пожалуйста, не могли бы вы повторить? Да, конечно, полковник, но тем не менее я хотел бы, чтобы вы повторили мне это еще раз. Не тот у меня чин, чтобы я мог позволить себе такого рода ошибки.
С минуту он молчал с застывшим лицом, сглотнул слюну. И вдруг его глаза буквально выскочили из орбит.
– Расстрелять? Вы действительно сказали: расстрелять всех немедленно?
– Я владею испанским не на должком уровне, – сказал д-р Хорват соседу, но тот, казалось, пребывал в полном оцепенении – лишь лицо постепенно приобретало все более зеленоватый оттенок.
Прилагая максимум усилий к тому, чтобы избежать любого недоразумения, капитан Гарсиа повысил голос, так что девушка все услышала. С оттенком скуки она проговорила:
– Что еще за новости?
– Вы действительно сказали: расстрелять всех немедленно? – еще раз повторил капитан Гарсиа.
Он прекрасно знал голос полковника Моралеса, но хотел убедиться в том, что шеф в данный момент не пьян в стельку.
– Да, расстрелять всех.
– Простите, полковник, но среди них есть американские граждане.
– Слушайте, Гарсиа, делайте то, что вам говорят.
– А как я должен поступить с трупами?
– Вы закопаете их в горах, не оставив снаружи никаких опознавательных знаков. Но хорошо запомните место, чтобы потом их можно было откопать. Понятно?
– Очень хорошо, полковник, превосходно. Вас понял.
Он опять сглотнул слюну и покосился в сторону индеанки с черными как смоль волосами, – водрузив на колени свою элегантную американскую сумку, она сидела за одним из столиков и жевала листья масталы.
– А что делать с матерью генерала? – почтительно понизив голос, спросил он. – Вам известно, что она здесь?
– Подождите минуту.
Взгляды всех сидящих в кафе – даже куклы на коленях чревовещателя – были прикованы к капитану Гарсиа. Адвокат, прекрасно владевший испанским – некоторые его самые выгодные дела были связаны с Центральной Америкой, – стал пепельно-серым. В сердце Чарли Куна на несколько секунд вспыхнула надежда на то, что все это, безусловно, всего лишь одна из обычных шуточек Альмайо, но ему не удалось убедить себя в этом. Достаточно было взглянуть на многозначительное выражение лица Гарсиа, чтобы понять, что ни о каких шутках тут и речи нет. Чарли достал носовой платок и вытер струившийся по лицу холодный пот.
Д-р Хорват вдруг стал разбирать испанскую речь намного лучше прежнего, но то, что он, как ему казалось, понял из разговора, было абсолютно невозможно, и он это прекрасно знал.
Наверное, он не правильно понял. Он не слишком одарен в отношении иностранных языков.
Капитан Гарсиа снова заговорил:
– Да, полковник?
– Генерал Альмайо сказал, что его мать вы можете тоже расстрелять.
Гарсиа снял фуражку и рукавом вытер пот со лба. Свободной рукой он схватил одну из стоявших вдоль стены бутылок и, продолжая почтительным голосом говорить, налил себе стакан.
– Прошу прощения, полковник, но, коль скоро речь идет о приказе такого значения, я предпочел бы получить подтверждение самого генерала.
– Делайте то, что вам говорят, Гарсиа. У генерала нет лишнего времени. В данный момент он занят более важными делами.
Капитан Гарсиа набрал в легкие воздуха. Еще раз глянул на жевавшую листья масталы матушку генерала, схватил стакан и залпом выпил.
– Более важные дела, полковник?
– Да.
Гарсиа вытер рукавом рот и лицо, на котором читалось почтение, смешанное со страхом.
– Полковник, если я должен расстрелять мать генерала, я хотел бы услышать этот приказ из его собственных уст.
– Генерал говорит по другому аппарату.
Теперь уже Гарсиа был, кажется, на грани слез.
– Ладно, хорошо, – сказал он. – В отношении матери генерала все ясно, раз уж он говорит по другому аппарату. Я исполню приказ. Расстреляю старуху. Прежде всего она его мать, значит, надо думать, тут нет проблем. Но как быть с американскими гражданами?
– Поставить к стенке и немедленно расстрелять. Понимаете, Гарсиа? Немедленно.
– Я сделаю это, полковник, будьте уверены, – кричал Гарсиа. – Не было еще приказа, который я отказался бы выполнить, вам это прекрасно известно. Только одно дело – расстрелять родную маму, и совсем другое – когда расстреливают американских граждан; это уже очень серьезно, и, прежде чем выполнить приказ такой национальной важности, я имею в виду: такой политический акт, как расстрел американских граждан, я хотел бы получить личное подтверждение генерала Альмайо.
– Гарсиа, у вас будут неприятности.
– В данный момент они у меня уже есть. Я не так уж много прошу. Мне будет достаточно одного слова генерала.
– Прекрасно, идиот вы этакий, но сейчас генерал говорит по другому телефону. Подождите минуту.
И Гарсиа стал ждать, с такой силой прижимая трубку к уху, что оно стало совсем белым.
Другой рукой он снова схватил бутылку и отпил прямо из горлышка.
– Лучшая телефонная сеть за пределами Соединенных Штатов, вот что мы сделали, – произнесла девушка совсем не соответствующим ее тонкому лицу пьяным голосом; теперь в глазах ее застыло отчаяние. – Я знаю, что говорю. Телефонная сеть – моя заслуга. Это я приказала провести ее. Я заставила его построить шоссе, и концертный зал, и публичную библиотеку, какой нет даже в Бразилии… А теперь… А теперь…
Голос ее сорвался. Полными слез глазами она смотрела на д-ра Хорвата, словно обращаясь к нему лично:
– Знаете, он ведь и в самом деле порядочная сволочь.
Теперь все стояли, и царила гробовая тишина. Даже кукла чревовещателя, казалось, утратила дар речи и не сводила с лица капитана Гарсиа своих неподвижных глаз. Вот тогда-то д-р Хорват и сорвался. Реакция его спутников доказывала, что он все прекрасно понял и что услышанное им возвещало одно из самых чудовищных за всю историю человечества преступлений, покорной и пассивной жертвой которого он решительно отказывался быть. И он с гневом принялся высказывать свое возмущение таким мощным голосом, что капитан Гарсиа испуганно отшатнулся и успокаивающе замахал руками.
– Тише, тише, – сказал он. – Мне ничего не слышно.
Чувство негодования всегда приводило д-ра Хорвата в прекрасную форму. Такие выражения, как "международное право", "преступление против человечества", "неслыханное зверство", "вся Америка", "чудовищные репрессии", "кастристский бандитизм", буквально водопадом полились из его уст, и он дошел даже до того, что допустил досадный плеоназм, сказав "нахальная наглость", такое случалось с ним крайне редко; Гарсиа сморщился и размахивал рукой, словно отгоняя муху. Марионетка Оле Йенсен, сидя на коленях чревовещателя, который нежно сжимал ее в объятиях, повернулась к хозяину.
– Этот человек поистине талантлив, – произнесла кукла. – Уверен, его ждет успех.
И снова повернула голову – теперь ее сигара была нацелена в сторону Чарли Куна.
– Вам следовало бы подумать о контракте с ним, Чарли, – заключила она.
Лицо капитана Гарсиа перекосилось, небритая челюсть отвисла, обнажая желтые зубы, – огромной лапой прижимая трубку к уху, он все еще ждал, обводя тоскливым взглядом "высоких гостей" диктатора. Он прекрасно сознавал историческую важность предстоящего события, и его разрывали на части два чувства: нечто вроде восторженной патриотической гордости и боязнь непредвиденных последствий. Впервые в истории страны должны быть казнены американские граждане. Не просто убиты – такое уже бывало в те времена, когда в стране царила анархия и ездить по дорогам было небезопасно, – но официально расстреляны, казнены по всем правилам согласно приказу свыше. Конечно, во всем этом было что-то славное, героическое, что сделает его, безвестного капитанишку, важным лицом, имя которого станет известно всему миру. Но ведь речь вполне может идти и о каком-нибудь сраном политическом выпаде, предпринимаемом Дворцом с целью продемонстрировать третьему миру, кастристским и прокитайским элементам свою независимость от американских империалистов; причем в случае, если дело примет дурной оборот – как в Санто-Доминго, Гватемале или Боливии, – ответственность за содеянное вполне может быть свалена на личную инициативу подчиненного, действовавшего на свой страх и риск, в сговоре с "подрывными элементами", с целью спровоцировать разрыв отношений с Соединенными Штатами. Тогда он неминуемо будет расстрелян.
Капитан Гарсиа стоял на распутье: быть ему либо национальным героем – борцом за независимость, либо – козлом отпущения. Единственное, на что он был способен в столь важной исторической ситуации, так это напиться до абсолютно беспрецедентного в истории страны состояния. Лапа его уже тянулась к бару за новой бутылкой, но внезапно так и замерла на полпути, остановленная голосом, зазвучавшим в трубке.
Капитан вытянулся по стойке "смирно".
– Слушаю, генерал.
На этот раз не оставалось никаких сомнений: это был голос самого Альмайо.
– Слушайте меня внимательно, болван несчастный. Расстреляйте всех, причем немедленно.
Слышите, Гарсиа? Немедленно. Потом отвезите трупы в горы, но не слишком далеко. И не закапывайте их, как сказал Моралес. Я хочу, чтобы их нашли. Отвезите на пару километров в сторону от шоссе и положите так, чтобы их было видно. Затем явитесь и доложите мне.
Повторите.
– Есть, генерал, – рявкнул Гарсиа. – Я их сейчас же расстреливаю. Кладу трупы в паре километров от шоссе, в горах. Ясно, генерал. Да здравствует революция!
Он так и стоял, вытянувшись по стойке "смирно", до тех пор, пока не услышал сухой щелчок, означавший, что на противоположном конце линии повесили трубку. И лишь тогда, почтительно отставив в сторону мизинчик, осторожно положил трубку на рычаг. Затем провел рукавом по лбу и повернулся к присутствующим. Он был уже изрядно пьян, а роль, которую ему предстояло сейчас сыграть, вынуждала его, выражаясь языком, до сих пор принадлежавшим оппозиции, сделать первый шаг по пути к освобождению от ига американского империализма, и это опьяняло его еще больше, приводя в полное смятение, тем более что сам он получал деньги от американского военного атташе, которому время от времени сообщал понемножку конфиденциальные сведения о происходящем во Дворце. Он знал также, что Альмайо и все члены правительства помимо официальной помощи Соединенных Штатов, которая поступили прямо к ним в карман, получают по двадцать процентов дохода от каждой из сделок, заключенных американскими фирмами. Было ясно, что для этих сволочных янки пробил час расплаты за столь долгую деятельность по разложению и подкупу руководящих лиц страны. Это было естественно и логично, но тем не менее он был крайне ошеломлен тем фактом, что пламя патриотической борьбы вдруг коснулось его, да так скоро; когда же он наконец повернулся к американским империалистам лицом, то на нем застыло выражение уже совсем безграничного смятения. Но зрелище, представшее его глазам, заставило их буквально выкатиться из орбит, настолько оно оказалось неожиданным.