Он был поводом для насмешек и обидных прозвищ, придуманных соседскими мальчишками, а больше для тревожных вечерних размышлений. Джулио пытался понять, как так получилось, что он родился. "У всех есть папа и мама или были и умерли, но были же Ведь люди не рождаются от мамы и пустоты " - думал он. И тут же поглядывал в окно на ближайший дом, где в сумраке под козырьком белела статуэтка Мадонны с маленьким Иисусом на руках, и подрагивал огонек лампады. Иисус был исключением, Джулио не был. Да и не от пустоты родился Иисус, а от Бога, - мама, истая католичка, втвердила ему это раньше, чем он, кажется, научился говорить. Словом, с Иисусом все было понятно. Непонятно было с отцом Джулио. И стало еще непонятнее, когда бабка Джованна, женщина крутого и довольно истерического нрава, во время очередного скандала обозвала его детенышем дьявола. И под дьяволом она подразумевала явно не свою дочь Бьянку. Тут уж маленький Джулио и вовсе запутался: он что же, как Иисус, только наоборот? Вопрос сорвался с языка и стоил ему увеси-стой затрещины и оставления без ужина. Ни то, ни другое жажды познания не утолило. Вскоре после восьмого дня рождения Джулио нашел фотографию. Она лежала в ящике комода под ворохом бумаг, альбомов, старых открыток и писем. Мальчик даже не успел толком рассмотреть запечатленного на фото мужчину, как в комнату вошла мать. Испуганно охнув, она выдернула из рук сына кар-точку и спрятала ее в свою шкатулку, которую всегда запирала на ключ. А ключ носила на шее, на одной цепочке с крестиком. - Мам, а кто это? - Где? - Там, на фотографии был, - Джулио дергал черный подол материнского платья и не отпускал, крепко вцепившись в шуршащую ткань. Кто, скажи, кто? - Джулио, пусти, - Бьянка попыталась разжать его пальцы по одному. Это твой отец. Мальчишки во дворе ему не поверили, и вскоре он перестал убеждать их, что у него есть не только отец, но даже его фото. Был еще один случай, о котором Джулио почти забыл, пока не пришло время все понять. Вскоре после того, как фотография была запрятана в шкатулку Бьянки, он вдруг увлекся зигзагообразным орнаментом. Зигзаги и молнии он рисовал карандашом в конце тетради, и куском терракоты от разбитого горшка, на камнях и скалистых уступах, и пальцем на мокром песке. Набегающие волны смывали рисунок, и было очень приятно снова оставить стремительный росчерк: раз, два, три! А следующая волна все исправляла на свой лад. Так продолжалось около недели, хотя Джулио казалось, что намного дольше, и закончилось в одночасье, когда за рисованием его застукала бабка. Джованна заправляла делами и в семье, и в семейной траттории, и не стала долго разбираться с внуком: выстегала хворостиной так, что ему еще пару дней было больно сидеть за школьной партой. В чем он провинился, Джулио так и не понял, но зигзаги чертить перестал. Подрастая, Джулио осознал, что расспросы об отце расстраивают Бьянку и злят Джованну, и предпочел больше не спрашивать. Мир в громогласной семье Канти был делом хрупким, и без надобности разрушать его не хотелось. Посте-пенно всем соседям тоже стало не до него, у ровесников началась своя жизнь, но Джулио не покидало ощущение, что старшее поколение знает о его рождении что-то, чего ему не рассказали. То, из-за чего его мать угасает раньше времени и чего стыдится, из-за чего не пропускает вечерней службы в церкви и часто молится по ночам. Она умерла, когда ему исполнилось двадцать девять. Спустя несколько дней после похорон он зашел в ее комнату и вдруг понял, как сурова и скупа обстановка вокруг. Только присутствие Бьянки, теперь утраченное навсегда, делало эту комнату светлой и красивой. Без нее остались просто рассохшийся комод, кровать, распятие и шкаф, полный темных строгих платьев, пахнущих розма-рином и цитрусовой цедрой. Здесь, на верхней полке он и нашел шкатулку. Не-смотря на то, что ключ так и остался лежать на успокоившейся груди матери, Джулио захотел открыть ее и взломал замок. Фотография была там. Прояснилось многое, почти все. Мужчина с красивыми чертами лица был похож на звезду кино, если бы не черная военная форма. На петлицах рельефно выделялись две молнии руны "зиг". - Все-таки СС - пробормотал Джулио себе под нос. Он давно (по прозви-щам, по брошенным вскользь словам Джованны, часто бывавшей невоздержан-ной на язык) догадался, что отец был немцем. А год рождения намекал на вме-шательство войны. Значит, вот как война ворвалась в жизнь Бьянки - в обличье этого мужчины. На обороте фотокарточки имелась надпись, сделанная крепким чеканным почерком: "Любимой Бьянке Ульрих Фрай. Сорренто, декабрь 1941" Человек войны. Что делал в Сорренто Ульрих Фрай зимой сорок перво-го? Как он познакомился с Бьянкой? Раньше, когда войну еще не прихватило инеем истории, Джулио часто доводилось слышать полуслухи и полулегенды про Лебенсборн, про светлокудрых девушек и зловещих красивых эсэсовцев, создающих новую расу. Но он знал, что это не имеет к нему никакого отноше-ния: Бьянка не была арийской девой, она была итальянкой с жаркими глазами, тонким носом с трепетными ноздрями, и южным характером, хотя в нем и чувствовался надлом, который появился Джулио подозревал именно из-за его рождения. Бьянка сохранила фотографию Ульриха Фрая, и это значило многое, но Джулио смирился с тем, что никогда, вероятно, не узнает их историю. Можно только вообразить, дав волю фантазии, ту далекую зиму в Сорренто и дремлю-щую громаду Везувия в прозрачности воздуха над заливом. Вкус лимончелло на губах, когда они целовались. Долгие велосипедные прогулки по рощам и узким извилистым улочкам. Сколько было у них времени, неделя, две, месяц? Зная свою мать, Джулио был уверен она влюбилась без памяти, до бесчувствия. Только любовь могла стать причиной тому, чтобы спустя девять месяцев родился ее сын. А потом человек войны исчез. А Джулио остался. И теперь сын хотел разыскать отца - что может быть естественнее? Узнать, жив он или умер, и как прожил жизнь вдали от того, к чьему появлению был причастен. Думая про Ульриха Фрая (и никому не заикаясь об этом), Джулио гнал от себя образы, вспыхивающие при одном только упоминании о Ваффен-СС. Принимать их он не хотел он хотел оправдать Ульриха. Ведь могло же быть так, что он, вот именно этот человек ничего плохого и не делал? На фотографии в уголках его губ таилась улыбка, которую полюбила мама. Этот человек называл маму "любимой Бьянкой". Он совсем не был похож на дьявола, кем считала его бабка Джованна. Спокойное лицо, высокий лоб с ранней морщиной, умные гла-за с прищуром. Джулио скорее обвинил бы бабку в предвзятости и несправедли-вости, чем отца в жестокости. Даже несмотря на то, что был с ним незнаком. Он так привык перечеркивать знак равенства между именем Ульриха Фрая и его войсковой принадлежностью, что в какой-то момент полностью уверился, будто знака этого и вовсе не существует. Ведь могло же все это быть неправдой? Может быть, он просто шутки ради (сомнительной, надо признать) нацепил на себя форму СС, сфотографировался и тут же снял? Или фото было сделано, ког-да Ульрих заплутал, ошибся, очаровался общей идеей, а когда разобрался, что к чему, тут же унес ноги подальше. Только вот куда Он не мог быть исчадием ада, потому что был его отцом, - простая арифметика складывалась в голове Джулио. Несколько лет он посылал запросы. Но после войны союзники разодрали Германию на куски, и это затрудняло поиски. Джулио чувствовал себя крупицей песка, которая пытается найти в дюне другую песчинку. Иногда его подхваты-вало ветром и несло в другую сторону, он переезжал в Милан, женился, растил детей, снова переезжал, уже с семейством. Видел в зеркале первую седину на висках. Обзаводился коллегами, друзьями, приятелями, соседями, которые теперь уже не знали про него ничего сомнительного или нечистого. И тогда Джулио решил, что уже не найдет Ульриха в настоящем. И может думать про него ровно то, что хочет про него думать. Спустя два дня жена Джулио примчалась с почты, запыхавшись, в большом волнении тряся конвертом. В конверте ждал ответ на очередной запрос: в Германии нашлась могила Ульриха Фрая. И больше никаких подробностей. И вот теперь, после всех границ, пропахших табачным дымом вагонов, про-пусков, виз, вопросов и косых взглядов, Джулио Канти стоял здесь. Из Сорренто он привез в тряпичном мешочке горсть земли с могилы Бьянки. Ему показалось правильным привезти эту землю сюда, чтобы как-то примирить двух мертвых, некогда ставших его родителями Он трижды перечитал предоставленные ему документы в архиве мемориала. Но только взяв личное дело Ульриха Фрая, и увидев на фотокарточке знакомые по другой фотокарточке глаза, Джулио поверил. Молнии в петлицах не наврали. Они даже пощадили его когда-то, не сказав всей правды. Джулио вышел на свежий воздух. Здесь было холоднее, чем в Италии, намного. Пробрасывал дождь, люди кутались в плащи, заматывались в шарфы до самых посиневших хлюпающих носов. Гнусная погода была под стать гнусному месту мемориалу концлагеря. Джулио подумал: неужели Ульриху нравилась такая погода? Или это место? Почему он был здесь, почему работал в штате надсмотрщиков концлагеря шесть долгих лет? Почему не попросил, чтобы его перевели? Должно же быть приемлемое объяснение чтобы Джулио мог понять все это Он так продрог, что тряслись губы, и в этом было что-то старческое, как будто постыдное. В голове поселилось нечто большое и неповоротливое, как скомканная оберточная бумага, которая шуршит, не умещается и все норо-вит расправиться и занять больше места, чем нужно. Джулио вдруг четко, будто наяву, привиделась мать со склоненной головой. Он часто видел ее такой: зате-ненные бессонницей глаза и пересохшие губы, шепчущие молитву. Только ему никогда не приходило в голову спросить, о спасении чьей души была молитва. Теперь Джулио стоял у самого забора концлагеря. И знал, что прямо перед ним, где-то под чахлой осенней травой, в общей яме лежит его отец. Ульрих Фрай работал здесь, и здесь же погиб в апреле 45-го, во время операции по освобождению лагеря советскими войсками. То ли застреленный солдатами, то ли растерзанный недавними заключенными.
Родных у Ульриха не нашлось, и он так и остался тут. Джулио держал руки в карманах, тщетно пытаясь согреться, и пальцами в растерянности перебирал мешочек, внутри которого сухо поскрипывала земля. Она, кажется, была единственным в этом месте, что хранило хоть какое-то теп-ло и ощущение нездешнего, мирного и чистого. И Джулио почувствовал, что не хочет расставаться с этой землей. "Ведь вполне можно засыпать ее в рот и проглотить " - подумал он и еще больше растерялся от такой вопиющей мысли. Неподалеку, прочавкав по луже сапогами и ботинками, остановилась экскурсионная группа, и гид продолжил вещать: - Осенью сорок первого года сюда доставляли военнопленных с Восточного фронта и расстреливали. По разным подсчетам, за две недели здесь было убито от 10 до 18 тысяч советских солдат. То есть вы можете себе представить? По тысяче людей в день После этого участвовавшим в расстреле эсэсовцам в качестве награды за проделанную работу были даны отпуска на остров Капри и в Сорренто. Знакомое слово, имя города, от которого веяло зноем, запахом апельсинов и выловленных на рассвете мидий в перламутровых створках Пальцы сами собой сжали мешочек с крохотной частью этого рая. Экскурсионная группа давно скрылась в одном из бараков музея. А Джулио Канти все стоял и не знал, что ему теперь делать. 11-13 сентября 2013 Без языка Все было распланировано. Но то, что на бумаге смотрелось гладко, в действительности снова начало расползаться, путаться и разваливаться. Вернер поймал себя на мысли: "вот всегда так с этими русскими", но вовремя одумался кому он врет, в Германии так тоже бывает. Вообще соблазн сравнивать появлялся постоянно, но Вернер старался держать себя в руках. "Досравнивались однажды уже, хватит - думал он. Те-перь вот который год хороним людей. А который, кстати? Шестьдесят девятый пошел, с окончания войны. Уфф ". Лично сам Вернер занимался этим не очень давно, лет пять. Военные кладбища, и немецкие, и советские (для себя он не делал в них различия), мемориалы, а вместе с этим куча бумажной работы, договоры, переговоры, споры с администрациями всех уровней и родов, с собственным начальством Немецкий, русский, английский, языки, слитые в причудливую мешанину, со взлетами чьих-нибудь интонаций, с цветистыми ругательствами шепотом, под нос, почти про себя, когда не хватало уже нервов и слов. Так было всегда. Одна из таких историй заканчивалась прямо сейчас. Теперь на окраине русской деревушки Лежачи, за невысоким забором и полоской молодых тополей, раскинулось сборное немецкое кладбище. Высоченный каменный крест посредине поля, на котором в полуметре под землей выстроилась целая армия маленьких картонных коробо-чек, бесчисленные до ряби в глазах ровные ряды, теперь уже укрытые зеленой травой. В этих коробочках сюда перенесли останки многих и многих, тех нем-цев, кто погиб в войну неподалеку. Когда-то давно их просто оставили, одних похоронили наспех, других даже не успели. Но завтра кладбище официально откроют и освятят, у них будут свои могилы, и в этом - Вернер знал есть и его заслуга тоже. В такие дни он испытывал воодушевление, чувство правильности происходящего, чувство, которым жизнь обычно не может похвастаться. Может быть, поэтому Вернер любил свою работу, любил искренне. Да, часто бывали долгие командировки, неуютные гостиничные номера, длинные переезды. А тяжелее всего, конечно, людское противостояние. В каждом новом месте в России, где Вернер и его коллеги устраивали военное кладбище, они встречали его. Ино-гда явное, с плакатами и выступлениями ветеранов и активистов, а чаще под-спудное, сокрытое. Одно дело, что политики двух стран, некогда бившихся и разбившихся друг о друга насмерть, подписали соглашение и призвали всех к миру и уважению к мертвым. И пожали руки. И даже сделали вид, что тогда сра-жались не их страны, а страны-предшественницы, а они не столько потомки, сколько наследники темного прошлого. Но совсем другая картина разворачивалась перед Вернером, когда он приезжал на новое место и видел - глаза. Вдали от теплых кабинетов, ковровых дорожек и сувениров с логотипами. Обычные человеческие глаза, в которых, даже за дружелюбием и любопытством, сквозила боль. Они понимал это. Он знал, что русским до сих пор больно, что эта скорбь влита в их вены вместе с кровью, вбита в код ДНК. В одиночку Вернер ничего не мог бы поделать с этим, никто не смог бы. Поэтому он делал то, что под силу хоронил мертвых и оберегал их покой. Тех, кто напал, и кто оборо-нялся, кто упал в тысяче миль от дома, и кто на окраине родного села. Один из его коллег, любивший высокопарно рассуждать, часто напоминал ему фразу русского полководца Суворова о том, что война не закончена, пока не похоронен последний солдат. Вернеру же всегда становилось не по себе от этой цитаты: из ее тревожной логики следовало, что Вторая Мировая никогда не окончится, несмотря на все их усилия. Потому что многих они так и не найдут. Размышления, в которые погрузился было Вернер, прервал телефонный звонок. Ну вот, очередные изменения в программе на завтра. Что ж, ладно. Он раскрыл папку на нужной странице, двумя быстрыми росчерками переставил местами блоки в расписании и хмыкнул. Начальству сейчас не позавидуешь, русская и немецкая сторона пытаются в последний раз все обговорить, преду-смотреть и при этом соблюсти всяческую толерантность, политкорректность и вежливость так что Вернеру лучше уж побыть тут, "в полях", подождать еще какого-нибудь их решения, проверить по списку, все ли в порядке с навесами, палатками, туалетами, стульями и Бог знает чем еще, без чего не может обой-тись толпа людей. Живых. С погодой происходило что-то невразумительное. Тучи неслись по небу, как пришпоренные, то давая проглянуть солнцу, то сбиваясь в кучу и сея мелким холодным дождем. Неподалеку от входа на кладбище солдаты бундесвера и российской армии вместе устанавливали огромные брезентовые палатки, и ве-тер сильно осложнял процесс. В другое время Вернер оценил бы это единение двух народов за общим делом, но сейчас были более насущные проблемы. Он почти прошел мимо, пытаясь глазами разыскать одного из коллег с принимаю-щей стороны, когда почувствовал легкое изменение в атмосфере. Небольшую дрожь, едва заметное оживление. Вернер замедлил шаг и осмотрелся в поисках причины. Он распознал ее сразу. Причина была женского пола. Рядом с русским майо-ром стояла худенькая девушка и что-то быстро ему говорила. Рядом с ней пере-минался с ноги на ногу долговязый нескладный парень с фотокамерой в руках, переводивший взгляд с майора на девушку и обратно, словно ожидая сигнала к действию. Наконец, майор важно кивнул, ответил, девушка рассмеялась. Ког-да майор отошел, она бросила что-то фотографу, и тот обрадовано защелкал фотоаппаратом в сторону солдат и палатки. Уж он-то не мог пропустить сцену дружбы народов. Вернер замешкался еще на секунду. Он видел, как порыв ветра швырнул в лицо девушки пряди ее кудрявых светлых волос, и она отвела их рукой, при-вычным машинальным движением. Девушка была симпатичная, а если судить по реакции работающих рядом солдат, то и просто красавица. За мгновение он оглядел ее всю, с ног до головы, заметив, что одета она очень практично и уместно, безо всяких женских ухищрений, в темные джинсы и черную облегаю-щую футболку. Только куртка еще бы не помешала вон как поеживается от хо-лода. Подошвы ее кед были запачканы красно-бурой грязью, которая была здесь повсюду, и Вернер с досадой осознал, что его ботинки тоже давно не идеальны. Когда девушка вытащила из сумки блокнот и стала делать записи, он заметил, что у нее красивые руки, и что она любит плетеные из ниток браслеты: их было целых три, обхватывающих тонкие запястья. А еще было кольцо на безымянном пальце правой руки. Уходя с коллегой все дальше от палаток, Вернер успел бросить беспокойный взгляд на руку фотографа, сопровождающего девушку, в поисках такого же кольца. И не обнаружил. Лара еще раз похвалила себя за предусмотрительность: термос с кофе очень им пригодился. И тут же отчитала за недальновидность: не взяла куртку, а ведь знала, что синоптикам верить нельзя. Ладно, теперь уже не время сожалеть, надо работать. Лара помнила, как все это начиналось два года назад. Когда в городе узнали, что в Лежачах собираются перезахоронить тридцать тысяч немцев, редакция областной газеты, где она работала, отправила ее брать интервью у местных жителей. По роду занятий Ларе часто приходилось общаться с незнакомыми людьми, пытаться вывести их на откровенность, слышать между слов. Но в тот раз даже никаких психологических приемов не понадобилось. Как только она заговаривала с кем-то из Лежачей о кладбище, на нее обрушивался шквал эмоций. Тут был и гнев, и горе, и враждебность, разбавленная валерьянкой, и проклятия в адрес страны, забывшей свое прошлое, и нынешнего поколения слабаков, готовых все простить и все забыть. Нина Савельевна, пожилая учительница, кутающаяся даже на майском солнце в пуховый платок, бормотала со слезами на глазах: Может, и неправильно, кто ж его знает Но ведь как же это? У меня папа на Смоленщине умер от ран. Васю, брата моего, в 43-м прямо из школы забра-ли. Пришли и всех мальчишек увели на фронт. Он в первом бою и погиб, сразу же В Лежачах триста человек всего осталось, жителей. А было тысяча сто, до войны-то И что, они теперь тут их хоронить будут? Пускай забирают и увозят, Германию эту свою - Да где это видано? кипятилась дородная Вера Михайловна, продавщица в бакалейном. Они к нам пришли, нас поубивали, а теперь им еще и памятники ставить? Да я первая приду, все им там краской пооболью, попорчу. Позорище-то какое Кое-кто из ветеранов просто начинал утирать слезы, и Лара выключала диктофон. Были и те, кто говорил другое. Петр Ильич, смотритель в краеведческом му-зее, хмурился: - Нельзя. Не по-христиански это, мешать людям хоронить своих мертвых. Большая война, столько всякого было. У меня дядя в Польше лежать остался.