– Ну, слушай, – Майзель вздохнул и посмотрел куда-то вдаль. – Жил-был в одном очень древнем и красивом городе Дракон. Он был очень добрый, сильный и богатый, но очень-очень грустный...
– Почему?
– Ему не с кем было играть по вечерам, – снова вздохнул Майзель. – И поэтому он очень грустил. А однажды к нему в гости случайно зашла маленькая девочка...
– Принцесса?
– Да. Принцесса с серыми-серыми глазами и золотыми волосами. И Дракон очень обрадовался. Они долго-долго смотрели вместе мультфильмы, играли и разговаривали. Потом принцесса улетела назад, к себе домой, на свою маленькую белую планету, но Дракон не обиделся. Он знал, что у девочки-принцессы есть чудесные мама и папа, и что девочка по ним соскучилась. Но ему теперь не было грустно, потому что он знал – у него появился настоящий друг. И Дракон взлетел высоко-высоко, и выдохнул вместо огня – красивую семицветную радугу, и в древнем прекрасном городе стало так светло, что люди вышли на улицы и стали смотреть на чудо. Они поняли, что Дракон больше не грустит, и тоже очень обрадовались, и устроили большой-пребольшой праздник с салютами, ярмаркой и каруселью на площади.
– А они его не боялись?
– Нет. Он защищал их от врагов, пожаров, наводнений и бед, и они его любили. Нет, не боялись. Ну, разве только немножечко, самую-самую малость. Все-таки он ведь был дракон, и он был совсем на них не похож. Но девочка была с другой планеты, и ей совсем-совсем не было страшно.
– А она еще прилетит?
– Обязательно. Много раз. И каждый раз по случаю ее прилета будет в древнем и красивом городе шумный, веселый, яркий праздник. И Дракон будет веселиться вместе со всеми.
– Хорошая сказка, – вздохнула Сонечка. – Только все равно немножко грустная. Ты ее сам придумал?
– Да, милая.
– Ты не грусти. Я к тебе еще прилечу, – Сонечка закрыла глаза и улыбнулась. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, милая, – и Майзель поднялся.
Сонечка уснула, и они уселись втроем на кухне, – совсем как в студенческие времена, только кухни тогда были другие. Майзель разлил вино в бокалы:
– Ну, ребята, – за встречу. Чертовски рад видеть вас. И чертовски рад видеть вас вместе, – и перешел к делу, – резко и неожиданно, как всегда: – Вы что-нибудь обсуждали уже?
– Мы все обсудили, Дан. Где расписаться?
– Спасибо, дружище. Спасибо тебе, Танюша. Я знал, что вы молодцы.
– Дан. Одна просьба.
– Хоть сто. Давай.
– Если со мной что... Обещай, что Татьяну и Сонечку... не оставишь там.
– Андрюша!!!
– Спокойно, – Майзель взял обоих, Татьяну и Андрея, за руки. – Спокойно, ребята. Я вас вытащу, если что. Откуда угодно. Слово, – он посмотрел на Андрея. – Хочешь, оставь девочек здесь. Будешь приезжать на выходные. Быт... Ну, мягко говоря, не проблема. Или, как говорит мой начальник СБ, – говно вопрос.
– Ну, уж это фиг, – покачала головой Татьяна. – И не думайте даже. Я его одного ни за что не оставлю. Он теперь крутой чувак на "ешке", при понтах и при делах, быстренько себе там найдет какую-нибудь соплюшку-финтифлюшку с попочкой и титечками, – знаешь, Даник, сколько таких в Минске глазками стреляют, – а я тут, как соломенная вдова? Не-е-е, так дело не пойдет!
– Таня... Как тебе не стыдно!?
– Так держать, боевая подруга, – усмехнулся Майзель. – Тут ты права – такие парни, как твой муж, на дороге не валяются. Ладно, к делу. Какие у тебя планы, дружище?
– Планов у нас громадье, – усмехнулся в ответ Корабельщиков, отхлебнул немного вина, поставил бокал на стол, посмотрел сначала на жену, потом на Майзеля. – Ну, во-первых, я так понимаю, что Лукашенко тебе надоел.
– Надоел, – Майзель откинулся на спинку стула, усмехнулся. – Надоел он мне персонально или нет, это вторично, Андрей. Да, он мне физически неприятен, и все-таки – это вторично. Он опасен. Свобода без ответственности – это анархия, а ответственность без свободы – это концлагерь. Ни того, ни другого мы с Вацлавом терпеть не можем и не станем. Именно поэтому. Мне надоела напряженность, которая идет от него по всему континенту. Мне надоели синтетические наркотики, которые расползаются по Европе. Надоели его ган-трейдеры с беларускими дипломатическими паспортами. Надоели без толку пасущиеся в Варшаве и Праге "гоп-позиционеры", которые ни хрена не в состоянии сделать. Надоели чучмеки с беларускими бумагами, которые вроде беженцы, и которых наши соседи не могут отправить назад, – нельзя, бесчеловечно, потому что в Беларуси "тоталитаризьм". Знаешь, что было на следующий день, как я тебя проводил? Я вышел к своей машине в городе, прямо возле Раднице , а вокруг нее ходят два набриолиненных чучмека и восхищенно цокают языками. Понравилось им. Я, Вань, такую же хочу! Когда мы их тряхнули, то выяснилось, что у них в Минске "цветочный бизнес", а сюда они туристами приехали. А визы им в Польше поставили, потому что у них в Белостоке тоже "цветочный бизнес".
– И что дальше?
– Что?! Ничего. Мне нравится протоплазма, – усмехнулся Майзель усмешкой абсолютного оружия . – Я, когда их увидел, даже зажмурился сначала. Думал, мне это снится. Нет, наяву.
– А что в этом...
– Их здесь не может быть, – резко наклонился Майзель к Татьяне. – Это моя страна. Это моя земля. Чучмек, ступивший на мою территорию, – покойник. И тот, кто его пустил, – тоже покойник. Они сюда приехали, чтобы и здесь свой вонючий "цывыточъны бызынэс" устроить.
– А где цветы покупать?!
– В Нидерландах. Они их там сами, кстати, тоже покупают.
– Ну, увидели бы, что не получается, и уехали бы.
– Нет. Так просто, к сожалению, не выходит. Если просто сидеть и ждать, приедут еще. И замутят "бызынэс". Потом приедут их дядюшки, тетушки, племянники и двоюродные братья первой жены дедушкиного соседа. А потом потребуют себе – согласно общечеловеческим ценностям – культурную автономию. Их культурная автономия – это мечеть посреди Староместской площади. И зайти туда будет нельзя, потому что нечего неверному делать в доме, где молятся правоверные. А потом и на площадь нельзя будет шагу ступить. А потом в городе станет черно от галабеев и хиджабов . И вместо Праги будет Чучмекистан. А вот это вряд ли. Черта с два, Таня. Это уже есть в Марселе. А здесь – не будет. Никогда. А потом мы их и из Марселя попросим. Прямо в море. Моментально – в море. Обязательно.
– Это ты из-за двух... чучмеков так взбесился?
– Это прощупывание. Постоянное прощупывание. Везде. И по периметру, и здесь, в самом сердце нашей крепости. Такое мы не можем проглотить. И они уехали назад...
– В виде тушенки, – усмехнулся Корабельщиков.
– Андрюшенька!
– Обязательно. Когда настанет срок, мы сами туда придем. И посрываем платки ко всем чертям, и научим, и вылечим. И заставим. Но здесь – здесь им не место, Таня. Каждый должен жить у себя дома.
– А евреи тебя не раздражают? Те же сатмарские хасиды, например?
– Раздражают. Но их здесь нет. Это раз. И они тихонько очень себе болеют. Это два. И дома настоящего у них нет. Это три. Вот будет – тогда и вернемся к этому вопросу.
– Но раздражают.
– Обязательно. Я суров, но справедлив, – Майзель усмехнулся. – Я считаю, что этот покрой мундира устарел бесповоротно. Конечно, они меня раздражают. Но все равно, ребята, – они с этой стороны. С нашей. Не с той. И это – главное. И потом... Ну, сколько их? А чучмеков?
– Дело не в этом, Танечка, – вдруг подал голос Андрей. – Совсем не в этом. Ты можешь мне поверить, – уж мне-то точно можешь, я точно знаю. Они живут, никого не замечая вокруг. Их мир – внутри, а не снаружи. Им нет дела ни до нас, ни до "чучмеков", ни до Дракона с его страстью всех поставить под ружьё, ни до цивилизации. Они другие. Не из этого мира. Они нас не замечают, есть мы или нет – в их картине Вселенной это ничего не меняет. Почему? Что делает их такими? В чём секрет вечности и неизменной отрешённости от всего? Я никогда не переставал думать об этом. Такой антисемитизм наизнанку. Какой мундир, Дан? Они никогда не поймут, о чём ты. Их можно убить, можно сжечь заживо, но заставить признать твою правоту невозможно. Их нельзя убедить или переделать, их просто не станет совсем, а большего ты не добьёшься.
Майзель смотрел на Корабельщикова, улыбаясь во всю свою драконью пасть:
– Ты прав, дружище. Ты прав, – и даже сам не ведаешь, насколько. И поэтому тоже. Это чучмеки хотят всех причесать под себя. Уравнять в дерьме. А вот это вряд ли. Это Европа, это наследие Цезаря Августа и Византии, это земли славян и Священной Римской Империи. Это принадлежит нам – не им. На вечные времена. Dixi .
– И вы поэтому так вызверились на албанцев?
– Таня! Сербы даже османам не сдавались. А тут какая-то рвань решила полстраны себе оттяпать под вопли "правозащитников". И пол-Македонии в придачу. Сейчас, дорогие. Как говорят в Одессе – два белых и третий, как снег.
– Чуть войну с НАТО не начали!
– Войну? С НАТО? Дюхон. Не смеши меня. Воевать более или менее сносно из этой компании могут только американцы. И британцы. А остальные – это просто парадные роты. Нет, конечно, нормальные мужики везде есть, но... – Майзель усмехнулся. – Но все они у нас. В Белом Корпусе. А эти?! Ни опыта, ни желания, ни сумасшедшинки, которая нужна для того, чтобы по-настоящему воевать, у этих селедок нет. Поэтому они и "сконили" – помнишь наше детское словечко?
– Помню-помню.
– Ни на что они не годны и не способны. Как тыловые и вспомогательные подразделения – да. А воевать... Да мы бы их так вместе с поляками и сербами шуганули, – они бы до самого Парижа с Брюсселем летели б. А японцы еще бы добавили.
– А почему – "Белый Корпус"? Туда что, только белых принимают на службу?
– Нет. Белый – цвет Закона и Порядка. Вот и все. И потом, мне не нравится термин "иностранный легион". Есть в этом что-то подлое.
– Это на самом деле твоя частная армия?
– Нет, конечно. Они помогают мне, когда необходимо. А поскольку управление армией у нас совершенно не бюрократическое, – Майзель усмехнулся. – Воевать с нами никто не может и не смеет. По-настоящему воевать. В том числе и НАТО.
– Да. Наслышаны мы про вашу армию.
– Дюхон, у них был такой фиговый расклад. Они могли только в Албании плацдарм создать. И нигде больше. И это значило – НАТО на стороне Албании. А мы... Мы бы отовсюду свалились. В считанные часы. А им... Пока согласуют в своих Брюсселях! Пока через парламенты финансирование протащат! Пока пацифисты вволю наорутся и натопаются! Как воевать-то с такими хвостами?! Так что прикинули они хрен к носу и решили: а пес с ними, с этими албанцами, пускай сами разбираются. Вот мы и устроили образцово-показательные выступления.
– А американцы-то что?!
– Они получили от нас неопровержимые доказательства, – во-первых, отсутствия "геноцида", а во-вторых – намерений УЧКистов и их контактов с шейхами и аятоллами. И штатники сказали – о'кей, ребята, разберитесь с этим дерьмом, у нас других дел по горло. А без Америки НАТО – это воздушный шарик на веревочке, а не военный блок. С британцами величество тоже договорился, как вы можете догадаться, он там все кнопочки знает. Ну, и ваш покорный слуга, конечно же, не сидел без дела.
– Ты, похоже, просто кайфуешь от этого всего!
– Обязательно. За веру, царя и отечество, – вперед, чудо-богатыри! – Майзель весело оскалился.
– А первая война? Там было далеко не все так однозначно!
– Да. Это так. Это правда. К сожалению. Но, выбирая между плохим и очень плохим, мы выбрали родственников. И не ошиблись, кстати. И они нашли путь к примирению – через монархию.
– Разве это была не твоя идея?
– Идея и техническое обеспечение – наши. А вот решение – их, Дюхон. Без решения такие вещи нереально осуществить, поверь.
– А не проще ли было отпустить?
– Куда отпустить, Танюша? Кого?
– На свободу. Всех отпустить. Албанцев, чеченцев. Пусть живут на свободе. Свобода – это холодный, пронизывающий ветер, Даник. Чтобы жить на свободе, надо таскать кирпичи и строить дом...
– Или отобрать его у тех, кто уже построил, – Майзель, усмехнувшись, посмотрел на Татьяну. – Ты все правильно говоришь, жена моего друга. Только не понимаешь, что их свобода – это убивать тебя в твоем доме. А моя свобода – убивать их в моем доме. И в твоем. И если они не усвоят этого урока, то убивать их везде. Пока не усвоят. Пока не поймут, что надо жить на свободе у себя, а не у меня. И когда они это поймут, мы им поможем. Поможем по-настоящему.
– Ты надеешься дожить? – усмехнулся Андрей.
– Обязательно, – опять оскалился Майзель. – Я ужасно здоровый, заметил, нет?
– А русские?
– И с русскими образуется. Дай только ночь простоять да день продержаться, Танюша. Выметем Лукашенко – а там и до России рукой подать. Конечно, там все так с бандюгами срослось, – едва ли не намертво. Там с чистого листа начинать надо, – и если честно, я даже не думал еще, с какого угла. Ну, ничего. Станут ездить, смотреть, восхищаться, – и захотят у себя так же сделать. И им тоже поможем.
– Пока ты его выметешь!
– Мы, Таня. Мы. Только вместе. Я могу его аннулировать хоть завтра. И что? Пустота имеет свойство заполняться дерьмом, а не амброзией. И вести схоластические споры о том, что лучше и приятнее для обоняния – дерьмо или кусок дерьма, мне совсем не хочется.
– Я знаю. Тебе... Нам нужно будет опереться на что-то, когда он... – Андрей замялся, – уйдет. А ничего нет. Ни общества, ни политиков, ни хозяйственников.
– Я думаю, ты не совсем прав, дружище, – покачал головой Майзель. – Есть такой замечательный мидраш на эту тему. Некий иудей, одетый в залатанный полотняный халат, обутый в сандалии, подвязанные веревками, стоял у ворот Вавилона, когда мимо проезжал знатный ассирийский вельможа. Тому стало жалко бедняка, и он воскликнул: как плохо вам живется, уважаемый! Я живу бедно, но не плохо, ответил тот. Одеваться в залатанный халат и носить дырявые сандалии – это значит жить бедно, но не плохо. Это называется "родиться в недобрый час". Не приходилось ли вам видеть, ваша милость, как лазает по деревьям большая обезьяна? Она без труда влезает на кедр или камфарное дерево, проворно прыгает с ветки на ветку так, что лучник не успевает и прицелиться в нее. Попав же в заросли мелкого и колючего кустарника, она ступает боком, неуклюже и озирается по сторонам, то и дело оступаясь и теряя равновесие. И не в том дело, что ей приходится прилагать больше усилий или мускулы ее ослабели. Просто она попала в неподходящую для нее обстановку и не имеет возможности показать, на что она способна. Так и человек: стоит ему оказаться в обществе дурного государя и чиновников-плутов, то даже если он хочет жить по-доброму, сможет ли он добиться желаемого... Так и с вами, друзья мои. И с русскими. Люди есть, нужно просто сдуть с них мусор.
– Не будешь же ты, в самом деле, оккупационную администрацию для этого учреждать?!
– Не хотелось бы, – кивнул Майзель.
– А из меня премьер-министр – как из говна пуля.
– Ну, это не совсем так. На премьера ты в своем нынешнем виде, конечно, не тянешь. Но ты можешь вырасти, потому что у тебя есть организаторская жилка и руководящий потенциал. Однако я не жду от тебя формирования теневого правительства, Андрей. Это бессмысленно на данном историческом этапе. И пойми, – героических поступков я от тебя тоже не жду. Каждый на своем месте приносит больше пользы, чем на чужом. А героев, которые будут брать штурмом гэбню и президенцию, я найду тоже.
– Один вопрос меня гложет, Дан. Почему ты сам занимаешься со мной? Ты бы мог это поручить своему Фонду. Или посольству.
– Стыдно, Корабельщиков. Ты же умный. Пошевели мозгой.
– Сдаюсь.
– Ты мой друг. Я за тебя отвечаю. И мне дороги все, кого я люблю. Тех, кого я люблю, я не могу никому поручить. А вас я люблю, ребята. И поэтому вы должны знать – не фонд и не посольство стоят за вами. Не Великое Чешское Королевство Богемии, Силезии и Моравии. Не "Golem Interworld". А я. Сам. Ты думаешь, я только королей и императоров люблю? Я люблю всех моих людей. И они платят мне тем же. И поэтому у нас получается что-то. Потихонечку, по чуть-чуть, мы вытащим из дерьма этот шарик, Дюхон. Вместе.
– Даник! Господи... Как тебя хватает на это?!
– Не знаю, Танюша. Как-то. Я очень хочу. Хотеть – значит мочь, – Майзель допил свое вино и кинул в рот несколько виноградин. И усмехнулся: – Ну, так, ребятишки. Закончили сопли пускать. У тебя есть кое-что в запасе, Андрей. Давай. Времени до утра порядочно.
– Это касается Брудермайера. Я говорил, Таня, ты помнишь? Они последнее время стали часто встречаться с людьми из Исламской конференции. И пошли такие упорные слухи про то, чтобы из диалога, христианско-иудейского, сделать триалог, так сказать. Они денег хотят, Дан. Думают, что смогут с шейхов тянуть, как с немецкого правительства и с Гирстайна. У Гирстайна проблемы какие-то, денег меньше стало заметно. А так... Ласковое теля... Только не выйдет. Если пустят эту братию туда, конец диалогу настанет, а "триалога" не выйдет. Только антисионистские резолюции. Нужно это прекратить. Это не сам Юлиус, понимаешь? Вернее... Он человек совершенно в таких вещах наивный.
– Я знаю, Андрей. Типичная проекция. Интеллигентско-христианская. Мы такие продвинутые и толерантные, и с этими мы сейчас побеседуем, и настанет во человецех мир, благоволение и сплошное вообще воздухов благорастворение. Только вот это вряд ли. Сможешь эту тенденцию свернуть?
– Один – нет. С другими – смогу. Но... А зачем ты им денег дал?
– Меня попросил Рикардо, и...
– Рикардо?
– Понтифик, Танечка. Они с Его Святейшеством... на ты?
– Обязательно.
– Вот, – Андрей сделал такое движение головой и руками, – "а кто бы сомневался".
– Убиться веником. Кошмар.
– Ты что-то начал говорить.
– Да. Они с понтификатом какую-то совместную комиссию должны финансировать, так чтобы это побыстрее устроить. Ну, и, кроме того, тебе немножко тыл обеспечить.
– То есть?!