Ее прозу называют жесткой, напряженной, яростной. Она умеет сделать внятным болезненный ритм сегодняшней жизни, вытянуть из гущи обыденности ключевые психологические проблемы. Ее излюбленные ситуации - ситуации крайностей - если любовь, то злосчастная мучительная, неизбывная ("Архитектор запятая не мой"); если героем в молодости была совершена ошибка, то непоправимая, повлиявшая на всю его жизнь ("Вышел месяц из тумана"). Это определяет и стиль автора, вызывающий самые разные толкования - от упреков в "словесной эквилибристике" до восторгов "гибкой, колдовской фразой".
Содержание:
Своими словами 1
Брысь, крокодил! 2
Архитектор запятая не мой 9
Начало 12
Увидеть дерево 19
Вышел месяц из тумана 26
Глава четвертая, рассказанная Геннадием 47
Марина Артуровна Вишневецкая
Вышел месяц из тумана
повести и рассказы
Своими словами
Рай - это не место, расположение которого возможно указать.
Рай - это Его неотлучное присутствие, которому нет и не может быть конца. Легко возразить, что и в мире, Им сотворенном, Он присутствует неотступно. Справедливо. Однако Рай есть постоянное переживание этого присутствия. Переживание это осуществляется двумя несовместимыми в обыденной жизни путями, двумя равными долями, из которых оно и состоит в течение всей единовременности. Доли эти - погруженность и удивление. Ты погружен в Его присутствие - точно рыба погружена Им в океан или звезда в черное пространство - в Него и в черное пространство, и точно рыба, и точно звезда, ты не можешь вообразить себе ничего иного, и тем не менее ты изумлен - может быть, тем, что ты не рыба, и не звезда, и не дерево клен, не дерево слива, не дерево ясень, не дерево береза, не дерево хлебное дерево… И удивление это само рождает имена.
Телесность мира в Раю не слабее нашей, обыденной, как принято думать, а напротив, гораздо чувствительней и значительно чувственней. Но эта ее небывалая интенсивность своей же собственной перенасыщенностью себя же испепеляет. Как солнце, брызжа через край той силой, которую вложил в него Создатель. И так всякая телесность. Например, рысь. Я бродил за нею, и лежал рядом с ней на утесе, и потом мчался за нею вниз. Я как будто бы видел сияющий сгусток, и на нем ее тугое мясо, и жилы, и кожу, и только потом ее пятнистую шерсть, я не буквально насквозь ее видел, но весь ее замысел был мне словно бы открыт. Собственно, он и источал интенсивность.
Недавно я наблюдал, как воробей заглатывает мохнатую зеленую гусеницу, покрытую оранжевыми кругами "глаз". Он заглатывал ее порциями, и "глаза" пропадали в нем по одному, а остальные от этого делались еще огромней и смотрели на меня еще более пристально. Немного похоже в Раю друг на друга смотрят деревья. Они сами так смотрят, но еще и Он - через них.
А ведь Он и лукав.
Я однажды проснулся, только небо было и облака - низко. А подо мною - очень мягкий, изумрудно-зеленый, с ноготь пальца моего - лес! Я лежал на лесах и лесах. И подумал: значит, я - это Он. Леса подо мной были еще удивительней тех лесов, которые бывали над. Я их гладил и рукой, и щекою, и они не ломались, я был невесом, я был Он. Я уже был в этом уверен и чрезмерно доволен. И раздвигал вершины деревьев, и разглядывал гибкие стволы и густые ветви - и ничего прекрасней, мне казалось, я еще не производил. Я приложил к ним ухо, чтобы услышать птиц, и в испуге вскочил. В ухо мне вгрызлась боль. Цепь кустов, я не видел их лежа, была неподалеку и обычного роста. Ухо мое кусала козявка. Я был я. Быть Им я не мог. И в насмешку - я теперь это так понимаю - тот лесок под ногами я назвал тогда "могх". Было стыдно. Но Он вел меня. И в самшитовой роще я снова гладил ветви, а потом я нашел смоковное дерево, и когда укусил его плод, то внутри его увидел звезды и ночь. И я понял: Он хочет, чтобы я тоже это пережил. И мне перестало быть стыдно.
Потом я сидел на берегу реки и смотрел на птицу чайку, какая она белая, и какая у нее черная голова, и как плавно Он вылепил ей грудь и всю ее - как плавно. А потом прилетела и стала ходить по песку тоже птица и тоже чайка, но намного меньшая, и черный цвет Он разместил на белом теперь иначе, Он им еще обвел крылья и на белую шею добавил черный ремешок. И чуть сплюснул ее по всей длине и расширил грудь. И я не знал, какая из них плавнее и какая больше чайка. И был ли у них один замысел или два разных. Но вдруг я ощутил занывшим ребром и крыльями рук, как Он был счастлив оба раза. И я ненадолго заплакал. Не знаю отчего. А потом я стал думать о ребре, оно мне мешало - сначала немного, а затем все сильней. И Он навел на меня сон, и, еще не проснувшись, я почувствовал облегчение. А когда я проснулся, я понял, что ребра во мне больше нет, и обрадовался, что опять больше ничего не стоит между нами. И я сел и увидел ее. Только что сотворенная, она излучала свой замысел сильнее всего вокруг, сильнее рыси и сильнее смоквы, - когда она в первый раз зевнула, ее рот был больше похож на ночь.
И я перестал разговаривать с Ним. Я водил ее повсюду и говорил: это дерево слива, это дерево ясень, это зверь крокодил, это зверь бык, это зверь серна, это тело Луна… И она изумлялась всему, что я показывал ей. Я же был изумлен только тем, что она сделана из кусочка меня… Не сотворена Им, а "сделана из меня". Теперь я думаю, это и было началом конца.
Но она первой сказала: "Смотри, тело Луна так похоже на тот плод, который Он запретил нам срывать". Она ради этого разбудила меня. Луна была полной. А еще через три ночи она опять разбудила меня: "Смотри, этот плод на небе!.. Кто его надкусил? Он?! Мне страшно. Может быть, Он от этого умер?" Я сказал: "Он не может умереть". И мы снова заснули.
Был день, было жарко, и мы лежали в реке, только головы на берегу. Она сказала: "Он так любит меня! Почему Он так любит меня? Я не думаю, что Он любит нас одинаково!" Я не успел ей ответить, она первой сказала: "Не говори! Ты все равно не знаешь всего!" - и при этом у нее были незнакомые рыбьи глаза. Но ведь она была сделана из кусочка меня, она не могла знать большего. Это я говорил ей: вот дерево слива, а вот бабочка стрекоза… Она улыбалась песку и молчала. А я умыл лицо рекой, и поэтому я не сразу заметил, что плачу. У меня больше не было Его. И у меня уже не было ее. И даже слезы вместо того, чтобы сразу стать рекой, затекали в меня через уши.
"Может быть, Он и тебя любит ничуть не меньше, - вдруг сказала она. - Это можно легко проверить". Я снова умыл лицо рекой и спросил: "А как?" Она сказала: "Ведь я не умерла! Видишь, я не умерла! Ты теперь тоже пойди и сорви ее. Она так хорошо утоляет жажду!" - и стала смотреть на крокодила, который медленно плыл мимо нас. Он уже не казался мне таким изумительно изумрудным, как прежде. "Это животное крокодил", - сказал я ей. Она сказала: "А вдруг ты умрешь? Я очень боюсь за тебя! Лучше не надо, не пробуй!"
А потом она встала и пошла. И я тоже пошел за ней. Сначала я думал только о том, что, если Он любит меня меньше, мне в самом деле лучше умереть. Эта мысль лежала во всю длину пологого склона, и я прошел ее всю до конца, лишь когда мы взобрались на поляну. И поляна опять лучилась, и сущность дождевого червя, хотя он был спрятан осотом, просвечивала сквозь лист. А она шла впереди меня и через плечо мне улыбалась: "Это ягода волчья ягода, это ягода земляника… это ягода - запретная ягода!" - и возле дерева остановилась. Его плоды были в самом деле чем-то похожи на полную луну. Я немного постоял в ожидании смерти и, не дождавшись, потянулся и сорвал. И снова немного постоял в ожидании. Мне начинало казаться, что Он любит меня не меньше, когда она вдруг закрыла лицо руками и жалобно всхлипнула: "Не ешь! Я боюсь!" Меня удивило, что на вкус эта ягода фрукт была горькой и только возбуждала жажду. И я сорвал еще одну, и мне стало нравиться, что во рту немного горчит. И, подпрыгнув, я схватился за ветку, и стал карабкаться вверх, и оттуда кричал: "Господи! Как же Ты любишь меня! Благодарю Тебя, Господи! Я так люблю Тебя, Господи! Не молчи, Господи! Только не молчи!"
Листья вокруг меня стали мелко дрожать. А потом на меня и на них стали падать капли. Она страшно вскрикнула внизу. И я стал к ней спускаться. Она тоже дрожала, как листья, и бормотала: "Он плачет, Он плачет… Он плачет из-за меня!" Я сказал ей: "Прикройся! - И увел ее в высокий куст и там сказал ей: - Это природное явление дождь".
Дождь быстро прошел. И она перестала дрожать, и погладила мне щеку, и сказала: "Я так рада, что Он любит нас одинаково!" - и у нее опять были незнакомые рыбьи глаза. Я сказал ей: "Почему-то Он перестал говорить со мной. Он говорит теперь с тобой?!" Она молчала. Я громко сказал: "Он говорит с тобой? Ты слышишь Его голос?!" - и стал трясти ее за плечи, и заметил, как интересно у нее прыгают груди, и спросил: "Почему они прыгают немного не вместе?" Она сказала: "Тебе это в самом деле интересно?" Она хотела сказать и что-то еще, но сверкнула молния, мы оба вскрикнули, это был огненный меч, он вращался во тьме и приближался, и в ужасе мы побежали. И сначала мы спрятались в пещере, но меч разнес ее, словно она была из песка, и мы опять бежали, и я уже знал, что не будет спасения. И я кричал: "Она - первая, Господи! Мне бы и в голову не пришло! Я люблю Тебя, Господи! Я люблю Тебя, как и раньше! Нет, сильнее, сильнее, чем раньше!" - и я больше не мог бежать и упал. И я думал, что умер. А когда я поднял лицо, меч был так далеко, как зарница. Вся трава вокруг и кусты были мутного серого цвета. Я поднялся и нигде ее не увидел. Я стал искать ее и не мог найти. И тогда я понял, Он обратил ее в прах, чтобы больше нам уже никто не мешал. И я плакал от страха и радости. И шел в ту сторону, где зарницей горел меч. Я шел долго, но меч не делался ближе. И тогда я решил взойти на пригорок, чтобы лучше увидеть оставшийся путь. На пригорке сидела чумазая женщина. Она что-то толкла в скорлупе большого ореха. И от этого ее груди прыгали немного не вместе. Я смотрел и не знал, она та же или ту Он уже прибрал и эта - другая. Она сказала: "Будешь ужинать?" - и голос у нее оказался совсем незнакомым. Тогда я почувствовал голод и сказал: "Буду".
Там, где раньше горел меч, просто горел закат. И я понял, что идти мне некуда. И стал есть из скорлупы толченые зерна, приправленные белым соком, а она сидела рядом и смотрела, как я ем. Сначала я хотел спросить: та же она или только что сделанная другая и один ли у них был замысел, но потом я подумал, что это теперь неважно, что я здесь тоже, конечно, совсем не тот… И от этого мне стало весело, и я бил себя по коленям и кричал, передразнивая того: "Господи! Она первая!" И она тоже от этого развеселилась и давала себя гладить руками. И мне стало еще веселей. А потом мы играли друг с другом, как это делают звери и птицы. И она от этого кричала: "Боже мой! Как сильно ты любишь меня! Люби еще, еще сильней!" И мне снова стало казаться, что она не другая, а та же самая женщина, из-за которой все и произошло. И когда она заснула, я долго ее разглядывал, но так и не смог ничего понять. И это мне не понравилось. И я подумал, что это и есть Его проклятье и что будет оно всегда. И забыть его можно на одно недолгое мгновение. И я разбудил ее и снова, как делают звери и птицы, это мгновение стал в ней искать.
Брысь, крокодил!
Он - Сережа.
Они - Леха и Шурик. Они - все. Все они!.. Им всем сегодня можно. Одному ему нельзя.
Он, Сережа, стоит у подъезда. Они, Леха и Шурик, раскручивают пустую карусель. Доломать ее хотят - не иначе. Ширява и Вейцик - им можно. Им в 16:00 всем можно!
А сделать пластическую операцию и тоже пойти! Чулок на голову натянуть: спокойно, Маша, я - Дубровский! Нет, шоколадку за рубль двадцать расплавить и - на голову: "Я прыехаля к вам Занзибара, дружба-фройншафт!" Маргоша сразу: "Оу, ес, ес, дружба!" - весь первый ряд расчистит и его усадит.
Он, Сережа, стоит на крыльце, и на него не капает. Они же, Ширява и Вейцик, мокнут. Им же хуже. Они карусель раскручивают и орут.
Вейцман:
- Дети! В подвале! Играли! В гестапо!
Ширява:
- Зверски! Замучен! Сантехник! Потапов!
Портфели в кучу листвы побросали. Куча как муравейник. Рыжие листья постепенно заползут в портфели и все там изъедят.
Мы - Сережа, Шурик, Леха. Так было утром и было всегда. Теперь же Сережа - он, тот самый, не для которого. А Ширява с Вейциком - они, все, которым… ГИПНОТИЗЕР! Невозможно, душно - заревет сейчас. Это как всю-всю жизнь ждать Нового года и в щелочку увидеть уже, как под елку что-то большое в шуршащей бумаге для тебя кладут, и в другую щелочку, как бабушка густой заварочный крем с ложки на пупырчатый корж стряхивает, - все это увидеть и без пяти полночь умереть. - ГИПНОТИЗЕР. Это вот как: как летом с ангиной два часа в электричке битком, все пересохло до кишок, как в тостере, а мама шепчет: "Потерпи-родненький-приедем-там-собачка-там-девочка-Санна-там-морс-из-клубники-только-потерпи!" И час еще надо на маленькой станции автобуса ждать, где негде сесть и можно только к стене прислониться, зато на ней есть выколупанная дыра "Девочка Санна и ее собачка" - только хвост осталось доколупать, но побелка набилась и больно под ногтем давит, а мама бормочет: "Не-повезло-тебе-с-мамой-больного-мальчика-в-такую-даль-но-если-бы-у-них-был-телефон-понимаешь?" А ты уже в озере плывешь, в котором вместо воды - морс из клубники. И говоришь: "Ладно, про собачку расскажи, она - какая?" И наконец автобус приходит, но очень маленький, и все толкают друг друга мешками и корзинами, никого внутрь не пуская. И когда вы в автобусе - это уже непонятно как. И уже неинтересно про собачку. И всю дорогу, как в дедушкиной игре: по кочкам, по кочкам, по буграм, по буграм, - а не смешно, и ты спрашиваешь, забываешь и снова спрашиваешь, много ли у них морса, а вдруг они выпили его уже, а вдруг он прокис, а вдруг там нет никого… А мама говорит: "Ну-что-ты-глупыш-мой-мы-же-за-неделю-уговорились-с-дядей-Борей-он-за-околицей-давно-стоит-нас-с-собачкой-встречает!" А после автобуса надо трудно идти в высокой траве. И дяди Бори нету ни за околицей, ни после околицы, и собачки нету - не лает. И замок на двери пребольшой. "Этого не может быть!" - кричит мама и так кулаком в окно колотит - вот-вот треснет. И ты говоришь: "А может, они морс на крылечке оставили?" А мама не слышит: "Вот скот!" А ты говоришь: "Кто скот?" А мама: "Маленький-миленький! - и целует, целует мокрыми от слез губами. - Прости-меня-господи-ты-боже-мой! Скот - в хлеву. Мычит, некормленый!" И вот только тут до тебя доходит: морса не будет, Морзе: точка, точка, тире - папа, спаси нас! - не будет.
Шурик в перекладину впился, по бочонку побежал. Ширява рядом стоит. И орут хором:
- Маленький! Мальчик! Зенитку! Нашел!
Ту! Сто четыре! В Москву! Не пришел!
Японочка Казя, как маленькая лошадь, не мигая, косит глазом на обрубок хвоста. Его очень вдумчиво обнюхивает Том, по приметам белый, а сейчас просто грязный болонк. У него было трудное детство - он два раза щенком терялся, и они с мальчишками на велосипедах повсюду объявления расклеивали.
"17 октября. В Актовом зале. В 16:00!"
Сережа три раза проверял, на всех переменах: объявление гипнотизировало само. Отменяло волю и слух. Всех делало лупоглазыми Казями. Даже звонка никто не услышал и как Маргоша откуда-то выросла: "Вам на урок - особое приглашение?!" А Викин папа в Полтаве ходил к колонке полуголый. "Нет в жизни счастья" - это на левом плече было написано. А на правой руке: "Года идут, а счастья нет".
Вшшшшш! - во двор врывается синий "жигуленок", и в первой же луже у него вырастают два больших, шумно опадающих крыла. Во второй луже они вскидываются уже совсем по-лебединому: вшш-ж!
Казина старушка тоже залюбовалась ими и не успела вовремя отбежать.
- Хам! Вы - хам! Хам! Что смотрите? - это она уже Леше и Шурику кричит. - Такими же хамами хотите вырасти? Пионеры называются. Казя, я ухожу! А ты - как знаешь!
Голос ее плачет, усатая губа дрожит. А главное - она истекает грязью и никуда не уходит. Теперь уже Казя нюхает под хвостом у Тома. Ее умное, как у отоларинголога Софьи Марковны, лицо вот-вот, кажется, заговорит и поставит правильный диагноз.
Ничего бы этого не произошло, 1) если бы Казя надула посреди кухни и они бы за ненадобностью никуда не пошли; 2) если бы она в прошлом году заразилась чумкой и тоже, как бедный Чарли, умерла; 3) если бы сама эта бабушка погибла от чумы в Одессе, а лучше бы осталась жива, но во время первой мировой войны эмигрировала на остров Елены, впоследствии названный в ее честь; 4) если бы он скатал сочинение у Чебоксаровой - своими словами, конечно, и был бы сейчас как все они, все, которым - тьфу! 5) если бы он с Симагой зашел в "Союзпечать" посмотреть новые марки и ничего бы этого не увидел; 6) если бы синий "жигуленок" пять минут назад, спасая жизнь разыгравшихся на проезжей части старшеклассников, резко свернул и врезался - во что бы? - Сережа додумать не успел: как только он ключом на веревочке открыл дверь - зазвонил телефон.
- Говорите!
- Серый? Мы те из автомата звоним. Выглянь - тебе Леха стоит рукой махает.
- Щас! Давно не виделись!
- Серый! Значит, план такой: заходим с тылу!
- Я трубку кладу.
- Тьмы-ты-ты! Стоп! Ширява говорить будет!
И Вейцик Лехе трубку отдал.
- Серый, привет!
- Отвяжитесь, а? Может, вам весело, а кому-то, может…
- А ты, парень, как хотел? За призыв к войне - знаешь что? Карается законом Конституции СССР - до высшей меры!
- Кто призывал? Я призывал? Я только написал… И тут опять Вейцик в трубке говорит:
- Ты приходи, слышь? Только не сразу. Маргоша - дура слабонервная, он ее первую отключит. Как понял? Прием!
- Пусть сначала Ширява скажет: высшая мера - за что?! Я же в журнале прочел. Понимаешь, я…
У! у! у! у! у! - гудки. Ширява - не иначе - на рычаг нажал.
У! у! у! - как в питомнике обезьяньем. И он на стол трубку положил, чтобы прекратить, если у них еще двушки есть.