Он попробовал воду рукой и шагнул в нее. Успев сделаться комнатной, то есть липкой и плотной, вода нисколько не освежала, но отнимала у тела усталость, животик и то, что Людася называла вторым затылком и третьей с четвертой лопатками. А ведь в этой почти невесомости он и жил - всё буквально, и Мефистофель не нужен! - жил годами, вымахивал над волейбольной сеткой, звонко вбивая "колы", проносился по лестницам с лифтом наперегонки - вверх, вниз же - просто перебирая воздух ногами, гоцал на велосипеде, не ездил, а именно гоцал… пока Нина ему не сказала, что и этого слова в русском нет.
Ночь перед их первой встречей, как река без мостов и без лунной дорожки, потерялась, отбилась от берегов. На одном из них, но каком, уже было неясно, был отец, переставший с ним разговаривать из-за "самоуправства с жилплощадью, на которой ты не прописан", и еще там был Влад, брови домиком, губы тюбиком - чемпион по художественному свисту, - Игорь не смог, не отважился рассказать ему о назначенной встрече. Потому что он не был уверен, что Нина придет, потому что у Влада уже третий месяц была собственная, через три дня на четвертый, круглосуточная медсестра - семь раз в месяц, а в прошлом месяце вышло даже все восемь раз - Зина. Влад влюблялся в нее все сильнее, и все больше ревновал ее к Мишке, и дошел уже до того, что стал сыпать ей в вино димедрол и пытался ее разбудить, бормоча: "Это я - Михаил!" - тряс и даже хлестал по лицу, почему-то считая, что в беспамятстве она обязательно себя выдаст. А когда после Нового года Миша свалился с воспалением легких, Влад придумал, чтоб Игорь ей позвонил: дескать, Миша вас просит прийти в три часа, потому что он будет в квартире один. И пока ее вызывали из больничных, бесконечных, как двенадцатиперстная кишка, закоулков, Игорь от страха вгонял себе ногти в ладонь, Влад же, развалясь на кушетке, насвистывал "Маленькую ночную серенаду" - с таким чувством, с такими нюансами, что казалось, будь он стеклодувом, этот миг озарения навсегда уцелел бы в какой-нибудь плавной и удлиненной, с зеленоватым отливом вазе. Наконец на другом конце провода грубовато сказали: "Але!" - и после паузы нежно и жарко: "Владька, ты?" - цепь замкнулась, он задымился негодным сопротивлением и ударил ладонью рычаг.
В ночь перед первым свиданием с Ниной - без берегов, без луны и без звезд, даже без видимости течения - он вписал в дневничок:
Признаки настоящего:
1) протекает только в настоящем, как электрический ток и эрекция;
2) порождает жизнь, свет или смерть, как эрекция и электрический ток.
В магазине "Ведмедик" на площади Тевелева он купил триста граммов казинак, чтобы грызть по дороге, - он не знал, по дороге куда. Нина долго не шла, было ветрено и очень сыро, он надвинул ушанку на самые уши - казинаки загромыхали во всей голове. И поэтому он не сразу услышал, как она его окликает с подножки троллейбуса. И запрыгнул уже почти на ходу, а она объявила: "Мы с тобой едем в "Грот"!" Это был такой бар, только-только открывшийся, по харьковским меркам совершенно парижский, здесь и днем был разлит полумрак, вместо окон золотистыми рыбками или синими осьминогами мерцали подсвеченные витражи, пол был, правда, в окурках и не было вешалки - но зато среди прочих ингредиентов в коктейле "Зарница" гордо значилось "Наполеон".
Он вернулся от стойки с этой самой "Зарницей" и заметил, запахло духами, потому что она сняла шубу. Под нейлоновой блузкой, будто две театральные маски, проступили атласные чашечки. Он почувствовал, как загораются уши - от мороза, но этого ей ведь не скажешь - и, достав из кармана спички, стал их жечь, оплавляя в бокале соломинку. Нина фыркнула: "Ненавижу, когда портят вещи! - и через стол потянулась к нему с сигаретой, театральные маски тревожно качнулись. - Ты согласен, что главное в жизни - созидание?" Подпалив сигарету, он сказал: "Я не знаю. Потому что не знаю, для чего это все - жизнь, Земля, человечество! И не делай, пожалуйста, вид, что ты знаешь!" - "Игоречек! Я знаю! - и после детской короткой затяжки спросила сквозь дым: - Слово экзистенциализм тебе о чем-нибудь говорит?" - "А тебе говорят что-нибудь такие слова, как ферромагнетизм, монохроматизм? Или лучше потреплемся про реверберацию?!" - "Споры физиков и лириков давно потеряли свою актуальность! Физикам тоже не вредно бы знать, что человек как существо устремленное к смерти обязан себя всякий миг созидать! - И вдруг строго сказала, посмотрев на часы: - Скоро Влад подойдет. Извини, я его пригласила… для компании. Ничего? Вы же с ним неразлучны!" Он кивнул: "Ничего. Неразлучны…" - и почувствовал, кроме неловкости и обиды, что, пожалуй, так будет и лучше, Влад возьмет разговор на себя, запоет, засвистит, заиграет бровями, у него даже кости на пальцах хрустят музыкально и в такт. Он же, Игорь, тогда сможет просто сидеть и смотреть, как все время живут эти вспухшие губы, и театральные маски под ними, и так часто меняющиеся глаза, вот сейчас, например, они плавают, будто льдинки в коктейле, истончаясь и тая.
"Пока он не пришел! - Нина цепко взяла его за руку, сдавила запястье: - Я тебе наврала, говоря что мне нужен мужчина. Я уже попыталась с одним, он из нашего института культуры, с режиссерского курса. И не вышло, я его прогнала! Мы уже с ним лежали в постели, и я вдруг поняла… Извини! У меня недержание речи! Бляха-муха! А слушаешь ты хорошо! Может, мы повторим?" Он не понял: "Мы? - задохнулся. - Мы с тобой?" - "Ну а с кем же? У тебя деньги есть? Очень классный коктейль!" Он кивнул, пересохшие гланды - у него был хронический тонзиллит, и они отзывались на все, как душа, - коряво уперлись в нёбо. Раздышался он только у стойки, заказав ей "Зарницу", а себе на последние рубль шестьдесят полстакана шампанского.
Когда Игорь вернулся, Нина куталась в шубу, ее губы, казалось, набухли еще больше, льдинки глаз истончились и стали темней: "Я его прогнала, потому что я вдруг поняла, елки-палки, да что же я делаю? Это я ведь блужу, вашу мать! - и ударила кулачком по столу. - Только с первым мужчиной… мотай, Игоречек, на ус, повторяй про себя: только с первою женщиной это - не блуд… боже мой, это все совершенно невинно и чисто, как в раю!" - на ресницах, опушенных тушью, повисли слезинки; тушь была хоть и черной, а все равно походила на иней. Он сказал, чтоб ее успокоить: "Но ведь ты не снегурочка. Это снегурочка любит только раз в жизни!" - "Ай, как много бы я, Игоречек, дала, чтоб растаять весной! - черно-серые струйки набежали на скулы и хлынули вниз. - Потому что все лучшее про-изо-шло! Я не знаю, для чего мне жить дальше!" - "Знаешь-знаешь!" - и он подмигнул ей и понял, что чуточку пьян, ноги ватно осели, не обещая обычного послушания. Нина всхлипнула, закусила большую губу и умудрилась ему улыбнуться одной только верхней. А глазами уперлась в его ошарашенные глаза. И смотрела на их трепыханье, как в прорубь, не подсекая. Время больше не шло. Игорь вдруг ощутил, что касаний не надо, что, оказывается, и без слипшихся в общий ком губ можно слиться и медленно перетекать то туда, то обратно, друг в друга - без губ и без рук это только и можно, до потери себя, до потери ее, до улета на Альфу Центавра…
Влад не шел - потому что сидел через стол у стены, попивая коктейль и поглядывая на них из-за спин и голов! А потом они вышли наружу, потому что у Игоря кончились деньги и он выдумал, что хотел бы пройтись подышать. Они вышли и замерли. Час назад еще мокрый и черный город оказался весь в белом, стертые вечерним сумраком деревья выплывали из темноты коралловым рифом. Можно было подумать, что прошла половина вечности, накатил океан, нагудел, наплодил и отхлынул - Игорь так и подумал и в предвкушении ее второй половины снял ушанку из кролика и уставился в звездное небо. Он трезвел, ноги в общем-то слушались, но на небе все-таки что-то звучало - это чувство потом повторилось всего раза два и прошло вместе с юностью, - звучало пронзительно и неслышно, как подтаивающий возле люка снег, которому все равно - быть ли ледышкой в земле, ручьем ли, вином ли, блевотиной или снова идеальным кристалликом снега. Все уравнивающее и увязывающее все равно, очевидно, в тот миг и звучало, всё всему: звезды - снегу, песчинка - Земле, миг - Вселенной.
Влад обрушился сзади, стиснув Игоря с Ниной, прижал их друг к другу плечами: "Вы смотрелись за столиком колоссально! Вы, поручик, и эта знойная женщина - мечта поэта!" Он как будто решил все за них, так и вел себя весь этот вечер, брал их за руки, соединял их ладони, восклицал, обращаясь непонятно к кому: "Дышите глубже: вы взволнованы!" - или пел своим бархатным, вкрадчивым голосом: "Устал я греться у чужого огня! Но где же сердце, что полюбит меня?" Шли они к Москалевке, перебрасываясь снежками, перепрыгивая через скамейки, но почему-то вдруг оказались под окном у Пашки Малого и стали дружно вопить: "Павло! Выходи!"
Пашка выбежал вместе с Большим и еще почему-то с санями, в которые сразу же во дворе усадили Нину. Запрягались по двое, бежали споро, хотя под полозьями скрежетал то и дело асфальт. На крутом повороте санки врезались в театральную тумбу - это Влад шутки ради резко их развернул - Нина вывалилась на землю, закричала, скрючив правую ногу, и некрасиво отбросила левую - на тумбе над самой ее головой темнела афиша "Цирк лилипутов". Пашка с Павлом бежали из темноты. Влад таращил глаза и кадык, Игорь бросился к ней, встал на оба колена… Нина сблизила веки, он подумал: от боли, а она вдруг шепнула: "Ты бы мог полюбить хромоножку, калеку - мог бы? Это тест! Да, нет? Сразу!" - "Я не знаю," - он так и стоял на коленях, когда Нина легко поднялась: "Влад! А ты? Ты бы мог взять в жены калеку?" Влад ответил не сразу: "Я? Калеку? - разбежался, ударил ногой по стволу, уронив на их головы комья мокрого снега. - В жены взял бы, в любовницы - нет!" Игорь как бы старательно чистил промокшие брюки, гланды снова заныли, он видел затылком их притихшие, взрослые лица - настоящая жизнь, как всегда, настигала других. Впрочем, это был миг. Подбежавший Малой завопил: "На арене! Весь вечер! Лилипуты и их дрессированные тараканы! - и, схватив за веревку санки, стал их дергать: - Але ап! Ап! Ап!" - вдруг упал на них пузом и ринулся вниз, мимо лестницы, ускользавшей в какой-то неведомый переулок.
И, дождавшись Большого, они все побежали за ним. Но Малой почти сразу потерялся из вида. И, увидев вдали у забора какую-то тень, они ринулись к ней. Тень шарахнулась, бросилась прочь…
Будто сетка из йода, наложенная на припухший ушиб, Москалевка рябила скрещениями переулков и улиц. Поначалу казалось, это все же Малой удирает, заманивая их в эти дебри из двухэтажных полубараков и частных домишек. Там и здесь, громыхая цепями, визжали собаки. Непривязанные же мчались с ними наперегонки вдоль забора, наткнувшись на соседскую изгородь, с хрипом грызли ее, а иные, вдруг взмыв, точно сало на раскалившейся сковородке, с визгом падали вниз. Они чуяли, мчится стая, и бесились, и с яростью призывали соседских собак отогнать ее, нет, догнать и задрать. И от этой неотступающей жути бежалось еще веселей.
Тень метнулась через пустырь, безошибочно огибая траншеи, отыскала калитку в бесконечном деревянном заборе и исчезла за ней. Это значило, что три переулка они гнали не Пашку Малого, а какого-то типа с дыхалкой, как у мастера спорта. Это Нина сказала, поперхнувшись одышливым смехом, и запрыгнула на металлическую трубу, а с нее на приваленное к забору дерево. Влад сказал: "Он подштанники сейчас сушит - твой мастер спорта!"
Их четыре поспешных, коротких смешка отлетели с облачками горячего пара в тишину - потому что собаки замолкли - и от этого стало как-то не по себе. Большой высморкался в два пальца - для солидности, но без всякой привычки (каждый день ему бабушка клала в карман до трескучести свежий платок): "Пошукать бы Малого! А то…" - и, беспомощно растопырив ладонь, отошел и потер ее о штакетник.
"Я однажды заблудилась в лесу! Это было так грандиозно! - Нина села на ствол и, закинув лицо к еще желтой, еще невысокой луне, говорить стала ей, как прилив, вся немного приподнимаясь: - Вы представьте! Вокруг ни души и темнеет… Бляха-муха! Что делать? И я чувствую, что хожу-то по кругу, вот в чем ужас. И уже мне мерещатся волки! Только небо еще голубое, а в подлесок оглянешься - боже, кто-то шевелится и ни зги! Как я эту тропинку нашарила?! Чудом! И пошла я по ней. Потому что в потемках она светлела и вела, и вела, и я верила ей… и на ней я так много всего поняла - про себя, про людей, протоптавших ее, и про то, что без этих совершенно ведь безымянных людей я погибла бы! Мы нераздельны - мы все! Но чтоб это понять, мне понадобилось заблудиться, пережить этот ужас!.. - Опрокинутое лицо отражало луну и луной же вдруг глянуло вниз: - Паша, Игорь, поймите! Надо дать человеку возможность попасть в экстремальную ситуацию! И Малой сейчас прозревает такое, что вам и не снилось!" Влад качнул ее ногу, обутую в рыжий сапог: "Если так рассуждать, то парнишка, который от страха нассал или серет сейчас за забором, он постиг, я не знаю… смысл жизни!" - это Влад сказал, именно Влад, правда, как бы с усмешкой, но Нина ее не заметила и соскочила ему прямо в руки: "Ну конечно же! Владик, это конгениально!" - И они вдруг помчались вприпрыжку, перебрасываясь снежками, и куда-то свернули - Игорь с Пашкой, остановившись раскурить отсыревший "Дымок", не успели заметить куда.
А когда Игорь бросился к перекрестку, освещенные низкими окнами улочки были пусты, на одной паутинились невысокие, очевидно, плодовые деревца, а в конце ее голосили собаки. Он рванулся на лай, вместо ревности (ведь у Влада была круглосуточная медсестра) ощущая сосущий под гландами страх никогда ее не увидеть. Тучный Пашка сопел позади, отставая все больше и больше. Никогда ее не увидеть, потому что на Москалевке полно босячья, не поэтому, потому что она, как снегурка, взялась ниоткуда - поскользнувшись, он растянулся, оцарапав ледышкой щеку, - потому что в ней свет, бьющий прямо из глаз, и какая-то тайна, как в желтой пушистой пчеле, тайна пользы, и танца, и деловитости…
Он проснулся под утро впотьмах с тем же страхом потери, но еще и с неведомым прежде ощущением человека как чего-то другого - никогда и никто, даже мама, даже в детстве не была для него чем-то большим и тем более чем-то иным; это было так поглощающе ново - ощущение человека как шороха снега, как громкой и ломкой сосульки, всех сосулек на свете, всех ручьев и речушек, взъерепенившихся, чтоб снести свой тяжелый, онемевший хребет… чтоб снести его к главной реке, чтоб она разлилась широко-широко и на этих лугах разрослись колокольчики, клевер, ромашки, разрослись для того лишь, чтоб тысячи пчел к ним с гудением ринулись, в них зарылись… На будильнике было меньше пяти. Мать с отцом спали тут же за пианино, разделявшим их двадцать метров на гостиную-детскую и - это странное слово мать всегда говорила с прононсом - будуар-э-альков. Он сидел в своем кресле-кровати, обнимая подушку, вжимая ее туда, где дремал его "взбалмошный друг"… да, обычно хлопот с ним хватало, но теперь с появлением Нины друг затих - почему, непонятно - он решил, потому что ничуть он в нее не влюблен, это в принципе что-то другое, как шаги Нила Армстронга - вскользь, вплавь, влет - по Луне, то есть вовсе уже не шаги!
И при слове организация (кстати, сказанном ведь не кем-нибудь, именно Владом - либо в тот же день, либо, максимум, через день в раздевалке лабораторного корпуса: "Впятером, как кулак: Нина, я, ты, Большой и Малой. В понедельник и пятницу, место будет меняться…") Игорь только и мог ощутить, что все будет, все только еще начинается, потому что два раза в неделю рядом с ней, вслед за ней - вплавь, вскользь, влет… И, как Влад, крепко стиснув кулак, он сказал: "Заседание продолжается!"
Только Пашка Большой поначалу энтузиазма не выказал: "А зачем? Объясните мне сверхзадачу!" Они вызвали его из квартиры во двор - телефон у него, безусловно, прослушивался из-за деда, известного венеролога, лечившего даже обкомовских шишек, - завели его в домик на детской площадке, здесь хотя и воняло мочой, но казалось, что сумрак и теснота гарантируют конспирацию. Влад сказал: "Объясняю! Это - проверка на вшивость - всех, тебя в том числе!" - и подействовало неотразимо. Пашка высморкался в два пальца: "А я что? Разве против?" - и одним точным взмахом припечатал короткий ошметок к переплету окошка.
В первый раз собрались у Малого, без свидетелей, мать ушла во вторую смену, а сестру он отправил к подружке попиликать на скрипочке у нее. Сели молча, даже как-то немного торжественно за овальным столом, для ведения протокола Нина вынула двухкопеечную тетрадку и вести ее попросила очень просто, почти по-домашнему - Игоря. Но на плюшевой скатерти оказалось писать неудобно, и Малой ее снял, но, увидев на желтой столешнице черные пятна от чайника и утюга, предложил заседать при свечах.
В самом деле, в подрагивающем полумраке говорить оказалось много легче. И тот же Малой, от волнения спотыкаясь о буквы, вдруг сказал: "Первым пунктом устава запишите: добро должно быть с кулаками!" Нина вежливо возразила: "Нет, начать нам придется, увы, с дисциплины. Мы с друзьями в Москве затевали однажды не то что организацию, так, одну только хилую акцию, но и тут помешал этот вечный, незыблемый индивидуализм! И поэтому первым пунктом, - и как будто печально вздохнула, - извините, демократический централизм!" - и внесла предложение называть себя лютыми в честь февраля, ну и в честь остального - непреклонности, спаянности в одно целое, как кулак, так что клички придумались уже сами: для Малого - Мизинчик, для Игоря - Безымянный, для Большого - Большой, но потом конспирации ради постановили называть его Средним, а Большим стала Нина; Влад сказал, что хотел бы именоваться Перстом, и добавил уже с поволокою в голосе: "Не указующим, а одиноким!" Нина вспыхнула: "Это фронда?! Безымянный, не надо писать все подряд! Это хуже, чем фронда, - это болото! Впрочем!.. - и закусила большую губу. - Указательных, в самом деле, быть у нас не должно. Кто за то, чтобы Влад шел под именем Перст? Раз, два, три… Принимается большинством! Безымянный, раз мы голосуем, пиши!"