Было ясно как день, что плохое с Кириллом не может случиться. Завтра он его выкупит… Завтра все образуется. Но пошел-то к ним Кира сегодня.
Ну и что? Ну пошел.
Вот в чем штука - в дурацкости совпадения: он стращал себя все это утро и поэтому был готов испугаться. И поэтому, только поэтому и испугался!
Взвыли трубы так, словно им тоже было невмоготу от саднящей тоски… Захрипела вода, заурчала, зафыркала, брызжа ржавой слюной.
Он стоял среди кухни и смотрел на ее извержение. Почему-то опять захотелось одеться… Чтобы выехать по звонку, если Кира ему позвонит… Быть готовым помочь. Быть готовым и не иметь ни малейшего шанса. Сжечь все книжки. Да, сжечь. Если это не шанс, то хотя бы какое-то действие… Первобытное. Но когда-то кому-то ведь помогало…
И вернулся к дивану… Кирка вышел из дома… Кандидату наук неприлично уподобляться неандертальцу… Да и как их сожжешь в тесноте, в духоте? Книжек было всего восемнадцать. Он собрал их в охапку… Кира едет сейчас к ним на стрелку… У него был спокойный, уверенный голос. Это важно. Бьют только тех, кто боится; И они в этом гребаном лютом своем состоянии инстинктивно всегда выбирали того, кто от них побежит.
Сжечь, поскольку бездействие порождает глупейшие страхи. А молитв (это все-таки хоть какое-то действие!)… нет, молитв он не знает. Только Нинину, самодельную, ту, что Юрка принес, смяв ее в потный ком:
"Господи, дай быть орудием в руце Твоей, удостой меня, Господи! И во всяком, кто встретится со мной, дай увидеть орудие Твое и не убояться. Ибо всё в Твоей власти и на всё Твоя воля!" И внизу - мелко-мелко приписка: "Это тоже свидетельство моего, ты однажды сказал, "неизбывного волюнтаризма", это я сочинила, но мне помогает! Вдруг когда-нибудь и тебе пригодится".
Он стоял теперь в ванной - ноги сами пришли, - говоря себе: это подмена, так нечестно, ведь ты же хотел эти книжки порвать еще утром, хотел и порви, но не надо, не надо комедий с ритуальным огнем! Кирка едет сейчас к ним на стрелку… еще рано, он не доехал еще.
А потом руки сами их бросили в воду, все восемнадцать… потому, может быть, что вода - не огонь. Книжки плавали, как кувшинки, как листья, не намокая! Он толкал их на дно, а они моментально всплывали… Он листал их. Страницы, которые он открывал, покрывались водой. Но от этого строчки лишь делались ярче:
Почему-то ведь именно Моисею, убившему египтянина…
Игорь вышел на кухню. Во-первых, часть записей можно будет по памяти восстановить. Во-вторых, хоть сейчас можно вынуть их все и до вечера просушить на балконе!
Но зачем? Для чего? Для кого? Для посмертного пребывания с Киркой - но чьего пребывания? Совершенно ему и тебе постороннего человека!
Он взял с полки блокнот, в нем Наташа держала рецепты, рядом был карандаш… Сел за стол, вырвал лист, написал:
"Постижение мира возможно и через чувство вины - вот чего я всегда был лишен. Может быть, постижение мира вообще невозможно без чувства вины…"
И - с абзаца:
"Бог умер не где-нибудь за горизонтом, а во мне, остальное уже не имеет значения (и тем более ханжество Л.)".
И - с абзаца:
"Раз я это пишу, Он не умер, Он умирает сейчас".
Дождь, должно быть, прошел. Детский голос кричал за окном:
- Баба, ба! Червяк! Настоящий! Посмотри же!
Он писал на обрывке, поспешно, карандашом, с непонятной уверенностью в том, что это… не то чтобы охраняет Кирилла, но все же имеет к тому, что сейчас происходит с ним, некое отношение… Только думать об этом было больше не нужно.
"Афоризм есть кратчайшее расстояние между двумя точками, мысль же - то, что невыразимо, - твое личное в них пребывание, сразу в обеих".
И - с абзаца:
"Просто втиснуть себя в бесконечность смотрящих друг в друга зеркал и настырно смотреть вместе с ними…"
Под окном все еще верещал детский голос:
- А живот у него длинный-длинный, ой… и розовый!
Глава четвертая, рассказанная Геннадием
Тьма.
Ни зги.
Ни души.
Ни звука.
Не ночь.
Прибывание в пребывание…
Сенсорная депривация? Границы "я" еще не размыты. Не раз мыты - ибо!
Тьматьматьматьматьматьмать…
А.Вознесенскому: с восторгом прочел Вашу тьмутьмутьмутьмуть.
Призванный фиксировать - фиксирую: ни зги, ни души, ни звука, не ночь. Чем-то похоже на послесмертие, верь я в него.
Вот на что похоже: на месть постмодерниста "реалисту"… Вообще всему и всем, кто следом за Блоком продолжает уповать на неслиянность, но и неразрывность жизни, искусства и политики. Да. Не устану повторять!
Более всего гнетет не тьма, а отсутствие звуков, ибо тьма есть исчезновение пространства, беззвучность же - исчезновение времени. Пространство пребывает: что мы ему, что оно нам? Лишь время прибывает. И убывает лишь время. И вместе с ним - мы. А звуки - вешки. Вешки и вестники.
Ветер есть время, изображенное средствами пространства. Только от ветра, ударов сердца и тиканья часов перехватывает дух.
Мне всегда хотелось составить этакий дальневосточный реестрик.
ОТЧЕГО ПЕРЕХВАТЬШАЕТ ДЫХАНИЕ:
1. От синего на зеленом.
2. От ночного звонка.
3. От незабудки.
4. От пушка, от душистой ее опушки… (Надо же, уже перехватило!)
5. От трупа сбитой собаки.
6. От ударов сердца.
(Раз, два, три. Ничего не произошло.)
Особенно если это - удары сердца другого человека. Или воробья в ладони - их учащенность, их, животных, более быстрый бег мимо равномерно расставленных вешек - еще более стремительный, чем наш, - куда уж, казалось бы, более!..
Если это пьеса, а это - ремарка, автор же этой пьесы, по замыслу автора, я - то: сцена погружена во тьму. После чего я умолкаю и жду. После чего в тексте возникают страницы чистейшего черного цвета.
Роль фиксатора, фиксирующего ничто. Черное на черном.
Раз, два, три - ничего не произошло.
Когда радостно-телесные меркантильные греки вычли из жизни все живое, они получили то, что имею сейчас и я. Смерть как нежизнь. Логично, арифметично. Но бездарно же!
Неприятно, что вычеркнуть из этого уже ничего нельзя. Но замолчать в пустоте - значит исчезнуть. Раствориться. Сжечь дневники и записные книжки, собрать по друзьям и любимым письма, и в тот же костер с фотографиями вкупе - карточки из поликлиник, военкомата, РЭУ, но их еще выкрасть надо. А тиражи? Один "новомирский" чего стоит! Как сладко, однако, засосало под ложечкой. Оттого ли, что наследил, оттого ли, что подтереть все разом надумал… Меня не было, не было - меня уже нет. Есть сорок пятое мартобря. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… Он - наше все. С ума, сума, сумма… Я мечтал быть книгопродавцем спичек.
- Геша? Геша!
- А… Аня?
- Ты не знаешь, как здесь зажечь свет?
- Анюша!
- Свет зажги!
- А знаешь, я здесь рассказчик. Меня назначили. Я сейчас буду говорить: вошла Анна, синея глазами.
- Это не пьеса.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Послушай, найдешь выключатель…
- Я боюсь обмануть твои ожидания.
- Если найдешь выключатель или волшебное слово, то сразу не зажигай. Сколько мне может быть лет? Сейчас! Сколько?
- Вошла Анна, молодая женщина без определенного возраста.
- А себя ты насколько сейчас ощущаешь?
- На три с плюсом.
- У мужчин это бывает в шестьдесят!
- Если бы ты от меня не шарахалась, я бы тебя приголубил и все бы тебе рассказал.
- Бюст на месте.
- Упругий?
- Нормальный. Почему ты сказал, что ты - рассказчик?
- Это так.
- И о чем, интересно, рассказ?
- Я констатирую происходящее.
- Констатируют, Гешенька, смерть. Вот я и думаю, если он умер, мы теперь, что же, не живые и не мертвые?!
- Вероятнее, он умирает. И в его агонизирующем мозге…
- А мог он вот только что написать: прошло 30 лет? Мог?
- Но это, Аннушка, не роман!
- Роман. Да вот беда: не наш с тобой! Ума не приложу, с чего бы это ты - здесь!
- Значит, с чего бы это ты здесь, тебе понятно?
- Только бы он не окочурился!
- Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…
- Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?
- Когда же ты успела? Аня!
Она молчит. Она уверена, что этот роман о ней. О ней и о нем. Мне ли не знать, кого бы она хотела здесь встретить?
- Аня!
Ее нет. Не притаилась же.
- Анюша!
Но зато есть несколько страниц. И пусть я окажусь дурак дураком, пусть параллельно, на этом же листе уступами ускользает вниз неведомый мне диалог Ани с ним (я знаю его имя, мне не нравится его имя) - я буду анализировать то, что знаю. Всем прочим оставляю возможность наслаждаться игрой несоответствий. Но ведь ее еще надо суметь организовать. А по силенкам ли, коллега? Скажи мне, кто твой герой, и я скажу тебе, кто ты. А я не Леверкюн, и не Лужин, и не доктор из одноименного ему романа. Я вообще не понимаю, как можно было вообразить, что я отделю свет от тьмы. Или я не затем здесь, коллега? Повторяю, я только лишь констатирую. Впрочем, иногда я пишу стихи. Неплохие, но и не настолько хорошие, чтобы… Я очень хотел написать рассказ о том, как человек сочиняет стихотворение. И на срезе дня, как на срезе пня, проступают годовые кольца. Это должно было быть гениальное стихотворение. Но вот его-то я написать и не смог.
Вечер синею чашкой разбился у ног,
расплескался туман, в немоте изнемог соловей.
Лишь кукушка истошно считала детей -
позабытых, небывших иль бывших в раю.
Две козявочки клейкой травы на краю
не смогли расползтись и создали семью.
И все-таки я попытался смешать эти строки, их варианты, их вязкую, точно пахота, черную вязь - с какофонией уж такого прозрачного летнего дня - с криками детей за окном: а Максим выйдет? отдай! бабушка, она не отдает; с маминым пересказом последней серии мексиканского сериала - по телефону подруге: и ты не можешь себе представить, Лиза, что сделалось с Игнасио, когда она ему это сказала, а бедная его мать, ах, Лиза, почему все дети вырастают такими неблагодарными?..- с новыми подробностями обстрела сербами Сараево, с увещеваниями "купить себе немного Олби", с криком жены, вычитавшей в газете, что купленная мною вчера немецкая тушенка содержит кишечные палочки…- и ничего не осталось, день проглотил его целиком. Я, наверное, слишком ворсисто и плотно…
- Это - белочка, Томусик. Здравствуй, белочка!
- Не истери.
Очень близко - два голоса - мужской и женский.
- Говорила мне мамочка: не пей, сынок, козленочком станешь! - мужской, насмешливый и хриплый.
- Семка, а ты одет или в чем мамочка родила? - женский звонок и брезглив.
- Я в тараканах, Томусик. Такие суки бега по мне устроили. У, звери.
- Может, хватит симуляцией заниматься?
- Я занимаюсь ассимиляцией - делом всей моей жизни.
- Конечно! В массе-то вы, евреи, не пьете! Вы для этого себя слишком любите!
- Ну хоть кто-то же в целом свете нас должен любить?! Вот мы, Томусик, и делаем это за всех, между прочим, за вас! А ты голая, что ли?
- Я вообще еще словно не вся здесь.
- У-я! Ты мне снишься! Во бляха-муха! Интересно, к чему-то томусики снятся? - он, кажется, потягивается и почесывается. - Проснусь, расскажу. А ты не спи - замерзнешь!
- У меня в шестом "В" мальчик есть - все какие-то таблетки противоракетные изобретает. Может, он их мне в столовой подсыпал - когда я пошла за горчицей?!
- Ты - глюк! Не более того! Но и не менее того - увы!
- Севка дохнет от его сочинений.
- Всевочка! - вдруг нежно выпевает он.
Я знаю это имя. Аня его не произнесла - она его там сейчас произносит. Возможно, что оно пишется уже на второй половине этого листа. Сшивая нас, переплетая, брошюруя… Как это пошло!
Светает?
Я начинаю видеть эту парочку. Мы, кажется, сидим в лодке. Я - на носу, они - на корме. В одной лодке - незамысловатый такой троп.
Ани нет. Мы не плывем. Мы, кажется, на берегу. Я почти ничего не вижу. Привстаю и сажусь:
- Геннадий.
- От Геннадия слышу, - гундосит Семен, голова - на коленях. Он, что ли, в трусах? Волосатые ноги…
- А вы, собственно, кто? - На Томусике скучное синее платье… Света больше и больше!.. Нос у нее картошечный, взгляд настырный…
- Я? Литератор.
- Вы? Это вы?! - она привстает и грузно оседает, коротконогая и плотная.
- Я отнюдь не тот, за которого вы меня…
- Но это - ваш роман! - кричит она.
- Вы Семена разбудите.
- Откуда вы знаете его имя? - она ликует. - Это - ваш роман!
- Уверяю вас, не мой!
- Но вы пишете романы?
- Рассказы и повести. Кстати, мою повесть о Блоке "Причастный тайнам" вы могли читать.
- Причастный тайнам - плакал ребенок о том, что никто не придет назад. Нет, удовольствия не имела!
Семен уже сполз на дно и сладко посапывает. На нем не трусы, а шорты.
Вокруг же - дно озера или моря. Рыже-красные звезды, сухие водоросли и, будто редкие гребенки, скелетики рыб. На белесом песке. Пустыня дна. Испитая чаша. Жизнь, ставшая гербарием. Пространство прошедшего времени.
- Какой-то бассейн для психов! Если будем себя вести хорошо, он и воду нальет! - и вдруг, решительно перебравшись с кормы на срединную скамью, она упирается своими толстыми коленями в мои. - Геннадий! У вас есть план действий?
- Планом это назвать трудно. Но я думаю, что мы должны быть друг с другом предельно, беззастенчиво откровенны. У нас нет иного выхода.
- Абсолютно согласна! Во-первых, определимся с идейно-художественным направлением. Романтизм и символизм как явления, завершившие свой исторический путь в девятнадцатом и, соответственно, в начале двадцатого века, отметаем. Вы согласны! Что мы видим вокруг себя? Типичный пейзаж Сальвадора Дали. О чем это нам говорит!
- Ну не так, чтобы уж Дали, - я бормочу, она не слышит, не расположена!
- О том, что автор находится под безусловным влиянием сюрреализма. Однако незакрепленность этого направления на нашей почве, по сути же, полное отсутствие корней…
- Хватит ля-ля, мужики, - бормочет Семен, не приходя в сознание.
- …вселяет надежду, Геннадий! Тем более что предыдущий текст…
- Вы читали? Вы читали его и молчите?!
- Я не читала. Я рассказывала, как все было на самом деле. Это был чистой воды реализм, хотя и не без влияния того, что в современной западной литературе принято именовать "потоком сознания". Безусловно, традиционный, классический реализм, тем более его социалистический вариант, нуждается в некотором обновлении. И я могла только радостно приветствовать…
- Тамара! Умоляю! Просто текст!
- Что - мой рассказ? Поток - весь, целиком?!
- Весь. С самого-самого начала.
- Но так не бывает. Даже у сюрреалистов.
- Ваш второй рассказ - пусть только в мелочах, в каких-то проговорках - неминуемо будет отличаться от первого. Очень может быть, что автор этого от вас и ждет.
- С какой целью?
- Не могу знать!
Мы долго и упрямо смотрим друг на друга. Ее узенькие губы съежены подозрением:
- Нет, вы знаете! И потому вымогаете. Итак, меня хотят уличить во лжи!
- Клянусь вам!
- Вы сами же проговорились, сказав про проговорки!
- Ладно, проехали. А Всевочка вам доводится кем?
- Мужем. Вы с ним знакомы?
- Нет. Но это единственное имя, которое я здесь услышал.
- Я очень счастлива в браке, хотя, поверьте, что это, ох, как непросто быть женой такого человека.
- То, что вы назвали потоком сознания, и было повествованием о вашем непростом счастье?
Ее глаза блуждают по необъятности ее колен:
- Я не считаю, что все семьи счастливы одинаково.
Семен то ли пукает во сне, то ли губами выражает свое отношение к услышанному.
- Сем! - она оборачивается. - У тебя что - тоже была своя глава?
- На анализ? Не дам! - он вылезает из-под скамьи и хлопает покрасневшими глазами. - Мочу дам. Баш на баш. Причем пиво вперед! Мужики, кровь дам!
- Истекаю клюквенным соком!- Тамара улыбается мне бесцветными глазками. - Я уверена, Гена, что начать слушания нам имеет смысл с вашей главы.
- Но ее нет. Если я не ошибаюсь, то она - вот она, - я по-дурацки развожу руками, как будто хочу объять небосвод. Он, кстати, здесь полинялого серого цвета.
- Ах, так! Значит, мы все-таки по вашей милости!.. - она кивает, она давно подозревала.
Да что же это? Лодка вздрагивает. Вцепившись в сиденья, они затравленно смотрят на меня.
- Ну ты, чудище одноглавое! Ты что с людьми делаешь?
Люди проснулись, людям желательно пива откушать. Не могут они, не откушав, - Семен поднимается.
Лодку качает - и опять без видимой причины. Семен обрушивается на Тамару:
- Твою мать! Не твою, Томусенька, не Веру Степановну. Его!
- Сюрреализм, - одними губами выводит она.
- А качает потому, - Семен на полусогнутых отползает к корме, - потому, что у него корней на нашей почве нет! Да, Томусик?
- А вам не кажется, что нас силой удерживают в одной лодке? Нас ведут. Нам помогают. Тамара, ну же? - я с некоторым подобострастием ловлю ее взгляд.
Она же резко встает:
- Так вы у нас - религиозный мистик! - и бесстрашно переваливается за борт. - Оставляем вас в вашей пустыньке.
- В пустыньке вашей, - бормочет Семен, выползая за нею.
Мне кажется, что их вот-вот начнет засасывать серый песок, оставив на поверхности лишь упрямые головы. Тут-то мы и наговоримся вволю! Я пытаюсь сконцентрироваться на этом желании (кто знает здешние порядки?), но Тамара увесистой поступью уже вышагивает к горизонту. Семен плетется за ней, то и дело отвлекаясь на подножные ракушки - одни отбрасывая, другие рассовывая по карманам.