Джордж слушал и думал, что Небраска так и остался истинным индейцем. Он и мальчишкой был такой же неунывающий фаталист, в этом и крылся источник его огромной силы и мужества. Потому-то он никогда ничего и не боялся, даже смерти. А Небраска, видя, что Джордж огорчен, опять улыбнулся и сказал весело:
- Вот так-то, Обезьян. В спорте ты хорош, пока хорош. А потом тебя выгоняют. Я не жалуюсь, черт подери. Мне повезло. Я варюсь в этой каше уже десять лет, это, знаешь, редкость. И я играл в трех встречах на первенство мира. А если продержусь еще годик-другой, если меня не выгонят и не выпихнут в команду послабее, может, мы опять станем на ноги. У нас с Миртл все рассчитано. Мне надо было малость помочь ее родным, и своим старикам я купил ферму, они всегда об этом мечтали. Да еще у меня у самого триста акров в Зибулоне, и за них уплачено сполна! Только бы мне в нынешний год продать табак по хорошей цене - и очистится у меня две тысячи долларов. Так что, ежели бы мне продержаться еще два года в Лиге и хорошо сыграть еще разок на первенство мира… - Небраска поглядел на друга, его открытое лицо, все в веснушках по смуглой коже, расплылось в прежней, совсем мальчишеской улыбке. - Тогда нам больше и мечтать не о чем.
- И… и ты будешь удовлетворен?
- Чего? Удовлетворен? - Небраска поглядел с недоумением. - Ты это про что?
- Да вот, Брас, ты столько сделал, столько повидал… Большие города, всюду толпы, все тебя приветствуют… и огромные заголовки в газетах, и первенство мира, и… и первое марта, и Сент-Питерсберг, опять встречаешь товарищей по команде, начинаются весенние тренировки…
Небраска тихонько взвыл.
- Ты чего?
- Тренировки…
- А ты что, не любишь их?
- Люблю? Да первые три недели - это мука адская! Пока ты мальчишка, еще ничего. За зиму много лишнего весу не наберешь, весной несколько дней разминки - и порядок. За две недели ты опять в форме, свеженький, как огурчик. А вот потяни с мое! - Он засмеялся, помотал головой. - Ой-ой! Сперва, коли мяч низкий, нагнуться нет мочи, суставы так и трещат. Помаленьку разминаешься, привыкаешь, мускулы уже не так ноют. Начинается сезон, в апреле ты вроде ничего, молодцом. В мае и вовсе разыграешься, кровь кипит - думаешь, ты ни капельки не сдал. На июнь еще пороху хватает. А потом - июль, и в Сент-Луисе изволь играть по два матча в день. Ой-ой-ой! - Небраска покачал головой и засмеялся, показывая крупные крепкие зубы. - Обезьян, - сказал он негромко, лицо у него стало серьезное, сумрачное, лицо чистокровного индейца. - Бывал ты когда-нибудь в июле в Сент-Луисе?
- Нет.
- То-то, - тихо, презрительно продолжал Небраска. - И тебе в июле не приходилось гонять там мяч. Готовишь биту, а пот хлещет аж из ушей. Шагнешь вперед, глядишь, кто тебе подает, а у тебя в глазах не то что двоится - четверится. На галерке народ жарится в одних рубашках, рукава у всех засучены, подает он тебе мяч, а ты и не видишь, откуда летит, вроде от всех этих, с трибуны. Ты охнуть не успел, а он уж тут. Ладно, знай стой покрепче и давай бей, может, и попадешь по нему. Только успевай поворачиваться, на две базы тебя хватит. В прежние времена мне это было раз плюнуть. А теперь… у-у. - Он опять медленно покачал головой. - Знаю я это ихнее бейсбольное поле в Сент-Луисе в июле месяце! К апрелю-то они позаботятся, всюду трава, что надо, а вот как начнется июль… - Он коротко засмеялся. - Черт подери! Под ногами чистый асфальт! Доберешься до первой базы, и уже ноги не идут, чтоб им пусто было, а надо двигаться дальше, менеджер с тебя глаз не спускает, он из тебя душу вынет, коли ты лишнюю базу не возьмешь, может, от нее вся игра зависит. И газетчики тоже на тебя пялятся, они уж начали поговаривать, мол, старик Крейн стал тяжел на подъем… а у тебя в голове контракт на будущий год, да, может, еще одно первенство мира, и ты только молишь господа бога, чтоб тебя не перекинули в сент-луисскую команду. Ну и вот, берешь ноги в руки, шмякнешься на вторую, пыхтишь, как паровоз, насилу встанешь, ощупаешь себя, цел ли, а тут еще наблюдающий на базе со своими шуточками: что, мол, за спех, старик? Боишься, мол, опоздать в Клуб ветеранов?
- Да, теперь я, кажется, начинаю понимать, - сказал Джордж.
- Понимаешь? Вот слушай! Нынче летом я раз спросил одного нашего, какой у нас месяц, он говорит, только еще середина июля, а я ему - черта лысого! Какой там июль, вот провалиться, сентябрь на дворе! Стало быть, провались, отвечает, потому как сентябрем и не пахнет, а на дворе июль. Ну, говорю, видно, нынче месяцы пошли по шестьдесят дней каждый, такого длиннющего июля у Меня сроду не бывало. И ты уж мне поверь, так оно и есть. Когда в бейсболе состаришься, так, может, на дворе и правда июль, а для тебя все равно сентябрь. - Он помолчал. - Ну, вообще-то нашего брата держат в команде, покуда меткость не изменила. Раз ты еще попадаешь по мячу, так валяй выходи на поле, хоть тебя надо склеивать по кусочкам, чтоб не рассыпался. Так что, коли повезет, я еще годик-другой поиграю. Я еще маху не даю, так, может, меня и станут выпускать, покуда все прочие не начнут ворчать, что старик Брас не поспевает за низовым мячом! - Он засмеялся. - Нет, покуда я еще ничего, а уж как стану сдавать - баста.
- Ну, значит, ты не пожалеешь, что надо будет уйти?
Небраска ответил не сразу. Он смотрел на проносящийся за окном вагона закопченный фабричным дымом штат Нью-Джерси. Потом опять засмеялся, но устало, невесело.
- Дружище, для тебя, может, это целое путешествие, а я, знаешь, столько раз катал этим поездом взад-вперед… всю дорогу назубок выучил, хоть не глядя скажу, мимо которого по счету телеграфного столба проезжаем. Да-да, черт подери! - Он громко, заразительно захохотал. - Когда-то я их пересчитал, а теперь вот возьму и окрещу каждый по имени!
- И не скучно тебе будет безвылазно торчать на ферме в Зибулоне?
- Скучно? - Голос Небраски зазвучал презрительно и негодующе, совсем как когда-то, в мальчишеские годы; долгую минуту он смотрел на приятеля с недоумением и чуть ли не брезгливо. - Да ты что? Это ж самая распрекрасная жизнь на свете!
- А как твой отец, Брас?
Бейсболист ухмыльнулся и покачал головой:
- Старик живет в свое удовольствие. Он весь век только и мечтал в земле копаться.
- Со здоровьем у него как?
- Дай бог всякому! - гордо сказал Небраска. - Здоров, как бык. Хоть сейчас медведя одолеет. Вот провалиться мне! - продолжал он с глубочайшим убеждением. - Выйдут на него двое парней - он и с двоими запросто справится.
- А помнишь, Брас, когда мы были малявками, а твой отец служил в полиции, он выходил против всех борцов, кто приезжал к нам в город. И ведь, бывало, приезжали и классные борцы!
- Еще какие! - оживленно закивал Небраска. - Том Андерсон, он ведь был чемпион Атланты, и еще Петерсон, - помнишь Петерсона?
- Ясно, помню. Его прозвали Швед Костолом… Он сколько раз к нам приезжал.
- Ага, он самый. Он по всей стране разъезжал… Знатный был борец, из самых что ни на есть лучших. Мой старик три раза с ним дрался и раз даже уложил на обе лопатки!
- Был еще тот верзила, по прозвищу Турок Душитель…
- Ага, тоже классный был борец! Хотя он был не турок, только выдавал себя за турка. Мой старик говорил, он был то ли поляк, то ли еще откуда-то из тех мест, а работал на сталелитейном заводе в Пенсильвании, потому и стал таким силачом.
- И еще Великан Джерси…
- Ага…
- И Ураган Финнеген…
- Ага…
- И Дакотский Бык… и Джим Райан из Техаса… и Чудо-в-маске… Помнишь Чудо-в-маске?
- Ага… только их была целая куча… раскатывали по стране вдоль и поперек, и всяк называл себя "Чудо-в-маске". Мой старик дрался с такими с двумя. Только настоящий-то Чудо-в-маске к нам не приезжал. Мой старик говорил, был и настоящий Чудо-в-маске, только он, верно, был первейший борец, самый классный, такой в Либия-хилл не поедет.
- Брас, а помнишь, раз вечером твой отец боролся в городском спортзале с одним таким "Чудом-в-маске", а мы с тобой сидели в первом ряду и болели за него, и он обхватил того за шею, маска слетела, и это оказался никакой не Чудо-в-маске, а просто грек, который по вечерам прислуживал в кафе "Жемчужина" у вокзала?
- А-а… да, да! - Небраска закинул голову и расхохотался. - Я совсем было забыл того грека, а ведь верно, он самый! Тогда все орали: мол, жульство, деньги обратно!.. Ей-богу, Обезьян, до чего ж я рад тебя видеть! - Большой смуглой рукой он накрыл колено Джорджа. - Будто и не прошло столько лет, верно? Будто вчера все это было!
- Да, Брас… - Минуту-другую Джордж смотрел за окно, где мелькали знакомые места, в груди его росли печаль и недоумение. - Будто вчера все это было.
Джордж сидел у окна и смотрел, как проносятся мимо изнывающие от жара просторы. Не в меру жаркий выдался этот сентябрь, дождя не было недели три, и весь день очертания восточного побережья затягивала безрадостная пелена зноя. Земля потрескалась и иссохла в пыль, и под раскаленным, остекленелым небом отсвечивали жестяным блеском вдоль рельс сухие порыжелые травы и чахлые сорняки. Весь материк словно задыхался. Сквозь проволочные сетки на окнах пробивалась в жаркое зеленое нутро поезда мельчайшая угольная крошка, а во время остановок с двух концов вагона однообразно жужжали вентиляторы, и казалось, это голос самого зноя. Покуда поезд стоял, на соседних путях, пыхтя, медленно проходили огромные паровозы, или тоже стояли, отдуваясь, ленивые, точно огромные кошки, и машинисты почернелой ветошью утирали закопченные лица, а пассажиры бессильно обмахивались смятыми газетами или сидели в унылом изнеможении, обливаясь потом.
Джордж долго сидел в одиночестве. Глаза его подмечали каждую мелочь в картинах, сменявшихся за окном, но мыслями он замкнулся в себе, в давних воспоминаниях, которые вновь ожили от встречи с Небраской. А поезд уже пересек Нью-Джерси, Пенсильванию, краешек Делавэра и теперь мчался по Мериленду. И самая панорама страны за окном разворачивалась подобно свитку времени. Джордж вдруг почувствовал себя потерянным, почти несчастным. Разговор с другом детства внезапно вернул его в прошлое. Небраска так изменился за эти годы, так покорно мирился с тем, что потерпел крах, и от этого за смутными недобрыми предчувствиями, которые пробудил в Джордже разговор с банкиром, политиком и мэром, всколыхнулась еще и глухая печаль.
В Балтиморе, когда поезд уже замедлил ход под сумрачными сводами вокзала, за окном на платформе мелькнуло и проплыло мимо знакомое лицо. Джордж только и успел заметить неясные черты, худобу, бледность и запавший рот, но в углах рта ему почудилась тень улыбки - едва уловимой, призрачной, зловещей, - и его охватил внезапный, нерассуждающий страх. Неужели это Судья Рамфорд Бленд?
Поезд снова тронулся, нырнул в туннель на дальней окраине города, и тут в конце вагона появился слепой. Люди толковали друг с другом, читали или дремали, а слепой вошел совсем тихо, и никто его не заметил. Он сел на первую же скамью у двери. Когда поезд опять вынырнул под предвечернее сентябрьское солнце, Джордж оглянулся и увидел нового пассажира. Тот сидел совсем тихо, сжимая высохшей рукой тяжелую ореховую трость, незрячие глаза уставились в пустоту, худое увядшее лицо все обращено в слух - закаменело в страшной, напряженной недвижности, какая бывает только у слепых, и лишь в углах губ сквозит еле заметный намек на улыбку, и в ней, почти неразличимой, какая-то пугающая живость, неуловимое и опасное обаяние падшего ангела. Да, это и вправду Судья Рамфорд Бленд!
Джордж не видел его пятнадцать лет. В ту пору Бленд еще не ослеп, но глаза уже начинали ему изменять. Джордж хорошо помнил его - и помнил, каким безмерным ужасом леденил мальчишескую душу один вид Судьи, который нередко бродил ночами по пустым, безлюдным улицам, когда все уже спали и город был как могила. Даже в те дни, когда его еще не поразила слепота, какая-то темная жажда гнала этого человека на пустынные мостовые, под равнодушный мертвенный свет фонарей на перекрестках, мимо неизменно темных окон и вечно запертых дверей.
Он происходил из старой почтенной семьи, и, как всех мужчин в роду за последние сто лет с лишком, его определили по юридической части. Один срок он занимал пост в полицейском суде, и с тех пор его так и звали - Судья Бленд.
Но этот потомок достойного семейства запятнал честь семьи неслыханным падением. В пору, когда Джордж Уэббер был мальчишкой, Бленд еще называл себя юристом. У него была захудалая контора в собственном ветхом доме, и на дверной табличке он значился адвокатом, но свой хлеб зарабатывал иными, более сомнительными способами. Знания и опыт служили этому искусному крючкотвору главным образом для того, чтобы обойти закон и помешать правосудию. В сущности, "практиковал" он только среди негритянского населения, и "практика" эта заключалась прежде всего в ростовщичестве.
В принадлежавшем Бленду доме на Главной площади - обветшалом двухэтажном строении из рыжего кирпича - помещалась "торговля подержанной мебелью". Под этот "магазин" отведены были подвал и нижний этаж. Но, конечно, это была просто ширма, которой Бленд прикрывал свои незаконные сделки с неграми. Вздумай кто-нибудь осмотреть наваленные здесь груды устрашающего зловонного хлама, он тотчас убедился бы, что на выручку с такого товара и месяца не проживешь. Никто бы не поверил, что этим можно прокормиться. За немытой витриной виднелся бильярдный стол, должно быть, взятый в уплату за долги из какого-то негритянского игорного дома. Но что это был за стол! Другой такой ископаемой древности наверняка не нашлось бы во всей Стране. Весь горбатый, в буграх и выбоинах. Не осталось не одной целой лузы - дыры в них такие, что бейсбольный мяч и то провалился бы. Зеленое сукно где протерто до дыр, где отстало и задралось. По краям и сукно и дерево - в черных и рыжих метинах от бесчисленных сигарет. И, однако, несомненно, эта развалина - самое роскошное украшение всей лавки.
Всматриваясь в мрачную глубь этой пещеры, можно было увидеть невероятнейшее, несомненно единственное в своем роде, собрание самого разнообразного негритянского хлама. И в первом этаже, и в подвале хлам этот громоздился до потолка, вперемешку, словно его изверг из пасти какой-то гигантский паровой экскаватор. Тут были ломаные кресла-качалки, комоды с потрескавшимися зеркалами и ящиками без дна, столы, у которых не хватало ножки, а то и двух и даже трех, ржавые железные печки с прогоревшими решетками и черными от сажи коленчатыми трубами, закопченные, обросшие многолетним слоем жира сковородки, утюги, щербатые тарелки, миски и кувшины, тазы, ночные горшки и еще несчетное множество всякого барахла, истрепанного, ломаного, битого.
Так для чего же нужна была Судье Рамфорду Бленду эта лавка, полная такого никчемного хлама, что он не пригодился бы и последнему чернокожему бедняку? А очень просто.
Когда негр попадал в беду, когда спешно, позарез нужны были деньги - приговорил ли суд к штрафу, надо ли уплатить доктору или вернуть неотложный долг, - он шел к Бленду. Порой нужда была всего-то в пяти или десяти долларах, изредка, случалось, и в полсотне, но обычно меньше. Судья Бленд требовал залог. Негру, понятно, оставить в залог было нечего, разве только немногие свои пожитки да что-нибудь из убогой мебели - кровать, стул, печку. Судья Бленд отряжал своего сборщика, верного пса и помощника - проныру с мордой хорька по имени Клайд Билз - осмотреть это жалкое имущество; если оно оказывалось для владельца достаточной ценностью, которую тот постарается выкупить, значит, стоило дать ссуду, и Рамфорд Бленд давал ее, сразу же удерживая, впрочем, первые проценты.
А дальше игра оборачивалась прямым, гнуснейшим ростовщичеством. Проценты выплачивались раз в неделю, каждую субботу вечером. С десяти долларов Судья Бленд взыскивал пятьдесят центов в неделю, с двадцати долларов - доллар, и так далее. Вот почему размер ссуды почти никогда не превышал пяти-десяти долларов. В редкой негритянской хижине набралось бы имущества на полсотни долларов, и притом платить два с половиной доллара процентов неграм было не под силу: мужчины зарабатывали никак не больше пяти-шести долларов в неделю, женщины - кухарки и прочая прислуга белых горожан - каких-нибудь три-четыре доллара. Приходилось оставлять им хоть какие-то гроши на пропитание, иначе сорвалась бы вся игра. Смысл и хитроумие этой игры заключались в том, чтобы дать негру взаймы чуть больше, чем он получает в неделю и, значит, может вернуть, но не слишком много, чтобы он был в состоянии из своего скудного дохода выкраивать еженедельные проценты.
В книгах Судьи Бленда значились имена негров, которые, получив взаймы десять или двадцать долларов, платили ему потом еженедельные полдоллара или доллар долгие годы. Почти все они, невежественные бедняки, не в состоянии были понять, что же с ними случилось. Сызмальства всей своей жизнью приученные к рабской покорности, они лишь тупо, уныло ощущали, что когда-то в далеком прошлом были у них деньги, а они их растранжирили и за этот краткий веселый час должны теперь расплачиваться вечно. Придут эти горемыки в субботний вечер в грязное, убогое, скудно освещенное логово - и сам Судья в черном костюме и белой рубашке, под тусклой, голой, засиженной мухами лампочкой, вершит над ними свой единоличный суд:
- В чем дело, Кэрри? Ты просрочила целых две недели. Разве за эту неделю ты заработала только пятьдесят центов?
- Да я думала, вроде еще только третья неделя идет. Может, сбилась со счету.
- Ничего ты не сбилась. Уже три недели. С тебя доллар пятьдесят. А ты что, принесла только полдоллара?
Угрюмый, виноватый ответ:
- Да, сэр.
- А остальное когда будет?
- Там один человек, он сказал, он мне даст…
- Это ты мне не рассказывай. Будешь ты дальше вовремя платить или нет?
- Да я ж говорю. Как придет понедельник, тот человек, он враз…
- Ты у кого сейчас работаешь?
- У доктора Холлендера…
- Кухаркой?
Угрюмо, с безмерным, истинно негритянским унынием:
- Да, сэр.
- Сколько получаешь?
- Три доллара.
- Так чего ты запаздываешь? Не можешь внести пятьдесят центов в неделю?
Все так же угрюмо, мрачно и уныло, из глубин сомнения и растерянности, точно из недр африканских джунглей:
- Да я не знаю… Вроде я уж сколько времени все плачу да плачу…
Резко, леденяще, как яд, стремительно, как нападающая змея:
- Ничего ты не платишь. И не начинала платить. Только проценты вносишь, да и те не в срок.
Все так же в сомнении, в глубокой растерянности неловкие пальцы нашаривают, перебирают, наконец извлекают из потрепанного кошелька пачку засаленных бумажонок.
- Уж и не знаю, вроде у меня их вон сколько, расписок, верно, я те десять долларов уж давно выплатила. Сколько ж это мне времени еще платить?
- Пока не принесешь десять долларов… Ладно. Кэрри, вот тебе расписка. На той неделе принесешь еще доллар сверх обычного.