- С ним кто играл? - спросил бугор, запахнув на Чарли телогрейку.
- Мазурику попал из третьего барака. Тот бока ставил трофейные, - ответил всезнающий Гнус и, разломив пальцы покойного, вынул окурок.
- Нашёл с кем садиться! Шесть лет одни бока играет. Ёра! Лука, иди за дежурным. Остальным собрать инструмент и в теплушку.
- Куда Саню-то?
- Пусть лежит как есть. Слышь, Гнус?! Я сказал, как есть!
- Не глухой. Чо орёшь попусту?!
Но все вдруг плохо посмотрели на Гнускова, хотя никто не видел, когда он сдёрнул с Чарли сапоги.
…Дежурный, в добром до пят тулупе, лисьих унтах, прикатил на новых берёзовых розвальнях и справной, лохматой кобылке, дружелюбно поглядывающей на зэков из-под заиндевелой чёлки.
- В саночки будем складывать покойничка, гражданин начальник? - опять вывернулся на первый план Гнусков.
- Ещё чего?! - морщинистый, с широким, плоским, будто лопата, лицом капитан поёжился от одной мысли о совместной поездке с мёртвым зэком. - Петлю видишь? Набрось на глотку, авось головёнка не оторвётся. На глотку, сказано, дурак! С ноги соскользнёт. Ты, Лысый, зайдёшь в акте расписаться. Мрут нынче все подряд. Четыре вора на Юртовом замёрзли в БУРе.
- Колыма - она не Сочи, Фёдор Тимофеевич, - попытался подыграть Гнус.
- Что на Колыму кивать?! Никто силком играть не тянет.
Фёдор Тимофеевич поддёрнул вожжи, гаркнул во всё горло:
- Но!
Лошадь, однако, не шибко заторопилась, взяла с места осторожно, рассудительно, и петля на шее Чарли затянулась без рывка. Зэк волочился за новыми берёзовыми розвальнями в той же скрюченной позе, слегка отбросив по направлению движения стриженую голову.
Снег забрасывал на голой груди портреты Основателей, ныне покойных, как и он сам, Чарли, проигравший свою хромоногую жизнь в очко.
- Верзилов, - сказал бугор, провожая взглядом сани. - Наказать тебя надо: плохо Гнускова бил. Крысятник он неисправимый.
- Исправить долго ли? - откликнулся Верзилов.
Зэки засмеялись, и Гнусков с ними вместе. Тогда Лысый поймал его за плечо, развернул, попросил, даже на него не взглянув:
- Отдай, Федя, сапоги Луке. Его ремонту не подлежат. Просто так отдай, за совесть. Ты же совестливый, Фёдор, человек…
- Луке, кому же ещё?! - заторопился, не оправдываясь, Гнус. - Для себя, что ли, старался?!
- Принеси. Сейчас!
- Докроил, пиявка! - рыкнул вслед Гнусу расстроенный смертью друга, вечно голодный Ключик.
На том разговоры закончились, зэки пошли в теплушку, где можно было чифирить, хоть на мгновенье ощутить не задавленную холодом жизнь собственного тела. Они сидели на лавках, поставленных по периметру вдоль засыпанных стен, вытянув к сваренной из большой трубы печке сапоги, над которыми поднимался густой пар. По их умиротворённым лицам было видно - люди переживают самые блаженные минуты своей арестантской жизни. Пахло горелыми портянками, прелой кожей, несгоревшим углём, ну и, конечно, табачным дымом, выброшенным из чёрных от никотина лёгких.
- Чаю осталось на две заварки, бугор, - предупредил ведавший запасами бригады Верзилов.
Лысый кивнул едва заметно, так что могло показаться - просто голову уронил в сонном забытьи, и Упоров подумал: его невозможно чем-либо разволновать или удивить, как волнуются и удивляются все нормальные люди.
Никандра был для него загадкой, надо сказать, приятной, ибо в нём неведомым образом сохранялось то, чему в лагере обычно отводится короткая жизнь: порядочность знающего цену слова человека. При всей видимой грубоватости бугор обладал необычайной внутренней пластичностью, смекалкой делового арестанта, который осторожно зарабатывал зачёты бригаде, имел приличную отоварку в ларьке, но при этом не обострял отношений с блатным миром, отдавая ворам их "законную" долю бригадного труда.
"И всё-таки слишком осторожен, - не преминул придраться Упоров, разглядывая сквозь опущенные ресницы Лысого, - человек без полёта. Слишком земной, и в побег с ним… Он не побежит!"
Последнее открытие отрезвило его. Вадим не обернулся, когда открылась дверь теплушки. Вошёл продрогший Гнус. Переступая через вытянутые ноги, подошёл к бригадиру, поставил перед ним смёрзшиеся сапоги Чарли. Никандра никак не отреагировал, тогда сапоги переместились под ноги к Луке, было сказано:
- Держи, Кусок! Им сноса нету.
- Это зачем? - спросил Лука, начиная багроветь от непонятного возмущения.
- Никандра распорядился. Носи, обрубок, радуйся!
Алые языки пламени метались в его бесцветных глазах, но всё равно было видно - он вернул добычу с болью и, уж конечно, без души. Багрянец заливал шею Кускова. Упоров догадался: что-то сделано не так, вопреки убеждениям заводного Луки.
- Ты вот что, - зэк старался говорить спокойно, хотя плохо получалось. - Кони свои, Никандра, забери. Кусков хоть и не герой, но три боевых ордена имеет, помимо шести медалей. Ему принимать подачки от недобитков бандеровцев не к лицу. Ты это, будь добр, запомни!
Бугор пережил обиду, как должное, не поменяв постного выражения лица. Он смотрел на Луку беззлобно, даже с некоторой долей грусти. Зэки делали вид, будто ничего не происходит, разве что кружка с чифиром чуть замедлила свой ход по извилистому кругу. Она миновала Упорова, точнее, он её не заметил: наблюдал за Никандрой, который продолжал разглядывать Луку. Как взрослый сердобольный человек на запущенного беспризорника, соображая, чем же ему помочь… Затем Никандра наклонился, взял хрустящие голяшки в ладонь, ногой открыл дверцу печки, бросил сапоги в огонь. Голяшки сразу выпрямились, а в теплушке запахло горелой резиной.
Бугор сказал, пряча душевное неудобствие в равнодушие будничных слов:
- Я иду на вахту подписывать акт. Бригаду поведёт Упоров.
"Хорошо, что они не сцепились, - подумал с облегчением Вадим. - Не хватало ещё драки в такой момент. Чарли был весёлым и не подлым. Год до свободы оставался. В часах походить вздумалось. Всю жизнь - в лаптях. Вкусней картошки ничего не ел, а часы ему подавай! Год - до свободы! На цыпочках бы ходил, шёпотом разговаривал…"
Он вроде бы и сам мыслил шёпотом, а от чужой, уже никому не нужной свободы заволновалась грудь. Зэк старался не думать о ней, старался увести мысли к своим невесёлым делам, но она притягивала их к себе, как будто это он потерял свободу, а не покойный Чарли.
И тогда зэк поднялся, чтобы расстаться с той напастью, перехватив кружку с чифиром, сделал свой глоток, вернув её Ключику, подал команду:
- Пойдём, ребята. Жаль, Саню помянуть нечем…
- Печку гасить будем али нет? - спросил Верзилов, натягивая на голову подшитую невыделанной кошкой будёновку.
- Подопри кочергой. Пусть горит.
Упоров поступил так, как иногда поступал бугор, нарушая технику пожарной безопасности, но сохраняя тепло для следующего утра, чтобы не начинать его с дрожащими от холода руками.
- Фёдор, - Упоров слегка дёрнул за рукав Гнускова, когда они уже подходили к вахте. - Напомни мне завтра: хочу обложить печь кирпичом. Будет дольше держать тепло.
- И дольше накаляться, - возразил Гнус, мрачно вспоминая о сгоревших сапогах.
- Я её всё-таки обложу, а ты потерпишь…
* * *
Утром произошло событие, которое администрации удалось сохранить в тайне до самого начала. И как потом думали - это был просчёт воров, не сумевших путём разобраться в кознях чекистов. Воры проспали, но страдать пришлось не только им. Ну, да лучше рассказывать всё по порядку.
…Шёл развод. Обычный, только без оркестра из-за стоящих холодов. Начальник лагеря прервал рапорт дежурного, протянул руку начальнику режима. Равнодушно выслушал его и так же равнодушно подписал протянутые им бумаги. Возможно, в том и была вся их хитрость: решить вопрос без предварительного обсуждения в течение одной минуты. Затем Оскоцкий поманил пальцем краснощёкого красавца шофёра, которому зэки писали любовные письма, тем же пальцем указал ему на вахту, куда, раскланявшись с начальником лагеря, направился сам.
Дежурный сделал положенное для серьёзного момента лицо и, поддёрнув рот к левому уху, крикнул:
- Смирно. Слушай приказ по трудовой колонии особого режима № 037. Согласно распоряжению начальника управления Западных лагерей полковника Точкина откомандировать на прииск "Ягодный" сто пятьдесят…
Над плацем пронёсся шумок, заволновались зэки:
- Трюмить гонят! Там же сучня с беспределом вперемежку.
И разрозненные голоса начали сплачиваться в тяжёлый гул протеста, из которого то и дело летели матерные крики с угрозами.
"Воры спохватились, - усмехнулся Упоров, наблюдая за тем, как идёт быстрая, слаженная работа по накалу обстановки. - Теперь буза начнётся".
Подполковник Оскоцкий поморщился, остановился. Он послушал шум, стоя с опущенной головой, и решительно вернулся назад. Подойдя на короткое расстояние к строю, произнёс без высоких интонаций, но так, что каждое слово, произнесённое им, звучало весомо:
- Прекратите истерику! Речь идёт только о специалистах, а не о разных там группировках и шайках. С ними мы способны справиться сами. На Ягодный уходят заключённые, имеющие опыт подземных работ. Кто хочет высказаться?
Ответом было молчание. Даже воры затаились.
- Продолжайте, лейтенант! Старшины, обеспечьте порядок. БУР примет всех желающих.
Подполковник ковырнул носком сапога снег, встал перед строем, сложив за спиной руки в меховых перчатках.
Дежурный начал читать фамилии тех, кто должен был уйти на Ягодный, где планировалась нарезка трёх шахт.
Упоров напрягся, сознавая, что бессилен вмешаться в событие, а оно может стать приговором, составленным по всем правилам теми, кто желал бы с ним рассчитаться за прошлые грехи. Как он не удосужился подумать об этом раньше и что-нибудь предпринять? Ведь дело-то шло именно к этому, внешне незначительному, акту, прикрывающему казнь. И надо было думать! Что же теперь, что теперь, когда до решения твоей судьбы остаются считанные секунды?
На исходе терпения, загнанный в полную неизвестность, зэк не нашёл другого утешения и произнёс:
- Господи… Господи! - произнёс он вторично, но не покорно, как того требовал отец Кирилл, потому повторил на выходе, освобождая душу от посторонних волнений. - Господи! Даруй мне смерть не позорную!
А ещё через несколько мгновений услыхал свою фамилию, произнесённую тем же скрипучим голосом дежурного, и сердце откликнулось предательски острыми толчками. И плоть, что была на нём, вдруг от него же отстранилась, а он, уверовав в её смердящее будущее, решительно потерял к ней интерес, думая над тем, как всё это произойдёт…
"Вначале они отрубят тебе руки, - тут зэк заметил, что смотрит на большие рукавицы и боится шевельнуть пальцами, словно их нет там, под тонким сукном и стёганой ватой. - Потом… а может, лучше всё кончить сейчас? Потом они сделают тебя педерастом. Публично, как Миллионщика, когда он попал им в лапы. Будешь стоять в углу столовой и закрывать дырку в чашке. Чем?! Не культёй же?!"
Дежурный кончил читать, отдал последнее распоряжение:
- Всем вышеперечисленным тридцать минут на сборы!
Он уже знал, что умрёт. Голову ломать не надо: ты же видел, как умер тот полосатик с тремя орденами Славы, даже ему позавидовал…
- Уйди-ка! - Упоров ткнул в спину стоящего впереди Верзилова, вышел из строя, спрятав в руке подаренный Дьяком перочинный нож. - Гражданин начальник!
Подполковник Оскоцкий повернул к зэку внимательное, спокойное лицо воспитанного человека, но зэк уловил в его тонких губах полуулыбку. Он её видел в тот момент, когда человеку открывается чуть больше, чем всегда: почудилось ликование палача на сочинённой им же казни. Вадим ему помочь не отказался.
- Я на Ягодный не пойду, гражданин начальник. Вы же знаете - суки мне руки отрубить решили.
Начальник режима, было ясно, продумал весь спектакль наперёд, поэтому голос его звучал если не благожелательно, то и не грубо:
- Встаньте в строй, заключённый Упоров. Не бравируйте! Кто вы такой, чтобы вставшие на путь исправления воры имели к вам претензии?! Старшина Гопанюк!
Оскоцкий указал пальцем на одного из зэков:
- Вы знаете этих людей? Вот этого и этого?
- Та яки ж то люди, товарищ подполковник, то ж - злыди! Турчанинов Абрам Константинович. Вор. Кличка - Турок. Рядышком - тож вор. Жорка-Звезда. К той "звезде" спиной не вертайся - ширнёт.
- А этот? - палец упёрся в Вадима.
- Упоров Вадим Сергеевич. Дюже бегучий, руки дерзкие. Отломать малость не помешает. Кличка - Фартовый. Из фраеров.
- Слыхали, Упоров, - "из фраеров"?! Вы, бывший комсомолец, боитесь людей, вставших на путь исправления. Чертовщина какая-то! Вернитесь в строй!
- Чо базар затеял, комсюк?! - сказал, преданно поглядывая на начальника режима, бывший секретарь Крымского обкома комсомола Миметов. - Завязывай, ноги отваливаются!
Упоров оглянулся на выкрик. Нож в рукаве раскрыт, но расстояние до подполковника Оскоцкого великовато.
- Гражданин подполковник…
Вадим не сразу узнал голос Лысого: бугор немного волновался.
- …бригада просит оставить заключённого Упорова.
- Вы всё перепутали, Лысый, - Оскоцкий продолжал играть, - здесь не пионерский лагерь.
- Сука вы, гражданин начальник, - раздельно и громко произнёс Упоров. - Подлая, грязная мразь! Крови моей желаете?
Он не спеша сбросил телогрейку на снег, следом полетела шерстяная фуфайка и рубаха. Голый, с перочинным ножом в руке, пошёл на начальника режима. Над телом заключённого клубился белый пар, но он не чувствовал обжигающего мороза.
- В строй, Упоров!
Без суеты вытащил пистолет. Зэка это не остановило. Он повторил слова того полосатика:
- Стреляйте, гражданин начальник! Ну, что тянуть? Не разойдёмся!
Подполковник ждал, направив ствол пистолета в голый живот заключённого. От вахты с автоматами наперевес бежали солдаты, похожие, как близнецы, торопливой решительностью действий и одинаковыми белыми тулупами с чёрными воротниками.
Зэк поглядел мимо розового уха начальника режима в сторону бегущих солдат, решил, что обойдётся без посторонней помощи… Нож вошёл в голый живот. Вадим сумел сосредоточиться на первом ударе, потому боль не была такой острой, она была скорее осознанной.
Но когда потянул лезвие косо вверх, организм уже не повиновался. Зэк упал, протолкнув тяжестью тела лезвие ножа глубоко внутрь живота.
- Гопанюк! - пряча пистолет в кобуру, сказал не поменявшимся тоном Оскоцкий. - Отправляйте людей!
- Слухаюсь, товарищ подполковник!
И колонна пошла мимо ткнувшегося в утоптанный снег зэка, по пояс голого, с нелепо подвёрнутой под живот рукой.
- Смотри-ка - дёргается! - кивнул на Упорова мужичонка в женской полудошке. - Добили б лучше. Зря мучается.
- Скажут - всех добьём, - пошутил старшина. - Прекратить разговоры!
А зэк и вправду был ещё жив, но уже какой-то не настоящей половинчатой жизнью, то уходя из памяти в свежую зелень жаркого лета, то возвращаясь с холодным сердцем на утоптанный тысячами ног лагерный плац. Очнулся он от того, что его повернули на спину.
Заключённый увидел высокое небо в кровавых отливах по краям. Затем в незакровавленное пространство пришёл знакомый голос:
- Я вас не приглашал, Гера Яновна. Зачем вы пришли?
Другой голос, резкий, металлический, бьёт по перепонкам:
- Оставьте свои жандармские приёмы для заключённых! Я вас не боюсь!
- Да я вас и не пугаю. Мне хотелось, чтобы он полежал здесь до следующего развода. В воспитательных целях. Исключительно в воспитательных. Вы поступаете безрассудно…
- Больного необходимо отправить в районную клинику. Здесь он обречён. Вот рапорт. Подпишите.
Подполковник удивлённо глянул на листок бумаги, положил его на услужливо подставленный лейтенантом планшет, отрывисто написал: "Только - в морг! Оскоцкий".
- Другого ответа не будет, дорогая Гера Яновна.
- Как начальник медицинской службы, я настаиваю…
- Мои решения, как и мои симпатии… неизменны. Извините - служба.
Он взял под козырёк и, повернувшись, пошёл к вахте, оставив начальника медицинской службы решать задачу самой.
- Серков, Донскова! - Гера Яновна смяла листок с визой подполковника и отдала распоряжение твёрдым, мужским голосом: - Заключённого - в больницу. Готовьте к операции!
Она смерила удаляющуюся фигуру опера косым взглядом, сунула в рот папиросу, да так и забыв её зажечь, пошла с зажатым в кулаке листком бумаги.
- …Миленький мой! Миленький мой, как же так?!
Этот голос зэк тоже узнал, но не мог сообразить, кому он принадлежит. Его подняли на узких холодных носилках, тело провисло мокрым мешком, в котором торчал нож. Он услыхал собственный стон, а затем закачался над землёй, и небо, недавно залитое по краям кровью, начало тускнеть, точно перед бурей, пока не стало чёрным.
- Включите свет! - приказ Геры Яновны Гершензон вернул ему сознание. Зэки звали её не иначе как Эльзой Кох. Никто из них даже мысли не допускал, что у неё может быть другое имя. В этой блондинке, сорока с небольшим, жило что-то настораживающее, заставляющее побаиваться и уважать одновременно тех, кому с ней приходилось иметь дело. Её неподвижное, красивое, но неженственное лицо, с неизменной папиросой в узко прорезанном рту, мало располагало к откровенным разговорам, тем более к праздной беседе. Об Эльзе поговаривали как о любовнице Рокоссовского, но позднее выяснилось - всё враки.
Знавший её ещё с фронта Лука Кусков так и выразился, махнув культёй:
- Враки! Это ж она мне руку под Сталинградом оттяпала. Перед самой победой была главным врачом в госпитале, где я долечивал свои раны да подсоблял на кухне. Точно помню - в апреле. У них уже цвело. Мужика своего, тот в тылах довоёвывал, она на немке поймала. Майор две пули в башку получил со смертельным исходом.
Упоров помнил, как Лука сидел у печки, и курносый его профиль был похож на розовую картошку. На том воспоминания приостановились, зэк начал выходить из памяти, проваливаясь в глубокий колодец, куда его тащила по звенящим проводам чья-то цепкая и сильная рука. Провода изогнулись, получилось что-то вроде горки, по ней он нёсся до самого дна, где снова приняла густая темнота. Но опять же тем дело не кончилось.
Несколько раз она пыталась раскрыться вспышкой удивительно ясного света. Темнота всё-таки оказалась сильней света, и первые опознаваемые звуки тоже пришли из темноты.
- Какая группа крови у грузина?
- Третья. Резус положительный. Заратиади тоже предложился.
- Пусть войдёт.
- У меня та же группа, Гера Яновна.
Он опять начинает думать над тем, кому принадлежит этот знакомый голос.
Мир слабый, качающийся, как отражение на воде, а стянутая у живота боль душит тупыми толчками. Вот она обострилась, снова всё ушло в тягучую непроглядь.
- Чем ему можно помочь, Гера Яновна?
Ответ провалился, а может быть, его и не было.
Внутри будто варят металл раскалённый, он переливается по кишкам, отчего они становятся обжигающе тяжёлыми. "Их надо залить водой! Надо залить!" На этом нестерпимом желании зэк выдавил из себя единственное слово:
- Пи-и-и-ть…
- Помочите ему губы, Лена. Только губы.