* * *
Зэк попробовал подняться на следующий день после посещения доктора: очень захотелось есть. Чашка с баландой и пайка хлеба находились под дверью.
В продолжение часа, а то и более, он осторожно спускался с нар, но в конце концов треснулся лицом о бетонный пол. Баланду он всё же выпил по-коровьи, опустив в чашку потрескавшиеся губы, заглатывая вместе с кусками переваренной селёдки сгустки собственной крови из расквашенного носа. Всё делалось по-животному терпеливо, и язык плотно облегал каждый бугорок на дне чашки, когда он вылизывал предполагаемый жир.
Пайку заключённый взял в зубы, с ней и полз к нарам, чувствуя грань утомлённого сознания и не переставая думать, что сейчас он начнёт видеть сквозь закрытые веки. Зэк этого не хотел, он просто боялся страхом дикаря, увидевшего электрическую лампочку, предпочитая жить в земном, низменном измерении, без чудес и всяких других не осиленных мозгом потрясений.
"Надо жить своей жизнью, этой вот, той, которая есть", - убеждал себя 753-й, не замечая, как выпала изо рта пайка сухого хлеба. Тогда он наклонился и выкусил из неё маленький кусочек. Усилие оказалось лишним…
Открыв глаза, заключённый увидел перед носом яловый сапог.
- Яка ж людына настырна, - сокрушался где-то вверху Григорий Фёдорович. - Столь кровищи потеряв, абы нажраться.
Голос его уже не был тем вкрадчивым, приторно сладким голоском, каким он обращался к нему в первое знакомство, и потому Упоров решил - старшина не пустит в ход молоток.
Пидорко с сержантом бросили его на нары. И сержант сказал:
- Здесь всегда селили каких-то ненормальных.
Пидорко по привычке насторожился, спросил с интересом, чтоб подзадорить сержанта:
- С чего ты взял таку глупость?
- Ну, как же! Помнишь того, за которого твой земеля пострадал?
- Умничал много, вот, как ты, - похолодел лицом и голосом Пидорко, развернувшись, пошёл по коридору, твёрже, чем всегда, чеканя шаг.
- Да я же… Просто так я, - мямлил ему вслед растерявшийся вконец сержант и даже плюнул с досады, услыхав слабый стон очнувшегося зэка. - Пропади ты пропадом, козёл!
У Пидорко был повод обидеться. Полгода назад в этой камере содержался генерал НКВД. Большой, изнеженный номенклатурной столичной жизнью человек с одним и тем же отработанным на многочисленных допросах властным выражением лица. Он даже плакал сурово, когда его допрашивали самого.
Старший надзиратель шестого блока старшина Коротич генерала боялся и потому сочувствовал. Однажды, засидевшись у своего преданного подручного Пидорко, он распахнул душу перед тем, кто был и тих, и кроток, и послушен…
- Такого чоловика загубылы мабуть без вины, - Коротич вытер рот рукавом гимнастёрки. - Ты глянь, Григорий, який сановитый. Я к ему пидходыть робею, а его… ошибка произошла, самый настоящий произвол!
Пидорко по-уставному кивал головой, слушал внимательно, чтоб той же ночью изложить содержание совместной пьянки на листке, вырванном из школьной тетради дочери. Безграмотно, но с чёткой мыслью - старший надзиратель усомнился…
Днём позже утративший бдительность Коротич валялся в ногах начальника тюрьмы Челебадзе, рассказывая ему свой послужной список:
- Двадцать рокив верою и правдою. Три раны от беглецов имею, две медали за боевое отличие.
- Какое, говоришь, отличие, дорогой? - не прекращая чистить ногти, весело спрашивает полковник, сам вручивший награды старшине.
- Боевое, товарищ полковник!
- На фронте, значит, отличился?
- Ни! При задержании беглых злыдней. Усю банду политических одним махом. Лично наводил.
- А знаешь ли ты, дорогой, где работаешь?
- У турми особого назначения, для особых врагов народив.
- Что такое турма? - пытал, испытывая внутреннее удовольствие, кутила и бабник Челебадзе.
- Ну… это, как это говорится, - морщит лоб Коротич, - крепкий, крепкий дом, где самые ярые злыдни сидять.
- Неточно, дорогой, - улыбнулся старшине полковник - Очень даже приблизительно. Турма - место наказания и исправления особо опасных преступников. Как же ты будешь исправлять, Коротич, преступников, когда сам не веришь в их виновность?!
- Верю я! Ей-богу, верю! Дайте возможность исправиться!
- Дадим, - чёрные оливы полковничьих глаз сбросили ленивую поволоку. В них появился хищный блеск. - Мы не звери. Дадим тебе возможности.
Ухоженными руками полковник пошевелил папку с личным делом Коротича.
- С завтрашнего дня заступаешь на дежурство. Старайся. Вон преступники исправляются и тебя исправим. Твой 571-й вчера умер, когда узнал, что ты ему сала не принесёшь. Это ж надо додуматься: врага народа салом кормить!
- Виноват, товарищ полковник!
- Ладно, я человек не злопамятный. Иди. Можешь поздравить Пидорко с повышением: теперь он - старший надзиратель. Достойный, преданный делу чекист. Ты как думаешь?
- Так точно, товарищ полковник. Мой ученик.
- Товарищем гордишься? Это хорошо…
* * *
Выздоравливал 753-й медленно, но через десять дней, как распорядился доктор, заключённого перевели на общий режим, и каждое утро он был обязан поднять нары, проводя время до отбоя на ногах. Видеть с закрытыми глазами Упоров перестал окончательно, страх его тоже покинул, и он старался не ворошить прошлого, только боль продолжала сопровождать каждое движение. Однажды он подумал - нет нужды жить в таком неловком состоянии, есть нужда его изменить. В общем, как получится. Даже если боль тебя доконает, это всё же лучше, чем ничтожество и бессилие.
Первый момент новой жизни едва не стал последним и не положил ей конец. От резких движений внутри образовалось так много боли, что, казалось, она имеет огромный вес и давит им на все органы сразу. Зэк сделал паузу, а когда чуток полегчало, продолжил приобщение к движению. Усмирённые болью помыслы не погоняли тело. Руки легко взлетели над головой и так же мягко опустились на бёдра, лёгкие с хрипом втянули в себя пахнущий железом воздух. Движение повторялось до тех пор, пока не возникало головокружение и не оставалось сил бороться со слабостью.
Он поклялся себе, что не произнесёт ни одного слова до того дня, когда отожмётся от пола сто раз.
- Сто! - повторил заключённый вслух для пущего самоутверждения и замолчал.
Руки трещали в суставах, полосатая роба прилипала к мокрой спине. Зэк трудился, с воловьим упорством раскачивал себя как человека, готового совершить великий подвиг или великое сумасбродство.
Как-то ночью ему приснилась женщина. Упоров говорил с ней, затем она требовательно обняла его, а он оказался не в силах ответить на её страсть, сидел с опущенной головой, точно потерявшийся скопец…
- Утрудился, соколик! - ёрничала женщина, похожая голосом на ту случайную, оказавшуюся с ним в бане на Хабаровской пересылке. Они так ничего и не успели, помешал настырный дежурный, и женщина явилась в сон, чтобы высказать ему свою обиду. Уходя, она сказала: "Больше не приду".
Зэк проснулся в плохом расположении духа и всё пытался угадать, к чему бы ей его тревожить. А гадая, краснел.
В тот день он отжался девяносто раз. Долго не мог подняться с холодного пола…
* * *
- Что 753-й? - спросил у старшины Пидорко лейтенант Казакевич.
- Молчит. Так, прикидываю, полгода не разговаривает. Заметил за ем одну странность.
- Я вас слушаю, Пидорко! - поторопил начальник шестого блока.
- Отощал, как гонный волк, а телом вроде укрепился.
- Это всё?
- Та ещё одна странность, говорить неловко.
- Онанирует? Валяйте, рассказывайте, я ж не девица. Я - ваш начальник и должен знать всё о заключённых.
- Зараз подкрался я к глядунку. Та в аккурат было в четверг, да, в четверг, сосед баню топыв. Глянул тихонько, а вин стину кулаком дубасит. Открыл глядунок. Думаю - померещилось. Трохи переждав, шасть ище… Дубасит! Мабуть, умом подался? По времени - пора…
- Есть опасение - может повредить стену?
- Шуткуете, товарищ лейтенант. Таку стену гаубица не пробье. С ума спрыгнул.
- Запретить ему сходить с ума мы не в силах.
- Почему? - искренне удивился Пидорко.
Казакевич улыбнулся и погладил старшего надзирателя по вьющимся волосам:
- Замечательно вам живётся, Пидорко. Просто и ясно.
- Та не худо, - заважничал надзиратель. - Нынче кабанчика зарежу, салом вас угощу. Тёща скоро уезжае… Жить можно.
- Сверьте поведение 753-го с правилами. Если есть отклонение - накажите.
- Слушаюсь! Нэпрэмэнно накажем!
- Пидорко! - вспыхнул Казакевич, но, взглянув в чистые, как степные роднички, глазки надзирателя, тут же остыл.
- Надёжный вы человек, Пидорко: в вас невозможно ошибиться. Кстати, для чего у вас голова?
- Соображать должна! Гы-гы!
- Попробуйте этим заняться, чтобы не беспокоить меня по пустякам.
- Поняв, товарищ лейтенант!
Козырнул старшина и чётко замаршировал по коридору. Через несколько минут из торчащей в потолке трубы в камере заключённого номер 753 хлынула ржавая вода. Старший надзиратель открыл глазок, крикнул в приподнятом настроении:
- Охладись, придурок лагерный! Будешь знать, как стену дубасыть! Гы-гы…
* * *
Ключ поворачивается в замочной скважине, делает оборот, но почему-то замирает. Он должен повернуться ещё раз, и тебе прикажут нести парашу. Девять шагов по жёлтой кишке безлюдного коридора. Выплеснул содержимое и вернулся в сопровождении молчаливого охранника. Всё знакомо. Или войдёт старшина, последует команда: "Лицом к стене!" Тебе сунут под колени расшатанный табурет.
- Повернитесь! Руки за спину!
Парикмахер из крымских татар, с лицом, на котором плясала старая ведьма, будет крушить тупой бритвой недельную щетину. Кажется, татарин специально не точит её: ему нравится наблюдать за мутнеющими от боли глазами клиентов. Садист!
Он ничего не угадал.
- Лицом к стене! Смирно!
За спиной шелестят бумаги, голоса звучат по-деловому, без сильных интонаций. Должно быть, большое начальство.
- Где карточка 753-го?
- У начальника тюрьмы, товарищ генерал.
- Пусть Челебадзе принесёт её сам.
- Слушаюсь, товарищ генерал!
Шаги усыхают за дверью. Кто-то задержался. Кажется, Казакевич. Он говорит - голос его не всегдашний, а ближе к человеческому:
- Не шевелитесь, Упоров. Вы находитесь здесь, как шпион. Постарайтесь корректно объяснить генералу. И забудьте наш разговор.
Дверь встала на место. Ключ сделал положенные обороты. Заключённый прижался лбом к стене и немного погодя сообразил - у него появился шанс. Неужели?! Он стал потным, словно стоял перед огнедышащей топкой и жар обнимал его огнедышащим вихрем.
- Ну, Господи…
Потёр виски, пытаясь восстановить душевное равновесие.
- Стоять смирно!
- Зураб Шалвович, доложите ситуацию по 753-му.
Челебадзе помедлил, наверное, нарочно, чтобы дать понять всем - его не пугают генеральские погоны. Он начал говорить чуть с юмором, как за обеденным столом:
- По картотеке он - шпион, но по жизни - дурак. Верно я говорю, 753-й? Молчит восьмой месяц, стену кулаками бьёт…
- Давайте по существу, Зураб Шалвович, - перебивает генерал.
- Можно по существу. Казакевич, расскажи генералу об этом подонке. Одни хлопоты с ними, понимаешь!
- Слушаюсь! - щёлкает каблуками начальник шестого блока. - Статья 58 прим. пункты 17 и 19. Провоз из Америки нелегальной литературы. Три тома Есенина, два тома Ницше и Бунин. Контакт с иностранными гражданами. И последнее - избиение начальника режима парохода "Парижская Коммуна".
- Чекиста ударил! - кончик хищного носа начальника тюрьмы лёг на щётку подкрашенных усов. - Такое должно караться высшей мерой!
- 753-й, кругом!
Заключённый повернулся и увидел, что генерал похож на корабельного повара с "Парижской Коммуны", у которого не было даже имени, потому что все, включая замкнутого испанца капитана, звали его Егорыч.
Генерал тоже был слегка кособок, но особенное сходство проявлялось в положении широко поставленных глаз, страдальчески распахнутых и одновременно грустных. Ещё он чуть-чуть смахивал на больного ребёнка.
- В чём выражался ваш контакт с иностранцами? - спросил генерал.
- Боксировал с чемпионом Лос-Анджелеса, без ведома капитана.
- С негром?! - грузный Челебадзе сразу же оживился и, забыв про генерала, ехидно переспросил: - Хочешь сказать, что дрался с негром?
- Я нокаутировал его, гражданин начальник.
- Ты?! - у Челебадзе испортилось настроение. - Он что, больной был? Ты кого хочешь обмануть?! Чемпион Лос-Анджелеса!
- Ну и что? Я сам был чемпионом Тихоокеанского флота.
Челебадзе покрутил мягкой, как подушка, ладонью у виска, словно ввинчивал лампочку, но не нашёл нужных для выражения своего состояния слов и, тем раздосадованный, крикнул, багровея плывшим лицом:
- Повернись к стене! Какой подлец! Нет, вы посмотрите, товарищ генерал: страна его боксу учила для защиты Отечества, а он чекиста… челюсть сломал! Что он тебе - негр, что ли?!
Генерал молча глядел над головой начальника особой тюрьмы, и тот вдруг осознал, что у генерала есть что доложить там, в Москве, потому-то он такой неприступный. Но Челебадзе было известно и другое: пока его полковничьи погоны весят больше генеральских.
Только зачем весь этот сыр-бор? Лучше решить дело миром…
- Много накопили хлама, товарищ полковник. Место этого уголовника - в колонии строгого режима!
Голос генерала прозвучал сурово, но всё же начальник тюрьмы уловил в нём внутреннюю дрожь от неполной решительности. Желание и возможности явно были не согласованы. К толстому грузину тотчас вернулось прежнее благодушие:
- Дорогой, враги народа не грибы, я их не собираю. Мне их присылают такими, какие они есть.
- Существует инструкция! Её надлежит неукоснительно выполнять!
- Много чего существует. Но мало ещё людей тщательных, преданных делу товарища Сталина. Они позорят звание советского чекиста!
Отработанную фразу Челебадзе говорил всем проверяющим, всем подчинённым, которых отправлял в командировку, чтобы без лишних нервных издержек переспать с их жёнами.
- Вот недавно звонил Лаврентий Павлович. Спрашивает: "Зураб, ты куда Алиева девал?!" Ну, этого, который хотел стать над партией.
"Зачем они говорят при мне? - с тревогой думал заключённый. - Неужели я уже списан? Или привычка не замечать заключённых. Всё равно не к добру такие разговоры…"
Зэка потрясывал лёгкий озноб. Генерал мельком взглянул на Упорова, сохраняя во взгляде то же незлобное выражение, с которым появился в камере, и, не обращая внимания на жестикулирующего грузина, шагнул за порог.
- Дорогой, - донеслось уже из коридора. - Я живу в мире со своей партийной совестью.
- Как же отец Макарий?
- Вах! Вах! Сплетни!
Заключённый номер 753 не знал, что Зураб Шалвович исповедуется в 47-й камере у отца Макария и это стало предметом разговоров и поводом для доносов.
Заключённый думал о своей дальнейшей судьбе, и когда за спиной раздался голос Казакевича, вздрогнул от неожиданности:
- Вы что, на самом деле побили негра-чемпиона?
- Я же сказал, гражданин начальник, - нокаутировал в четвёртом раунде.
- А начальника спецотдела?
- В первом…
Казакевич хохотнул и прикрыл дверь.
* * *
- Устать!
Крик бьёт по расслабленным нервам. Заключённый не сразу находит себя в реальном мире. Цепкая рука старшины сдёргивает его с нар. Шлёп! Удар плашмя о цементный пол приводит зэка в чувство, но человек ещё лежит у яловых сапог надзирателя сырой тряпкой. Притворился.
- Устать! Сказано!
Пидорко кричит для повышения чувства собственного достоинства. Он вкладывает в крик скрытую ярость за перенесённые от начальства оскорбления и желание ещё раз убедиться, что кто-то стоит ниже. Старшина, в сущности, не такой уж злой человек, просто жизнь его украшена единственным для души удовольствием, и если его можно получить так легко, почему нет?
- Слушай сюды, 753-й! Ну, чо чухаешься?! Ушибси, цаца! Уразумей - каково хорошим людям от твоих кулаков! Тебе велено отсель убираться. Хватить жировать на дармовых харчах! Ты даже враг-то не настоящий! Туфтовый вражина! Вещи е? Тоды повертайся. Спеленаем тебе крылышки.
Наручники лязгают с тупой уверенностью собачьей пасти.
- Выходи!
В коридоре ждёт Казакевич. Тонкое лицо лейтенанта коробит полусонная гримаса недовольства: рано подняли. Он вяло отбрасывает гибкую плеть руки, указывая направление зэку.
- Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!
Прямой жёлтый тоннель покрыт литыми щитами в рубчик. Двери камер слегка утоплены в стене. Коридор напоминает гнойный свищ в каменном теле тюрьмы.
753-й упёрся взглядом в жирные лопатки шагающего впереди надзирателя. Неокрепшие после сна ноги шаркают но неровностям цементного пола. Шаги Казакевича звучат, точно на параде, чётко, и заключённый мучается желанием подстроиться под этот шаг. Начинает задыхаться от дурацкого напряжения и столь продолжительной ходьбы.
Бум! Бум! Бум!
Ударный звук подбитых каблуков стаптывает мозг, и тело начинает слегка покачивать в стороны. Наконец лопатки идущего впереди надзирателя замерли. Заключённый с хрипом втянул в себя воздух.
- Стоять!
Условный стук в квадратное оконце. Глаза из открывшейся амбразуры осмотрели всю группу.
- Номер?
- 753-й!
- Упоров Вадим Сергеевич?
- Так точно!
Его лицо сверено с фотографией. Дверь ушла в жёлтую стену почти бесшумно, и забытый запах извести напомнил о доме детства. После стальной коробки камеры комната показалась огромным залом, и каждый предмет на фоне свежевыбеленных стен смотрелся с поразительной чёткостью.
В центре небольшой, обтянутый дерматином стол, рядом с ним - кудрявый лейтенант с погасшей папиросой во рту. На скамье, что у самой стены, сидел уже переодетый заключённый с типичной уголовной рожей, которой он всячески старается придать скорбное выражение. По обеим сторонам зэка - два охранника с автоматами. В левом углу, почти напротив стола, - поставленный на попа гроб, который создавал настроение торжественности, какой-то недоговорённости, словно сейчас должен появиться его будущий жилец или хозяин.
Упоров не успел додумать до конца эту деталь.
- Распишитесь здесь, товарищ лейтенант, - дежурный ткнул пальцем в раскрытый журнал.
Вадим натянул пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую, но без пуговиц, телогрейку. Сапоги были стоптаны внутрь, ноги болтались в них, сдирая кожу о жёсткие ранты. Он поднял на дежурного глаза.
- Чо копаешься, мудило?! На вот, да побыстрей!
Дежурный бросил ему две скрипящие от грязи и пота портянки.
- Треножить будете?