- Раз знаешь - садись! - предложил в жёсткой форме седой Роберт Силин, катая слова, будто они сделаны из тонкого железа и слегка скрежещут. Руки его устало лежат на впалой груди, связанные вялым узлом. Вся его сгорбленная фигура известного в прошлом вора к ссоре не располагает.
- Мы тебе в глаза скажем. Духу хватит. А попрёшь буром супротив опчества - убьём на законном основании, как общеизвестного баклана.
Сидящий в углу хозяин котельной Трибунал убрал от уха ладонь, оглядел всех присутствующих настороженными глазами. Затем тихонько опустил грязные ноги в валенки с галошами.
- Куда мылишься, царская вошь?! - подметил беспокойство Новгородова Билеткин.
- До ветру, Тимофеич.
- Отседа никто не выйдет, покамест мы свои делишки не обговорим.
- Прикажите - в карман нужду справлять?
- В уголок, как все люди делают. Я так соображаю - ты нас вложил, Трибунал. А?!
- Такого за мной, господа каторжане, не водилось вот уже полвека, - не сробел Новгородов, почувствовав возможность красиво умереть на людях. - Пусть сам скажет…
- Скажет, когда спросим, - заговорил явно не с добором Саня Еневич по кличке Экономист, возглавивший сучью бригаду после того, как Зоха ушёл этапом на Ангарлаг строить большую химию Сибири. - Ты рекорды ставишь - нам глаза колют. Просили тебя остепениться? Просили. Перед ментами рисуешься. За Дьяка прячешься, ёра! Завязывай с рекордами, иначе зарезать придётся. Как соображаете, бугорки?
- Толковое предложение! - поддержал Еневича Билеткин. - Для начала можно зубы вырвать, чтоб не казал по каждому случаю, вошь!
"И эта душа, этот смысл потечёт с тобой в накопитель Господа? Что-то тут не совпадает даже с обыкновенным здравым рассуждением. Ты блудишь, парень…"
Упоров посмотрел на Билеткина с уничтожающим равнодушием, как посмотрел бы член Политбюро на третьего секретаря райкома, ничего не сказав в ответ. Его молчание подействовало отрезвляюще на тех, кто начинал заводиться.
- Слышь, Роман, - окликнул Билеткина Есаулов, - Вадима на забоюсь не возьмёшь.
- Никак взад пятки навострил?! - Еневич подошёл к Есаулову.
- Осторожней на поворотах, Саня!
- Иди сюда, ухарь! - Упоров уже стоял в углу кочегарки, держа в руках короткий лом для чистки топки, и голос его звучал насмешливо. - Грохну первым.
За спиной бывшего штурмана в невидимом скрещении сошлись две стены. Чернота спрятала их пересечение, да и наличие самих стен скорее всего было умозаключением, чем зримой реальностью.
Лом подействовал на всех умиротворяюще. Трибунал всё-таки сунул ноги в валенки, предложил:
- Никанора Евстафьевича крикнуть прикажете?
- Не надо, - улыбнулся старику Упоров, - я пришёл выслушать своих товарищей по каторге, сказать - их пытаются использовать, как гончих псов. Билеткин, сучий потрох, толкает вас по своей всегдашней привычке к крови. Еневич голосовал за то, чтобы мне отрубили руки. Нас гнут менты, мы режем друг друга по натырке вот таких мерзавцев! Что худого в том - мы стремимся поскорей откинуться?! Кто из вас того не хочет?!
- Вадим, - перебил, играя цепочкой от карманных часов, Ефим Строчкин, мешковатый мужик в стёганой душегрейке поверх толстой байковой рубахи. Упоров помнил Строчкина по этапу, что шёл на "Новый". Он сидел, скрючившись в три погибели на замёрзшем товарище, дул, вытянув толстые губы трубочкой, на помороженные руки. Они и сейчас ещё были в белых проплешинах, словно зэк вынул их из куля с мукой. - Ты ловчее нас. Чо тут горбатого гнуть? Перехитрил ментов. За это не казнят. Хотя в одном Билеткин в масть попал: пашете вы через меру.
Упоров прислонил лом к прокопченной стене, подойдя к бочке с водой, сполоснул руки и сказал:
- Хули по кочегаркам блатовать? Рогом шевелить надо. Пашем мы за своё свободное существование и как можем. Он вас в блудную волокёт.
Вадим опять указал на Билеткина.
- Ему выгодно мутить. Там замутил поганку, здесь плесканул керосина и, глядишь, среди порченых проскочил.
Упоров натянул кожаную кепку и подождал. А его уже никто не перебивал, его уже слушали с нужным вниманием.
- Вас здесь собрали по натырке администрации. Ей что надо? Чтоб мы кентовали? Хрен в рот! Чтобы мы врагами жили и клали друг дружку. Но я вам не враг. Даже тебе, Роман. Хоть ты и приличная сволочь. До свидания!
Он всё сделал красиво, и его никто не тормознул. Уже за порогом подумал - на Том Свете ничего подобного быть не должно, иначе зачем он нужен, Тот Свет?
Двери за спиной скрипнули ещё разок расслабленной пружиной. Вадим не обернулся, при том, что знал: там есть кому ударить в спину. Он решил - за спиной остался тот, кто хотел с ним объясниться по-хорошему, быть понятым. Тем более не стоило останавливаться, чтобы не расслабиться и не нагружать себя излишней заботой о чьей-то душе. Не твоё это дело…
Чтобы отвлечься, он предпринял новую попытку мысленно обратиться к Тому Свету. Перешагнув кучу шлака, утопив сапог в вытаявшую грязь, не огорчился, поворачивая картину мира наизнанку. Однако она никак не выворачивалась. Мысль о предстоящей беседе с партийным секретарём - хозяином, ни с того ни с сего изъявившим желание его видеть, держала сознание в рамках жёстокой реальности. Он забыл о сходке бугров и Том Свете. Он жил на этом, и у него были земные заботы обыкновенного заключённого…
…В штаб Упорова вели вместе с Токаренко - бывшим членом Союза писателей, которого он знал ещё по пересыльной тюрьме, где мощный, спокойно-ироничный человек, называющий себя "выдающимся придурком социалистического реализма", доверительным голосом опытного пропагандиста рассказывал местным ворам, поди самим сочинённую историю о том, как Маркс по пьянке проиграл в немецкой тюрьме свою бороду Владимиру Ильичу. А тот…
- Змей подколодный, под гуманиста хилял. Чтобы скостить грешок отцу-основателю. Взял бритву и на глазах у воровского европейского пролетариата побрил Карлушу, как яйцо. Человек, естественно, расстроился: какой же он Маркс без бороды?! Стал тогда Маркс пугать нашего Ильича призраком, который в это время в самом деле шлялся по Европе. Ленин, не будь дураком, откинулся из немецкой тюрьмы, подвалил к тому призраку, напоил и притащил в Россию в крытом вагоне. Что они натворили, вам рассказывать не надо.
Призрак так и не протрезвел…
Воры посмеивались сдержанно, на всякий случай, чтобы не выдавать своей неосведомлённости о смещении времени опальным писателем. А один, по всей вероятности живущий в сомнениях жулик, Чёрт - кликуха, попытался вяло возродить:
- Лишка двигаешь за Ильича, фраер. Воры его уважают…
- Потому и толкую за его большевистскую дерзость - ну кто бы ещё догадался Маркса побрить? Один из его кентов, эсер, тоже шпанюк, но бледной масти, слинял с нашей социалистической зоны и писал картавому уже со свободы. Щас вспомню, что он ему писал: "Вы одним росчерком пера, одним мановением руки прольёте сколько угодно крови с чёрствостью и деревянностью, которой позавидовал бы любой выродок из уголовного мира".
- Ну, это бандитский базар! - обиделся старый законник Лапша. - Ты его к нам не притусовывай.
Вадим тогда подметил: они имели какие-то фальшивые лица, за которыми - не совпадавшие с их выражением мысли. Наверное, им хотелось зарезать писателя.
Именно с таким лицом явился настоящий призрак в его недавнее забытьё, состояние - почти сон, возникшее на грани соприкосновения неизречённого с видимым.
Оно скрывало надвигающийся хаос, готовый произойти или явиться из того странно знакомого существа. Впрочем, призраку, наверное, не обязательно обладать сущностью. Достаточно того, что он - призрак.
Зэк понудил себя открыть глаза, но призрак не исчез, отплыл в сторону дверей над верхними нарами.
Прозрачно мягкий, неопределённо очерченный, словно сотканный из табачного дыма. В больничке, перед тем как войти в покойного Саловара, призрак имел бордовый цвет. Была смерть, и наряд был праздничный.
Этот серый, будничный, в нём он просто бродит по России. Упоров попытался истребить видение, тряхнул головой. Призрак взял и убрался с глаз долой. Осталось только ощущение присутствия фальшивой улыбки, как окно в будущее, затянутое серым дымком загадочности.
Сквозь то окно доносилось едва уловимое дыхание другой природы, несродной с той, что он называл жизнью.
Подмена. Фальшь - жизнь, пославшая своего представителя в доверчивый, легко поражаемый мир для пропаганды коммунизма. Причём цель могла быть и не так конкретна. Её определила направленность не прерывавшегося разговора бывшего члена Союза писателей с заинтересованными ворами.
- …Вы думаете: мы - люди?! Держи карман шире! Мы - блюдо. Бесовское блюдо, рецепт которого составил алкоголик Маркс, Ленин - поварёшка, а хватает нас Сатана…
Воры переглянулись. Им опять перестал нравиться этот тип, так складно компостирующий мозги. Но он был слишком самостоятельный, сильный человек, с которым следовало считаться. Писатель широко улыбнулся Лапше:
- Вопросы есть?
- Ты хочешь сказать - главный чёрт в доле с коммуняками?
- А ты думал - он твой подельник?!
Вор не ответил на дерзость. Вор задумался…
…Кажется, всё было совсем недавно: Токаренко взял пятак и погнул его без видимых усилии. Положил на грязные нары, погладил сильной ладонью. Теперь та же рука опирается на костыль. Она усохла до размеров руки ребёнка, и сам Еремей Григорьевич, усталый, погасший, долго вспоминает их первую встречу. В неживом лице теплится неживая усмешка. От взгляда в бездонные больные глаза у Упорова остаётся ощущение внутреннего разговора, при котором мысли делали взаимные извилины, обтекая нежелательные воспоминания…
Они чего-то боялись. Чего могли бояться мысли? Их ведь никто не слышит…
"Всего!" - отвечает внутренний голос. Истолкование ясное, как бесхитростная логика раба. Странное дело: вопросов больше не возникает даже внутри себя.
…Токаренко вошёл в кабинет первым. Вышел минут через тридцать. Придержав Упорова за рукав, спросил без улыбки:
- Знаешь, куда нас ведёт Коммунистическая партия?
Сопровождавший их старшина весь собрался. В фокусе мыслей охранника сконцентрировалась бдительность матёрого профессионала. Несколько секунд они рассматривали друг друга с тайной иронией. Токаренко ответил сам:
- К коммунизму, чудак. Что испугался?
Он действительно испугался сразу, как только переступил порог, потому, что к его собственному "я" вдруг прикоснулось чужое, тоже обнажённое, почти дружеское, но не плотское. И он сказал себе: "Будь осторожен: их трое", ничем не выдав своего тайнознания.
Губарь стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, обратился к человеку у окна, особой посадкой головы выдающему свою принадлежность к партийной элите.
- Тот самый, заключённый Упоров.
Гость оглядел зэка с заботливым вниманием родного отца, выпустил дым изо рта и кивнул. Потом все вместе помолчали.
- С вами, Упоров, хочет поговорить первый секретарь райкома партии Иван Николаевич Лукин.
Расслабленная кабинетными удобствами фигура секретаря с властной мягкостью прошлась туда и обратно вдоль широкого окна, прежде чем раздался слегка давящий на "р" голос:
- Мне всё про вас известно. Потому сразу начну с дела. Ваша бригада лучшая на Кручёном.
- На Колыме, гражданин начальник.
Лукин улыбнулся, с напускной простоватостью тряхнул головой:
- Лихо! Допустим! Допустим, в вас говорит рабочая гордость.
- Другой нам не положено, гражданин начальник.
Иван Николаевич попытался убедить зэка, что интерес его к бывшему штурману возрастает, и снова засмеялся. Смех получился деланным рабочим смехом профессионала, выражающего своё партийное отношение к ситуации.
- Партия в своей работе ориентируется на конкретного гражданина, - он приглашает для участия в обмане начальника колонии, и полковник согласно кивает, - на его насущные потребности. Она не видит в вас, заключённых, навсегда испорченных людей, верит таким, как вы!
Искусственная страсть секретаря покоробила зэка, но он тоже кивнул с готовностью оправдать веру партии. "Ну, вот он себя и проявил, рогатый путанин".
- Мы тут посоветовались насчёт досрочного освобождения тех членов бригады, которые достойно проявили себя, находясь в заключении. Не скрою - есть серьёзные возражения, и некоторые дела, очевидно, будут задержаны по особым обстоятельствам…
- Позвольте вопрос, гражданин начальник? - сказал Упоров.
Не привыкший к тому, что его перебивают, Лукин поморщился, однако согласился, продолжая игру в доступного народу человека.
Вадим кашлянул в кулак, прислушиваясь к зачастившим ударам собственного сердца.
- Верный ленинец, Никита Сергеевич Хрущёв, неоднократно подчёркивал - неисправимых людей нет…
Лукин благосклонно опустил ресницы серых, приятных глаз, мимолётом глянув в сторону Губаря.
- Он лично обращался к представителям преступного мира с призывом встать на путь. Многие откликнулись. Наша бригада - наглядный тому пример. Пять лет впереди идём…
У секретаря зарделись уши, он нетерпеливо поглядел на часы.
- Меня не надо агитировать. Существует специальное законодательство, на основании которого…
- Я же к вам не как к прокурору обращаюсь, - тихо и проникновенно произнёс зэк. - Как к представителю ленинской партии. Над нами вся Колыма смеётся. Работаем лучше других, не щадя себя, а освобождаться на общих основаниях. Непонятно людям. Дух слабеет от равнодушного отношения. Маяк, он ведь тоже горит не вечно…
Лукин был смущён искренней тревогой бригадира за судьбу дела и, потрепав зэка по плечу, сказал:
- По-человечески тебя понимаю, Упоров. Вы - активный авангард массы. Возьмём ваше дело под контроль. Главное - не падать духом!
Секретарь убрал руку с плеча, недовольно морща нос, обратился к Губарю:
- Много ещё в нашей работе формализма, но процесс очищения идёт бурно, и скоро мы выметем бюрократов из всех звеньев социалистической системы. Партийность и бюрократия несовместимы! Вот я, как впрягся с комсомола, второй десяток лет заканчиваю на партийной ниве. Работа наша, как у чекистов, незаметная. Но представь себе на мгновение фантастическую мысль - нет партии…
Лукин задержал дыхание, зэк послушно последовал его примеру.
- …Всё рухнет, рассыплется прахом, ибо она - цемент общества, намертво спаявший нас в духовный монолит. Ваша бригада тоже родилась не на пустом месте. Верно? Вы поверили в партию, партия оценила ваше прозрение…
Упоров, продолжая поддакивать откровениям партийного секретаря, совершенно неожиданно задумался о нём как об активной пустоте, не обременённой тяжкой ношей совести, да и разум при нём был искусственный, заложенный в носящее человеческий образ хранилище чьей-то недоброй волей и ею же ограниченный. Он мог, наверное, развиваться только согласно спущенным инструкциям. Пустота… куда, при надобности, легко вложить любое содержание - от палача до мироносца.
Трудно даже заподозрить существование в нём души собственной, секретарь никогда не выкажет миру своего первородства. Он - ничто, а сыт от того, что пуст…
- …Скажи мне, Упоров, откровенно: как относятся в зоне к нашей партии? Откровенно - прошу! Почувствуй себя, так сказать, на одной ноге с хозяином района.
Вадим не спешил с ответом, хотя знал - придётся соврать. Прежде зэк закусил в раздумье губу, так, чтобы секретарь видел его внутреннюю сосредоточенность.
Нахмурился и сказал:
- Боятся, гражданин Лукин. И уважают, конечно. Некоторые, таких мало, ругают…
- Такие везде есть, Упоров. Особенно за океаном. Мы с тобой, дорогой, наблюдаем агонию частнособственнической психологии. Мир круто, болезненно идёт к социалистическому обновлению… Кстати, как ты отнесёшься к идее: создать из бывших заключённых такую же бригаду на свободе?
- Мы об этом думали, гражданин секретарь, - он попытался сделать плакатное лицо, - посторонними людьми себя не чувствуем. Стараемся следовать курсу партии, насколько нам позволяет наше положение. Многие сегодня переосмысливают свою жизнь…
- Вот! - Лукин поднял вверх палец и прошёлся с ним, как с факелом, по кабинету, - Слыхали, Остап Николаевич?! Вот о чём я буду говорить на следующем пленуме райкома. Глубинное оживление инициативы. Отклик на мудрую, дальновидную политику партии. Теперь конкретизируем разговор. Есть интересное месторождение. Сложное. Для настоящих энтузиастов.
- Содержание, гражданин начальник?
- Тридцать, тридцать пять граммов на куб.
- Фролихинская терраса.
На этот раз секретарь райкома удивился по-настоящему и, похоже, был сконфужен.
- Читаете мои мысли? Как это понимать?!
- Любознательность не чужда каторжанам. Там подвесной пласт. Необходимо снять метров десять торфов.
- Золотоносных.
- Именно. Снять и промыть только тогда, когда доберёмся до настоящего золота. Страна не должна терять ни грамма драгметалла.
- Интересно! Интересно!
Он что-то записал в блокноте и смотрел на Упорова, наконец-то опознав в нём своего человека. Оба лукавили. Для одного ложь была работой, для другого - мостиком, по которому он надеялся выбежать на свободу.
Каждый рассчитывал поменять ложь на искренность.
"Ловко я ему базакенбасил! - радовался подготовленный Ольховским по всем перспективным месторождениям каторжный бугор. - Только бы проглотил, не подавился".
Он же знал - затея с Фролихинской террасой при выигрыше сулила району стабильную золотодобычу, что и заставляло работать воображение партийного секретаря. Зэк тоже отдавал себе отчёт в полной никудышности замысла с точки зрения технического решения и чудовищной опасности для людей. Шёл обмен словами, за которыми не последует дела, а потому можно обещать, соглашаться, брать обязательства. Одним словом, делать всё, как делают они.
- Простите меня за неловкость выражений, но мне кажется - вам вместо свидетельства о рождении следовало сразу выдать партбилет.
Секретарь оценил комплимент с полной серьёзностью:
- Коммунистом надо родиться. Здесь ты, пожалуй, прав, Вадим.
- Смею вас заверить, товарищ Лукин, - уловив потепление в голосе секретаря, вмешался в разговор полковник Губарь, - кроме этой бригады золото на террасе не возьмёт никто.
Но тут оказалось - Остап Николаевич нашёл не лучшую форму выражения своего мнения. Лукин ещё надеялся поразмышлять, взвесить, а лучше сказать - попонтоваться, сыграть в партийную мудрость. Полковник всё испортил. Зэк подметил огонёк досады в глазах секретаря райкома. Впрочем, к этому он отнёсся равнодушно. Главное - хозяйский взнос за его будущую свободу сделан. Хозяин не испугался.
"Дважды! - отметил про себя Вадим, ощущая приятную дрожь в замлевшем от долгого стояния теле. - Теперь ты знаешь, на кого можно рассчитывать, а кого следует побудить к молчанию".