* * *
Приближение странного сна с реальным видением предметов и столь же реальным чувством отказа от самого себя было встречено с тревогой, прожившей, впрочем, совсем не долго. Вскорости он уже не удивлялся маленькой, узкой нише, в которой стояла тоненькая, прозрачная, как утренний полусвет, белая свеча. Вид её вызывал сочувствие и в то же время тёплую доверчивость к чему-то собственному, потаённому, сокрытому в самом сердце, как если бы только эта хилая свечка надежды способна высветить и осветить тропинку, ведущую к познанию необходимого, единственного верного пути, который надлежит тебе совершить.
Рядом с ней, в нише пошире, поудобней, стояла другая, уверенная, надёжная, как плаха, чёрная свеча…
И хотя поначалу свеча не вызывала никаких чувств, он не мог оторвать от неё глаз, заворожённый глубоким чёрным светом.
"Это - твоя свеча!" - сказал настойчиво властный голос, тоже чёрный, несмотря на то, что звук не должен иметь цвета.
В душу, как заблудившийся в пургу ребёнок, просилась молитва. За её уже опознанными словами стояли мать, дед, ещё кто-то, доселе неизвестный, но близкий.
На мгновение все они стали иконой из другого мира, и он сложил чуть дрогнувшие персты в щепоть, чтобы осенить себя Крестным Знамением. Не случилось. Теми же перстами он зажёг чёрную свечу…
* * *
…Колесо тачки юзнуло на скользком голыше, сорвалось с дощатого настила.
- Эй, Фартовый, не тормози работу!
Вадим вытер со лба пот, отмахнулся от дубоватого нарядчика с отрезанными пальцами правой руки.
- Спрыгнула, стерва! Не видишь, что ли?! Где Бойко?
Из темноты, расставив, как крючья, короткие сильные руки, появился улыбающийся зэк.
- Пособи, Кондратик. Каменьев набросали…
Бойко молча берёт тачку под низ, с хозяйским сапом, будто подноравливается рывком подкинуть её к низкому потолку шахты, говорит:
- По-стахановски грузишь, Вадик. Будь ласков, налягни на ручки. Ну, взяли! Гоп!
Колесо встало на серёдку трапа, скрипнула просевшая доска.
- Спасибо, Кондрат!
- Шо ты, Вадик! Яки могут быть счёты меж родными людьми: мы ж с тобой - враги народу.
- Поехали! - торопит нарядчик.
Тянется вереница тачек из провала штольни, со скрипом мучается под их тяжестью трап. Жилы на обветренных шеях заключённых вздуваются синими верёвками. Кажется, лопни хоть одна, и вся кровь из человека выплеснется тёплым шампанским из бутылки.
Кто-то ослаб донельзя. Может, пайку проиграл, а может, просто отняли. Толкает из последних сил, загребая неустойчивыми ногами липкую землю. Буксует, рычит почти по-звериному, упираясь искажённым лицом в беспощадный груз.
- Давай! Давай! Падла гнилая! - подбадривает нарядчик.
Подбежит, подтолкнёт малость. Глядишь, заскрёбся сиделец дальше, не думая о том, что сердце его уже своё отработало и завтра, возможно, откажет. Тогда от всего освободишься, а тачку твою покатит другой…
…Колесо опять юзнуло. Но на этот раз Упоров удержал тачку на трапе, хотя казалось - её неуправляемая тяжесть вывернет локти. Он знал - всё это от мыслей о побеге, что он беспомощен о нём не думать даже в то время, когда надо думать и отдавать все силы перегруженному колесу. Порой казалось - он везёт весь ворох своих переживаний в коробе вместе с золотой породой.
Вот сейчас бы вывалить их в бункер и освободиться от нестерпимого гнёта. Опрокидывая тачку, сипел сквозь стиснутые зубы:
- Да будьте вы прокляты! Убирайтесь вон!
Они вроде бы уходили, но следующая ходка была не слаще…
И всё-таки что-то приближалось интересное.
* * *
Вечером в третьем бараке вернувшийся из БУРа Опёнкин угощал салом. Наверное, воры хотели взглянуть, насколько он измотан ожиданием. Упоров прятал себя в пустых разговорах, хотя его неудержимо влекло к Дьяку. Хотел спросить:
"Ну, когда же наконец?! Когда?!"
И надеялся - после станет легче. Вор его не замечал. Никанор Евстафьевич сидел на скамье у стола, прихватив в горсть квадратный подбородок, слушая хитросплетённые речи привалившего на Кручёный очередного вора по кличке Шалун. Новенький был покрыт наколками с головы до ног и всячески подчёркивал свои художественные ценности, обнажив до локтей руки и расстегнув рубаху.
- О чём толковище, Федя? - спросил Упоров.
- Путаное дело. В непонятное залетел Шалунишка от большой ловкости. На Весёлом полосатики охрану заделали, пошли Горный освобождать. Там тоже - полосатики. Трое воров - с ними, а Шалун с Горошком в зоне остались. Ну, понимаешь, не по-воровски это как-то…
- Что с теми полосатиками?
- Ты слушай, Вадик, не то прогонят. Любопытным здесь не доверяют. Слушай!
- …Я же не политический, мне с ними тусоваться понта нету. Зачем мне с ними? - спрашивал Шалун, но притом смотрел только на Дьяка или Львова, стараясь не прозевать их сочувствия.
Когда Львов отвернулся, чтобы достать из-под матраца портсигар, Шалун нервно сглотнул слюну, подмигнув Дьяку, спросил с хохотком:
- К чему такие расспросы, Никанор? Может, ворам нынче положено в партии состоять?
- В партии свои воры, Гоша. Ты говори, тебя слушают. Пошто из зоны-то не вышел?
- Не вышел да и не вышел, счёл нужным. Допрос устроили! Легавый буду! Не доверяете? Посылку вон дербанули утром, а меня, как последнего фраера, кинули!
- Тебе и вправду в партию пора: о кишке даже на сходке думаешь.
- Так это сходка? Тогда зачем здесь фраерская накипь?!
- Ну, ну, - Львов зябко потёр ладони и лёг на нары. - Такие разговоры уважающему себя вору не к лицу. Не хотите объясняться - не надо. Но мужики сказали: "Воры на Весёлом менжанули". Это неприятно.
- Я расскажу. Мне скрывать нечего. На Весёлом режим: кто не знает - Бухенвальд курортом покажется. Полосатики - все бывшие фронтовики.
- Сучня? - спросил Резо Асилиани.
- Там, Ворон, одна масть - полосатая. Все дерзкие. Друг друга не кладут. Такие самого Берию не испугаются. Ну, их и постреливали без всякого учёта. Потом выискался полковник из самых центровых. Мищенко фамилия. Клички нет. Он к нам пришёл. Трое с ним ушли, а мы с Горошком в бараке остались. Давно, видать, они готовились. Охрану в один час сняли. Нож на двадцать метров в спину по рукоятку вгоняют. Оружие захватили и пошли на Горный…
- Вы в зоне тормознулись новых ментов дожидаться, без охраны не можете? - спросил безразличным тоном Пельмень.
- Куды бежать?! Патрули кругом на машинах. Стреляют без предупреждения! У меня своя, воровская правда. За чужую подыхать не хочу.
- А те трое, которые тоже воры, они…
- Не кусай его, Пельмень. Сам, поди, герой не лучше. Всё сказал, Георгий, али ещё чо есть?
- Кончали их десантники. Часов пять шмолялись. Трупы на грузовиках вывозили, а недобитков, ну раненых, пленных, уже за зоной расстреливали. Лягушонка видел. Все были в полосатом, а он в цыганской рубахе и прохорях. Таким бравеньким умер…
- Ситуация деликатная, - сказал Львов, поигрывая серебряным портсигаром. - Намерения сделать зло у них не появлялось, но и поддержать святое дело…
- С чего ради?! - взвизгнул Шалун, выплюнув окурок. - Вам хорошо за мои грехи базарить, Аркадий Ануфриевич. Сами бы там! По-вашему, я должен был, как Лягушонок…
- Как Лягушонок, ты не сможешь, - спокойно возразил Резо.
И тут только Упоров понял: Шалуна ведут, будто телка на верёвочке, на забой. Осторожно, чтобы не нарушить, соблюсти неписаные воровские законы, дразнят его природное бешенство и ждут, когда оно себя проявит удобным для сходки образом.
В этот ответственный момент Шалуна подвели нервы.
- Замолчи, зверь! - крикнул он, выхватывая нож.
Большего не требовалось… Львов перестал играть серебряным портсигаром. Дьяк прикрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств. Пережитая в напряжённом молчании пауза беседы была прервана сухим бесстрастным голосом Ворона:
- Желаю твоих извинений, Георгий. Ты должен знать - на сходке нет ножей.
Шалун метнул вопросительный взгляд в сторону Дьяка, тот уже открыл глаза и разглядывал бегущего по столу таракана.
Перед сходкой стоял человек, почти готовый лишиться благоневозродимого - потерять воровскую честь ради того, чтобы сохранить жизнь. Он знал - Ворон его убьёт, если не последуют извинения, а извинения сводили на нет все усилия оправдаться перед сходкой.
Посетившая его решительность, новая вспышка гнева повели навстречу окаменевшему Резо. Но сделан был только шаг… и снова пришлось пережить унизительный момент бессильного отчаянья. Упоров наблюдал, как он вернул за голяшку нож, с лёгким чувством злорадства прикинул - завтра опальный вор будет вместе с ним катать неуправляемую тачку, потому что сейчас он потеряет бессудное право блатного…
- Я… я, - Шалун кривил губы, желая придать извинениям некоторую небрежность, - в общем лишка двинул малость. Ты знаешь, Резо, как я к тебе отношусь?!
Асилиани не проронил в ответ ни слова. Он ждал большего, рассматривая Шалуна с тем же холодным спокойствием, и ничто не могло укрыться от его чёрных, как зажжённая во сне Упоровым свеча, глаз.
"Похоже… Очень похоже!" - зэку казалось: он уже осязает какую-то связь между чёрной свечой и чёрной ненавистью Ворона, но в то же мгновение Шалун сказал совсем другим голосом - то был голос кающегося фраера:
- Прости меня, Резо. Я был не прав во всём…
Георгий стиснул замком ладони, они стали белыми от нечеловеческого напряжения, по всему чувствовалось - ему непросто проститься с выгодами своего положения, однако он всё же нашёл в себе мужество спросить, не поднимая головы:
- Дьяк, я отречён?
Никанор Евстафьевич промолчал, гоняя по столу таракана, а уловивший общее настроение Каштанка расслабленно, но хлёстко махнул рукой, и брошенный нож по рукоятку вошёл в стену барака. Все видели - Фёдор делает это не хуже тех, расстрелянных на Весёлом полосатиков…
* * *
…Вначале он ощутил постороннее присутствие в своём сне, испытал смутное беспокойство, однако не проснулся, а, сжавшись, продолжал доигрывать очередной сценарий своего спасения.
Воздушный шар болтался над бушующим океаном, то застревая в вялых, полных мокрого снега облаках, то с бешеной скоростью мчась в сторону сияющего огнями острова. Но как бы ни был стремителен полёт шара, рядом с ним парил зелёный ангел с брезентовым лицом Стадника. Огромные крылья старшины без малейшего усилия рассекали горы облаков. Ангел был величественно грозен, только колючий взгляд неподвижных глаз напомнил о его земном происхождении.
Упоров боялся этого глаза и, чтобы не встречаться с ним, дёргал за стропы с таким усердием, что почувствовал, как обжёг ладони. Ангел приближался, с каждым витком сужая круги, и когда зэк в очередной раз потянул за стропу, она лопнула… Открылся бушующий океан.
Он стремительно падал вниз, а ударившись о макушку гигантской волны… проснулся.
* * *
…Перед ним сидел Ираклий Церетели, примостившись на самом краешке нар.
- Кто-то с рогами приснился, да? Стонешь, ругаешься. Нервы не бережёшь. Нервы умирают навсегда.
Вадим протёр рукавом грязной рубахи глаза, спросил:
- Ты за делом, Ираклий?
Церетели кивнул. Всхлипывает на нижних нарах косоротый Ведров; ровно, чуть с присвистом, дышит даже во сне благостный отец Кирилл.
- Прежде ничему не удивляйся. Мой земляк, ну этот, Джугашвили, - сказано чисто по-грузински о плохом человеке: с некоторой забывчивостью, - скоро умрёт…
- Сдохнет, - поправил его Упоров, уже с интересом поднялся на локтях, - об этом пишут в газетах. Ты пришёл провести траурный митинг?
- Я пришёл сказать - в тот день ты бежишь.
Упоров не смог справиться с ознобом, обхватил себя за плечи руками.
- Побегов будет два, - шептал ему в ухо Церетели. - Один поведёт мой земляк Гога. Ты постарайся с ним не ходить.
- Почему?
- Во-первых, не шуми. Люди спят. Гога - хорошая душа. Жаль - безмозглая. С ним красиво ходить на смерть. В побег ходить не надо…
- Спасибо, Ираклий.
- Ты мне не чужой, Вадим. Я хочу тебе доброго.
Грузин спрыгнул с нар и растворился в барачном полумраке. Всегда скрипучие половицы вели себя тихо, словно они были с ним заодно.
* * *
В столовой напряжённо стучали ложки. Изредка поверх стука возникал властный голос старшины:
- Шестая бригада отстаёт! Шурка, отдай Лариске пайку. Отдай, говорю, он еле ноги таскает. Я те дам "проиграл"! Ишь, разыгрались, дырявые!
Пахнет гнилым луком, затхлой овсянкой, сваренной в немытом котле. Похлёбка иногда выплёскивается на стол из чашки, но высыхает, и следа не остаётся. Вода… или, может быть, даже жиже.
- Говорят, на "семёрке" вчера кобеля изловили, - отставив чашку, мечтательно вздыхает сморщенный, как сухой гриб, зэк.
- Кобель тот голодней тебя: одни мослы.
- Жарили?
- Так ведь не живьём его жрать.
- Жарили! - уже в утвердительной форме повторил зэк и почмокал со вкусом губами. - За один запах недельную баланду отдать могу. Нынче Шурик Чёсаный выиграл у повара ведро очисток. Вдвоём съели. Должок за им был. Шо ты думаешь? Пузо полно, а сытости нету. Хоть бы крысу словить.
Упоров дохлёбывал баланду, смёл в ладонь крошки от пайки, осторожно высыпал в рот и глянул на сидевшего за другим столом зэка по фамилии Колос. Даже в нынешнем своём невзрачном состоянии бывший начальник спецчасти самого крупного на Украине оборонного предприятия выглядел мужественным красавцем.
Восемь лет он получил за изнасилование. Сын соратника легендарного Ковпака Игната Колоса мог рассчитывать на полную невиновность, если бы жертвой стала обычная или точнее - одна из обычных, прошедших через его кабинетную спальню, девиц. Он притащил её с комсомольского актива, почувствовав сопротивление, с яростью ударил кулаком по переносице.
Оксана Ярошинская оказалась дочерью начальника управления НКВД… Единственная дочь генерала, а мама - дочь члена ЦК Украины. Очень серьёзно… Непреодолимо серьёзно!
Ковпак прикинул и защищать насильника не счёл нужным.
- Хай, як уси! - сказал партизанский вожак, стоя у высокого окна кабинета. - Колы он - настоящий чекист, выдюжит, тогда подмогнем.
- Як скажете, батька, - вытянулся Игнат Колос, собирая со стола фотографии красавца сына.
Первое время на Колыме Михаил Колос был под опекой начальника оперчасти Андрощука. В нарушение всех правил он кормил собак на собачьем питомнике, торопливо вычерпывая из котла ладошкой собачью еду. Его сгубила красота. Супруга Андрощука Изабелла Мефодьевна не устояла. Ей с детства морочили голову герои оперетт, а здесь вот он - несчастный! Любовь повлекла её в тёмный закуток собачьего питомника. Там их и прихватил с поличным начальник оперативной части.
Андрощук бил грешную супругу рукояткой табельного оружия, однако не посмел выпустить из него пулю в высокий потный лоб сына соратника легендарного Ковпака. Боялся, что когда-нибудь… всякое может случиться.
- Как чекист бывшему чекисту дарю тебе жизнь, - сказал он, отдышавшись. - Откроешь рот - заберу подарок обратно.
Колос поддёрнул штаны и упал перед ним на колени. Мрачный Андрощук, сунув в карман панталоны супруги, ушёл, не обернувшись на бывшего чекиста. Он был добрым человеком, но не любил, когда с его женой спит кто-то посторонний…
В зоне, на общем режиме Клосу стало невыносимо тяжело. Он лазил по помойкам с одним желанием: бросить в требовательный желудок корку хлеба. Хорошо всё понимающий и зорко видящий Руслан Чащаев всё подметил и предложил страдающему человеку постоянную связь.
- Я тебя люблю, - сказал, прижав Колоса в сушилке, страстный Руслан. - Никто не узнает. Давай попробуем. Белый хлеб будешь кушать…
У Колоса хватило сил для сопротивления, но с каждым днём голод всё настойчивей гнул его волю. Тихий голос из пустого желудка шептал: "Плохой человек лучше хорошего мертвеца. Скоро ты упадёшь".
Он нёс в морг тело покойного секретаря обкома партии Антипина, который отравился на помойке крысиным ядом, думал о том, что Руслану придётся уступить. Иначе - смерть. Такая же - на помойке или в другом месте. Какая разница?! Руслан не хочет насилия, хочет по-хорошему. Говорит - любит… Тьфу! Мерзость какая!
"Похоже, этот тип нервничает, - решил, наблюдая за Колосом, Упоров. - Тоже завязан с воровским побегом? Но каким образом? Чекист…"
* * *
- Встать! Выходи строиться!
Вадим встал. Мысли остались при нём: "Бандитов и насильников воры к себе не допускают. Значит, дело в чём-то другом…"
Около Колоса завертелся Руслан. Погладил по заду, сунул в карман телогрейки небольшой свёрток.
"Явно клеит в невесты чекиста. Ничего не понимаю! На мясо берут? А может, меня на мясо? Хрен пройдёт!"
Кокетливо краснеющий Колос вызывал отвращение. Но Вадиму было необходимо взять себя в руки и видеть то, что происходит с этим опускающимся типом.
Развод начался строго, почти торжественно, без привычных окриков и угроз. Команды заметно сдержанны, даже спокойны. Лица конвоиров не столь равнодушны, если не сказать - слегка растерянны. Что-то случилось.
Только не дознаешься: все словно воды в рот набрали.
Тысячное разнобашмачье ног стирает до летучей пыли мёрзлую землю лагерного плаца. Пыль поднимается над колонной коричневым облаком, оседает на прошлогодней траве и самих зэках.
- Вольно! - командует дежурный по лагерю. - Можно покурить.
Вот те раз - курить на разводе!
- Щас амнистию объявят! - шепчет изработанный в шахте мужик с печальным взглядом терпеливой лошадки. - Иначе умру завтра.
- Вы за что устроились, провидец? - интересуется у мужика зэк в приличном коверкотовом пиджаке.
- За хлебушек, сокол мой. За хлебушек. Стянул мешочек. Он червончик и вытянул. Тяжёлый оказался…
- Сподручней было кассу взять.
- Не обучены. С испокон веку - при хлебе. И без хлеба.
- Вы что, по кассам практиковали? - вроде от нечего делать спрашивает Малина коверкотовый пиджак.
- Нет, что вы?! - зэк натурально сменился в лице. - Случайный человек. По случайному делу.
- А лепень ваш играется, простите за навязчивость?
- Я не из мастаков, но понемногу шпилю. Для души и лучшего времяпровождения.
- Но часики-то на вас игранные. Уж сознайтесь - игранные?
Зэк в коверкотовом пиджаке прячет глаза под красными веками.
- Совершенно неожиданно у одного бедового фронтовичка выиграл. До сих пор удивляюсь.
- Так вы, сказывают некоторые осведомлённые товарищи, на мокром деле отличились?
- Как вы смеете! Взгляните на меня - интеллигентный человек. Шёл на свидание к даме сердца, вместо неё пришёл муж. Ударил меня головой в лицо. Я говорю: "Давай помиримся. И иди к моей жене". Три свидетеля говорили то, что говорю вам я. Всё происходило у фонтана, в который мочился пьяный Пушкин. Там же этот ревнивый тип вынул нож, а мне знакомый армянин одолжил бутылку шампанского. Перед тем, как он хотел меня зарезать, я ударил его бутылкой. Чуть раньше и по голове. Что было дальше?
- Да, что было дальше? - Малина принял игру.