- Садись к окну, - сказал Егорышеву учитель. - В первый раз летишь? Красиво!
Действительно, было очень красиво. Вертолет, наклонившись носом вниз, как будто обнюхивая землю, плыл над горной цепью, которая становилась все выше и выше. Горы дремали, подставляя солнцу голые, морщинистые бока. В узких ущельях прятались фиолетовые тени. Игрушечные елочки и сосенки хлопотливо карабкались на крутые склоны. Пейзаж все время изменялся. Горы обступили вертолет со всех сторон. Тени сделались чернее, елочки и сосенки уменьшились, отстали. Они были не в силах вскарабкаться на такую кручу.
Егорышев протер ладонью вспотевшее стекло.
- Ты давно здесь работаешь? - спросил он учителя.
- Уже три года. А ты откуда?
- Из Москвы.
- Неужели из Москвы? - обрадовался Томашевич. - Ну, это сила! Я там институт кончал. Имени Потемкина. Слыхал?
- Слыхал. Значит, земляк?
- Нет, я из Новосибирска. Просто учился в Москве. Жил в общежитии на Пироговке. Знаешь Пироговку?
- Знаю.
- Ну, как там Москва?
- Скучаешь небось? - спросил Егорышев.
- Я что, я сибиряк. Галка скучает. Жена. Она у меня москвичка.
- С собой привез?
- Почему привез? Нас вместе сюда направили по распределению.
- Значит, поженились и в путь? - сказал Егорышев и вспомнил молодоженов, ехавших с ним в поезде.
- Нет, у нас не так было, у нас прямо как в кино получилось! - с удовольствием ответил Томашевич. - Она меня вовсе не любила, а любила другого парня, тоже из нашего института. Его оставили в Москве, а ей пришлось уехать сюда. Он обещал через год ее забрать. Они договорились пожениться, у них уже все слажено было.
- Ну и что? - спросил Егорышев.
- Я когда узнал, что Галка одна едет, тоже сюда попросился. Нравилась она мне давно, с первого курса. Галка знала, конечно, что я к ней неравнодушен, только она надо мной смеялась. Я ее раздражал. Вообще, откровенно говоря, она меня терпеть не могла.
- И ты все-таки поехал?
- Поехал.
- Надо же! - сказал Егорышев. - А потом что было? Жених, наверно, ее обманул, да? И она с горя за тебя вышла?
- Еще чего! - ответил Юра Томашевич. - Кому это надо, с горя? Я бы и сам не женился. Нет, все было не так. Жених за ней прилетел весной, как было условлено, но только он уже опоздал. Отказалась она с ним ехать.
- Не может быть, - сказал Егорышев. - Как же это?
- А вот так. Она сперва даже чемодан собрала, а потом зашла ко мне попрощаться, разревелась и осталась.
- Непонятно что-то.
- За зиму натерпелись мы вместе всякого, чуть в тайге не заблудились, бежать собрались на пару, потом нас медвежьим жиром угощали…
- Как медвежьим жиром? - спросил Егорышев.
- А ты заходи к нам вечерком, мы тебе все расскажем, - ответил Юра Томашевич и тряхнул своим желтым хохолком. - Мы тебя чаем напоим и покрепче чего-нибудь нальем, Москву вспомним. Придешь?
- Не знаю, как все будет, - сказал Егорышев.
Вертолет тряхнуло. Егорышев схватился за кресло и выглянул в окно. Земля быстро приближалась. Внизу, на маленькой круглой площадке, посреди аккуратных красных крыш стояли люди и, задрав головы, махали руками. Потом они разбежались, и вертолет мягко опустился в траву.
Томашевич распахнул дверь и спрыгнул. Егорышев увидел, как молодая женщина в синем жакете бросилась к учителю. Она бежала к нему по полю, путаясь стройными ногами в высокой траве, а он спокойно стоял и ждал ее. Женщина обняла учителя и, не стыдясь, стала жадно целовать его в губы, в глаза, в нос, приговаривая:
- Соскучилась, не могу! Бессовестный! Ни одного звонка!
У Егорышева вдруг защипало в горле, и он подумал, что, конечно, не с горя вышла за Томашевича москвичка Галка, и еще подумал Егорышев, что обязательно зайдет к ним и тогда, возможно, что-нибудь поймет, потому что сейчас он ничего не понимает в этой странной и романтической истории.
Вертолет стоял посреди небольшой круглой долины, со всех сторон окруженной мохнатыми сопками. По мокрым камням, шипя и брызгаясь пеной, несся бурный поток. Это была Унга, но она ничего общего не имела с той могучей, величавой рекой, которую Егорышев видел в Улуг-Хеме. Поток яростно клокотал, стремясь вырваться из узкого ложа, перекатывал огромные валуны, и долина была наполнена грозным, глухим гулом, напоминающим отдаленные раскаты грома.
Посадочная площадка находилась на краю небольшого поселка, состоящего из одинаковых новеньких деревянных домиков. Между домами не спеша разгуливали олени, собаки и дети.
- Так ты заходи к нам, - сказал Егорышеву Томашевич, после того как он помог разгрузить ящики и пакеты.
Егорышев ответил, что зайдет, и отправился в правление колхоза. В добротном доме из толстых бревен за письменным столом сидел плотный мужчина небольшого роста и неопределенного возраста. На скуластом безбородом лице чернели узкие спокойные глаза.
- Здравствуйте, - сказал Егорышев. - Вы председатель колхоза?
- Я, - ответил мужчина и, встав, протянул руку.-Будем знакомы. Меня зовут Мангульби. А тебя?
Снова Егорышева бесцеремонно назвали на "ты", и снова ему это понравилось.
- Меня зовут Степан, - ответил Егорышев. - Я приехал из Москвы, чтобы встретиться с одним человеком. С геологом Матвеем Строгановым. Он сейчас здесь?
- Он прилетел неделю назад, - сказал Мангульби. - Заседлал коня, поехал в тайгу, скоро вернется, тогда его увидишь.
- А когда он вернется?
- Должен завтра вернуться, - подумав, ответил председатель. - Продуктов взял на пять дней, обещал лекцию прочесть. Утром приедет.
- Что он делает там, в тайге? - спросил Егорышев.
- Рисует. Матвей хорошо рисует. Смотри, пожалуйста.
На стене висела картина, но в комнате было сумрачно, и Егорышев не смог ее разглядеть.
- Далеко поехал Матвей? - спросил он.
- В Синее ущелье. Он каждый раз туда ездит. Уже пять дней прошло, скоро вернется. Ты ступай отдохни. У меня дома будешь отдыхать. Посмотри в окно, видишь, стоит дом? Туда иди, тебя хозяйка за стол посадит, обедом покормит.
- Я потом к вам зайду, - ответил Егорышев. - Меня учитель пригласил.
- Очень хороший человек учитель, - серьезно сказал Мангульби. - И жена его тоже очень хорошая женщина. Иди к ним.
Школа стояла в центре поселка, возле нее играли ребятишки. Юра и Галя занимались заготовкой дров. Они пилили огромное полено, положив его на козлы.
- Ты нажимай, а не филонь! - услышал Егорышев издали голос Юры Томашевича. - Хочешь за мой счет проехаться?
- Молчал бы уж, лодырь несчастный, - ответила Галя. - Тоже мне лесоруб!
- Давайте я помогу, - сказал Егорышев.
- Познакомься, Галка, - сказал Томашевич, бросив пилу. - Это тот самый цирковой борец, про которого я тебе говорил.
- Вовсе я не цирковой борец, - удивился Егорышев.
- Ну и напрасно, - сказал Юра. - С твоими данными я бы лично обязательно стал цирковым борцом.
Галя улыбалась. Егорышев нашел, что она довольно мила, хотя и красивой ее назвать никак нельзя. У нее был чересчур большой рот, и когда она улыбалась, открывались все зубы. Но зато глаза сияли на ее круглом веснушчатом лице так добродушно и приветливо, что хотелось сразу им довериться.
- Очень хорошо, что вы пришли, - сказала она, - сейчас будем обедать.
От обеда Егорышев не отказался. Не отказался и от рюмочки водки, которую поднес ему Юра, предложив выпить за Москву и за москвичей. Они выпили за Москву и москвичей, потом за здоровье родителей, потом за мир во всем мире.
- Хватит! - строго сказала Галя и убрала бутылку под стол. - А то сейчас будете пить за тех, кто в море, и за хорошее отношение к женщине, я уж знаю.
- Конечно, за это пить не стоит! - ответил Юра и подмигнул Егорышеву. - К женщинам нельзя хорошо относиться. Они очень коварные.
Галя хлопнула его кулаком по спине, и он радостно захохотал. Потом они стали наперебой рассказывать Егорышеву о своей работе, в которую одинаково были влюблены.
- Представляете, приехали мы, а на нас все косятся. Слишком молодые. Куда, дескать, им детей учить, самих еще учить нужно, - говорила Галя, ласково глядя на Егорышева, слегка разомлевшего от сытной пищи и выпитой водки. - Детей не хотели в школу посылать, потом Мангульби велел - прислали. И вот первый урок. Посоветоваться не с кем. С Юркой мы тогда не разговаривали…
- Почему? - спросил Егорышев. Галя с улыбкой взглянула на мужа.
- Валяй! - разрешил тот, и она с улыбкой объяснила:
- Злилась я на Юрку за то, что он сюда приехал. Мы с ним еще в институте ругались. В общем, вошла я в класс и обмерла. Ребятишки грязные, немытые, нечесаные, сидят не на партах, а на полу, и по-русски никто ни слова. А я по-торжинскому не понимаю. Так сорок пять минут и просидели молча… Звонок прозвенел, я в учительскую и - ну реветь. Юрка подошел и говорит: "Плохо? И у меня плохо. Раздеваться не желают!" Он, понимаете, с другой группой хотел физкультурой заняться. "Надо язык изучать, иначе нам каюк!" - говорит Юрка. И стали мы с ним изучать язык. На пушную факторию ходили к товароведу, он русский, тридцать лет тут прожил.
- Короче, старались мы изо всех сил, - задумчиво сказал Юра. - Кое-как научились с ребятишками объясняться, они нас уже слушаться стали, вдруг - бац! Приходит Мангульби и говорит: "Не хотят колхозники, чтобы вы оставались, жалуются на вас: что за люди, говорят, белку, соболя бить не умеют, на промысел с нами не ходят, даже сами обед не варят, в столовой берут, ружье в руках держать не умеют, чему наши дети от них научатся?"
- И вы стали ходить на промысел? - спросил Егорышев, у которого сон как рукой сняло.
- Что делать? Выучились стрелять и стали ходить, - улыбнулась Галя. - Юрка первый выучился, у него это хорошо пошло, всех ворон на Унге перестрелял, а мне никак не давалось. Он за мной на рассвете приходил, и мы с ним за поселком упражнялись. И Алка с нами.
- Алка - это фельдшер здешний,-объяснил учитель. - Тоже молодая. Ей, как и нам, не верили, на роды не звали, в больницу не ходили.
- А рожали тут женщины в ужасных условиях, прямо как в каменном веке, - сказала Галя, - роженицу переносили из дома в чум, ноги растягивали веревками, и в таком положении она рожала, а соседи - мужчины, женщины, дети - стояли вокруг, курили и ждали… Конечно, это раньше так было, мы уже не застали, но все же лечились торжинцы неохотно, Алку не слушались, она из Тайшета сюда приехала, в Братске ей скучно показалось.
- Она из Братска сбежала, а мы отсюда сбежать хотели, - весело сказал Юра. - Зимой совсем невмоготу стало, все население поселка отправилось соболя промышлять. Здесь только больные остались. Дети разбежались, шести-семилетние с утра садились на оленей и ехали в ближнюю тайгу капканы ставить. Умора! От горшка два вершка, а олень его слушается, а от нас шарахается. Захандрили мы и задумали уйти в Улуг-Хем проситься, чтобы перевели в другое место.
- Все он врет! - с неудовольствием перебила Галя. - Я одна сбежать решила, он ни при чем. Я по Москве соскучилась, по автомобилям, по театрам, ну, прямо передать невозможно. Вертолеты тогда еще не летали, запаслась я консервами, взяла ружье и отправилась по льду Унги. До Улуг-Хема по реке сто шестьдесят километров. Рассвело, я оглянулась, смотрю - Юрка за мной плетется. "Уйди!" - кричу я ему, а он молчит. Тоже остановился. Я пошла, и он пошел. Так мы вдвоем и отмахали за день километров сорок. Снег плотный был, лыжи хорошо скользили. К ночи набрели на чум. Смотрим: на берегу дымок вьется, поднялись, зашли. На шкурах мальчик лежит голый, черный, дышит с трудом, а рядом женщина в оленьей малице, кипятком его поит, а он пьет. "Что с ним?" - спрашивает Юрка. "Сын это мой, - отвечает женщина. - Мы с ним соболя вместе били, он заболел, мы пошли домой, в поселок, по дороге ему совсем худо стало. Однако, помрет". Спокойно так говорит, безнадежно. "Я вам фельдшера приведу, - сказал Юрка. - Завтра днем мы здесь будем, а учительница вам пока поможет". - "Нет, - качает головой женщина. - Фельдшера не нужно, у нее нет медвежьего жира, нужен медвежий жир. Я бы медвежьим жиром сама парня вылечила, растерла ему грудь, потом он поел бы жиру и не болел больше". Юрка подумал и отвечает: "Ладно, принесем мы тебе медвежьего жиру, ты только скажи, где его взять".
-Я сразу сообразил, что женщина дело говорит, - сказал Томашевич. - Медицина медициной, а народ тоже свои средства имеет. Ответила женщина, что медвежий жир можно достать только у охотников. Кочуют те охотники где-то в районе Синего ущелья, у истоков Унги. Надо туда идти вверх по течению, никуда не сворачивая. "Ну, что, пойдем? - говорю я Галке. - Принесем ей этого медвежьего жиру, или ты в Улуг-Хем торопишься?" Она на меня сверкнула своими глазищами и выскочила из чума как ошпаренная. И пошли мы с ней к Синему ущелью. Идем, ругаемся на чем свет стоит. "Навязался ты на мою шею! - кричит Галка на всю тайгу. - Глаза бы мои тебя не видели!" Ну, и я ей всякие изящные фразы отпускаю.
- Он меня тунеядкой назвал, я даже сперва не сообразила, что это такое, - вставила Галя.
- В колхоз мы не заходили, не хотели крюк делать, - продолжал Юра. - Поселок-то не на самой Унге стоит, а на притоке, Безымянка называется, километров десять в сторону от нашего пути. Мы думали, Синее ущелье близко, а оно оказалось далеко. Сутки идем, вторые идем, уже еле ноги волочим, а вокруг снег, да горы, да сосны. Из-подо льда черная вода хлещет, дымится, как кипяток. Того гляди, оступишься - и каюк! А по берегу не пройдешь, в снегу потонешь. Спальный мешок только у меня был, она свой дома оставила, в первую ночь я ей этот мешок предложил, она не взяла, и просидели мы до рассвета у костра, не спали, а мешок на снегу валялся. Зато на вторую ночь, не сговариваясь, втиснулись оба в этот мешок и уснули как убитые. Правда, Галка вела себя очень плохо, бессовестно прижималась, ерзала и дышала в ухо.
- Вот нахал! - возмущенно перебила Галя, с наслаждением слушавшая рассказ мужа. - Все было совершенно наоборот.
- Добрались до ущелья на четвертые сутки к вечеру, голодные, замерзшие, грязные и оборванные, как лешие. Глядим, на горе костры горят, но чтобы до них дойти, надо Чертову лужу пересечь, а лед тонкий, трещины по нему бегут, и темнота - глаз коли.
- Из скалы там ключ бьет, а чуть пониже Унга разливается, это место и прозвали Чертовой лужей, - объяснила Галя. Она успела прибрать со стола, вымыть посуду и теперь вытирала тарелки полотенцем.
- Ждать утра было невмоготу, я сломал две елочки, одну сам взял, другую Галке дал, и пошли мы через Чертову лужу. Я впереди, она сзади. Через несколько шагов я загудел в трещину, но елочка зацепилась за лед, и Галка меня вытащила. Потом она провалилась. Так мы по очереди ныряли, раз пять, пока, наконец, не выбрались на твердое место, мокрые, одежда сразу заледенела, стала как стеклянная, и поползли на сопку. Галка ползти не хочет, засыпает, пришлось мне раза два ее стукнуть.
- Я упала и заснула, а он меня по щекам нахлестал, - сказала Галя.
- До костров все же не доползли, свалились. Но, к счастью, нас заметили и подобрали. Раздели догола, растерли снегом, потом горячим медвежьим жиром, закутали и заставили съесть еще по тарелке этого самого жира. Противный - ужас! Делать нечего, съели. А утром проснулись - хоть бы что! Только кости ломит. Дали нам охотники ведро медвежьего жира, и отправились мы в обратный путь. На этот раз добрались без приключений.
- Мальчишка-то жив остался? - спросил Егорышев.
- Живой! - ответила Галя. - Сейчас в моем классе учится. В шестом. Способный мальчик. Математикой увлекается.
- Вот с тех пор стали к нам совсем по-другому относиться, - сказал Юра и закурил. - Ну, и с Галкой у нас постепенно наладилось. Раздумала она в Москву ехать, видно, медвежий жир ей понравился.
- Конечно, понравился, а что! - ответила Галя. - Очень полезная вещь!
- И не тянет вас больше в Москву? - спросил Егорышев.
- Тянет, очень даже, - ответила Галя. - Но что же делать? Не для того мы сюда ехали, чтобы обратно возвращаться.
- А для чего? - поинтересовался Егорышев.
- За счастьем, - серьезно ответил Юра.
- Далеко же ваше счастье оказалось.
- За настоящим счастьем всегда далеко ходить приходится, - сказала Галя. - Иной раз бывает: вот оно, рядом лежит, только руку протяни, но взять его не так-то просто, за ним часто совсем в другую сторону идти нужно.
Это вы очень правильно сказали, - тихо ответил Егорышев.
Встав из-за стола, он вышел на улицу. Было холодно. Поселок спал. В черном небе ярко горели белые немигающие звезды.
9
На другой день Строганов не приехал. Не приехал он и через два дня и через три.
- Странно, - сказала Галя, - у него же продуктов совсем не осталось. И лекцию в воскресенье он обещал прочесть. Не случилось ли с ним чего-нибудь?
- С кем? Со Строгановым? Ерунда! - ответил Юра. - Это такой человек! С ним ничего не может случиться.
Егорышев бродил по поселку и знакомился с чужой жизнью. Колхоз имени Первого мая был организован лет двадцать назад. Этот горный район тогда, как и сейчас, был мало населен. Торжинцы жили родовым строем, ютились в темных, грязных и холодных чумах вместе с собаками, не знали, как выглядит корова. Ездили на оленях, одевались в оленьи шкуры, питались олениной.
Когда над Торжей пролетал Герман Титов на своем космическом корабле, колхозники, столпившиеся возле правления, смотрели в небо и обсуждали, имеется ли жизнь на Марсе. Сами они жили в удобных домах, слушали радио и читали газеты. Временами в домах им казалось слишком жарко, и они ненадолго переселялись в чумы. О родовом строе они забыли, учили детей в школе, но молодой девушке, прежде чем выйти замуж, полагалось родить ребенка, иначе никто ее не брал. Она должна была сперва показать, какая она мать и стоит ли на ней жениться… Мангульби, окончивший сельскохозяйственный техникум в Улуг-Хеме, ежегодно первого убитого соболя собственноручно приносил в жертву - торжественно сжигал на костре.
Торжинцы относились к этому обычаю очень серьезно, хотя сами в общем не знали, кому именно приносят жертву.
Такие контрасты удивляли Егорышева. Ему казалось странным, что из мчащегося над Землею космического корабля можно увидеть чумы и соболя, которого жгут на костре во имя неведомого бога. Галя и Юра не удивлялись.
- Это все даже очень понятно, - заметил Юра. - Не успевают люди за ракетами, ничего не попишешь! Шибко уж скорость большая у ракет. Одни вырываются вперед, живут уже сейчас по законам коммунизма, другие еле-еле из капитализма вылезают, а третьи даже для рабовладельческого строя непригодны, им в каменном веке жить надо… Я говорю, конечно, не про торжинских охотников, они, пожалуй, ближе к коммунизму, чем некоторые лица с высшим образованием…
- Это он меня имеет в виду, - сердито сказала Галя. - Хамство какое!
- На воре шапка горит! - спокойно заметил Юра.
Егорышев жил в колхозе уже пять дней. Строганов не возвращался. Егорышева удивляло, что никого это особенно не волнует.
- Срок еще не вышел волноваться! - объяснил Томашевич. - Строганов человек бывалый, ружье у него есть, порох тоже, прокормится! Он и раньше задерживался. Он ведь не только рисовать сюда приезжает…
- А зачем же еще? - спросил Егорышев.
- Точно не скажу, он об этом помалкивает, но думаю, что-то ищет!
- Ищет?