"А вдруг с Олегом что-нибудь случится?!" От такой мысли у Саши едва не отнялись ноги. Но Олег был вроде бы не из тех людей, с которыми что-нибудь случается. Саша постучал по деревянной спинке кровати, чтоб не сглазить Олега, и с острой завистью посмотрел на Леву - Лева, казалось, был спокоен. Саша подумал, что Леву успокаивает любое умственное занятие. "Конечно, что он теряет? Был нищий и сейчас нищий. Дали в руки бумажку и карандаш - он и счастлив, четырехглазый".
- Вот, - сказал Лева гордо.
- Что "вот"?
- Я нашел строфу, где много собственных имен, и они хорошо читаются. Я почти уверен, что правильно прочел эти имена, - сказал Лева несколько упавшим голосом: он, казалось, ожидал, что Саша сейчас станет его на руках качать или попросит автографа, и был разочарован тем, что этого не произошло.
.....................на Кузнецком
........................................
Сидят..............................
........................................
.........................camer-obscura
.......................Пешар, Покарт,
......................а Готфрид Барт
........................................
......прелестной......................
...у Давиньона.....................
..............................................
..............................................
.............Волконского портрет.
- Ну и что они значат, эти имена? - спросил Саша.
- Волконский - декабрист. Наверное, это все про декабристов. Фаддеев же сказал…
- Нерусские имена-то. Пешар, Покарт - не знаю таких декабристов.
- А каких знаешь?
- Ну… Муравьев-Апостол. (Смешная фамилия, потому Саша и запомнил ее.) Еще - Каховский. И… и… и другие. Лева пренебрежительно усмехнулся. Однако когда Саша потребовал, чтобы Лева перечислил, каких он знает декабристов, Лева как-то ловко обошел Сашин вопрос, словно и не слыхал его:
- Были же, наверное, какие-нибудь малоизвестные декабристы… Или, может, это французские революционеры, о которых декабристы говорили.
Саша подумал, что Лева прав. Пушкин, декабристы, революционеры - это проходили в школе. Сам Пушкин в восстании декабристов не участвовал, но это потому, что его в тот день в Питере не было, он был в ссылке на Черном море (хороша ссылочка, да?); а потом царь его вызвал на ковер и спросил, что б он делал, если б был в Питере, а он ответил, что непременно митинговал бы со всеми вместе, и царь его похвалил за честность. Именно так говорила литераторша, она же - классная; Саша это хорошо помнил, потому что с ним как раз тогда случился один инцидент: на урок физкультуры кто-то из пацанов принес пневматический пистолет, и все стреляли (физрук был молодой и не умел поддерживать дисциплину), и Саша тоже стрелял и одним выстрелом сбил с физрука кепку. Он тогда очень испугался - ведь он мог и глаз физруку выбить - и бросил пистолет, и поднялся страшный кипеш, и директриса требовала, чтобы тот бандит и прирожденный убийца, который покушался на жизнь физрука, сделал чистосердечное признание, а Саша не сделал, поскольку не считал себя прирожденным убийцей; но в конце концов дознались, что кепку сбил именно он, и классная потом полгода его попрекала и ставила ему в пример его великого однофамильца, который в разговоре с царем честно признался (и еще Ленина, который тоже в чем-то там признавался честно); все друзья, конечно, были на стороне Саши, ибо по пацанским понятиям сознаваться никогда ни в чем не полагалось, и Пушкин согласно этим понятиям вел себя как болван, хотя, с другой стороны, во времена Пушкина люди жили по своим понятиям. "Эх, надо было отыскать какого-нибудь потомка декабристов и ему толкнуть эту рукопись… Господи, зачем я купил этот проклятый участок?! Из-за паршивой жестяной коробочки пропала жизнь! Нет, нет… Олег во всем разберется, это недоразумение…"
А Лева, воодушевленный первым успехом, все корпел над рукописью; вскоре он опять с торжествующим видом протянул Саше свой блокнотик.
Моря достались Альбиону
..................................
Взошла........................
...........................корону
.............юной королевы
.............................девы
....................................
....................................
Ее разумного правленья;
....................................
....................................
Одну Викторию.............
....................................
- Виктория, Альбион, разумное правленье… Это, конечно, о королеве Виктории. Считается, что Англия под ее правлением переживала золотой век. С моей точки зрения, политику колониализма вряд ли можно назвать разумной, но у Пушкина могло быть на этот счет совсем другое мнение.
У Саши на сей счет не было вообще никакого мнения; королева Виктория в его мозгу ассоциировалась только с Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном и еще с Аркадием Райкиным. Он пожал плечами.
- А при чем тут декабристы?
- Фаддеев же не сказал, что Пушкин в этой десятой главе писал только о декабристах. Да, может, это и не десятая глава. И не Пушкин.
- Дай-ка я погляжу…
И они, толкаясь плечами, продолжали уже вдвоем водить карандашами по строчкам, но ничего толком прочесть больше не сумели - возможно, сказалась усталость глаз. Все обрывки - если, конечно, они их верно разобрали - были какие-то скучные и бессмысленные: "газ зажигают в фонарях", "ханжа запрется в монастырь", "аренда" (при чем тут аренда?!), "на черном белый силуэт", "гроза семнадцатого года", "кинжал Лувеля, тень Бланки" (про Лувеля-то Лева отлично понимал, но кто такая Бланка?), "кровавым братством Времен Года" ("Времен Года" почему-то с заглавных букв), "тире и точки понеслись"…,
- Это про азбуку Морзе, что ли…
Саша отложил рукопись. Ему уже хотелось спать.
- А при Пушкине уже была азбука Морзе? - спросил он, зевая.
- Да, наверное… "И каменщиков вольных"… Вольные каменщики - это масоны, - сказал Лева. - Пушкин был масоном, вроде бы так считается.
Саша, конечно, знал о масонах, то есть знал, что они есть. Лева был не такой уж невежественный, во всяком случае, по сравнению с Сашей; но все-таки он был невежественный, потому что когда Саша спросил его, какая у масонов идеология и вообще зачем они, Лева с ответом затруднился, а сказал только, что в девятнадцатом веке быть масоном считалось модно и все интеллигенты и светские люди были масонами. Точно также затруднялся и Олег, который как-то заводил в присутствии Саши разговор о масонах: он сказал, что это зловредная тайная организация, но не мог толково объяснить, откуда она взялась и в чем ее суть; Саша понял тогда, что Олег, ругая этих загадочных масонов, просто повторил чьи-то слова, а самого Олега масоны ни капли не интересовали, равно как и Сашу. Но теперь Саша заинтересовался.
- Может, Фаддеев прав? - сказал он. - Может, это не комитет за нами гоняется? Может, это масоны?
- Зачем мы им?
- Не мы, а рукопись.
- Зачем им рукопись?
- В ней написано про них. Какие-нибудь ихние тайны.
- В наше время нет масонов.
- А я слыхал, что есть.
- Ну, может, в Европе.
- Нет, у нас. Ельцин был масон. (Это сказал Саше Олег.)
- Чушь собачья, - сказал Лева. - И вообще масонов придумали, чтобы было на кого сваливать все беды. Я не желаю даже слышать этой чуши. С людьми, которые запоем читают весь этот бред, я просто не разговариваю.
- Но ты сам говоришь, что он был масоном!
- Пушкин? Ну, был… а может, и не был, а так, дурака валял… - Лева, заразившись от Саши, тоже начал зевать. - Масоны тогда были, насколько я понимаю, вроде клуба…
- Вот-вот, - сказал Саша, - клуб "Ротари", это самая их главная шайка.
Лева поглядел на Сашу очень выразительно. Саша и сам склонялся к мысли, что масоны - это чепуха. Олег читал довольно много всякой чепухи и иногда пересказывал ее Саше.
VII
Час спустя Геккерн и Дантес вышли на адрес бабы, которая вывихнула плечо, но Спортсмена и Профессора в адресе уже не было. Они потрясли бабу, но не стали о ней особо заботиться, а просто угостили водкой с клофелином. Баба не сообщила ничего важного. Геккерн и Дантес и так предполагали, что беглецы возят кота с собой. Это свидетельствовало об их изощренном уме: они нарочно демонстрируют кота, чтобы все думали, что надо ловить двоих мужиков с котом, а в критический момент они бросят кота и превратятся в двоих мужиков без кота, это классический отвлекающий маневр.
- Спортсмен даже марку сигарет не сменил. Он очень дерзок. (Они раскурочили унитаз и извлекли оттуда окурки, которые унитаз еще не полностью переварил.)
- Они оба очень дерзки.
Хозяйка лежала где упала: на полу в коридорчике. Дантес аккуратно перешагнул через ее тело и пошел в ванную мыть руки. Приведя себя в порядок, Геккерн и Дантес снова пошли обходить вокзалы. Они были терпеливы и не суетились. Они проверили Ленинградский, Ярославский, Казанский и Киевский вокзалы, а перед Павелецким решили зайти в ресторан пообедать. Голодный агент неэффективен.
В ресторане на Дантеса заглядывались женщины. Он был даже красивее, чем тот, чье имя он носил. Черты его лица были тоньше. И усов у него не было. Иногда красота Дантеса была полезна - если в деле участвовали женщины. Но в операции "Евгений Онегин" никаких женщин пока не было. Мадагаскарская жена Профессора вообще не в счет, невеста Спортсмена ничего не знает, бывшая сожительница тоже. И Спортсмен не пойдет к ним. Геккерн и Дантес уже многократно убедились, что он неглуп. Его дерзкая вылазка на встречу с Фаддеевым была тому подтверждением. И ведь Фаддеев абсолютно ничего нового не смог о беглецах сообщить, так что дерзкая вылазка не причинила им вреда.
- Но он не продержится долго без бабы, - сказал Дантес.
- Да. Все рано или поздно идут выплакаться к бабе.
- Ну, не только выплакаться.
Сами агенты, будучи при исполнении, не прикасались к женщинам, как и к спиртному, за исключением тех случаев, когда это диктовалось производственной необходимостью. Потом, по завершении операции, они обычно брали одну на двоих. Это была традиция. Геккерн был женат, а Дантес холост, но не по каким-то особенным причинам, а просто по молодости.
Агентам принесли обед. Они ели не торопясь и разговаривали о своем, о секретном. Датчики, закрепленные на их телах под одеждой, показывали, что никто не подслушивает их разговора - ни свои, ни чужие.
- Трое суток - это они, конечно, погорячились, - сказал Геккерн.
Дантес понял по интонации напарника, что тот сказал "они" на сей раз не про беглецов, а про высокое начальство. Высокое начальство дало им трое суток, но они отлично понимали, что в данных обстоятельствах не они в руках у начальства, а начальство - у них. Сколько надо, столько и будут искать. Начальство-то само искать не пойдет. Оно этого не умело никогда. Оно умело только ставить задачу.
- Уж до той весны-то мы их возьмем, - сказал Дантес. Теперь "они" опять были Саша Пушкин и Лева Белкин.
- Временной люфт должен остаться, - сказал Геккерн. - После того как мы возьмем их и все станет известно, еще какое-то время уйдет на наши внутренние проблемы.
Дантес потянулся за бутылкой минеральной воды и налил себе в стакан. Попутно он сделал замечание напарнику:
- Ножи. - У Геккерна была дурная привычка класть ножи крест-накрест.
- Все вы, молодежь, суеверные, - сказал Геккерн добродушно. - Так нельзя. Мы же православные люди.
Дантес знал, что Геккерн никакой не православный, а просто лицемер, как и все его коллеги старше сорока. Раньше, когда жизнь была другая, Геккерн православным не был, а, наоборот, заботился о верующих. Это несколько смущало Дантеса: сам-то он был настоящий православный, а в те, прежние времена, был еще ребенком и ни о ком не заботился. Первым, о ком ему случилось позаботиться, был один его школьный товарищ, пытавшийся продать Западу что-то, Дантес уже забыл, что именно, но не забыл лицо товарища, когда того увозили. Ему до сих пор приятно было вспоминать это растерянное лицо. В школе товарищ отбил у Дантеса девушку. Лицо девушки Дантес давно забыл. У него было много девушек уже тогда. Он любил девушек. Ему всегда было тяжело о них заботиться, а ведь приходилось нередко. (Красота его была для него бременем, о чем более толстокожий Геккерн даже не догадывался.) Он был доволен, что в операции "Евгений Онегин" пока нет никаких девушек
- А я верю приметам, - сказал Дантес. Он по молодости и широте душевной во все понемножку верил: в карму, в гороскопы и сонники и в Макса Фрая. - Между прочим, он тоже был суеверный.
Дантес имел в виду Пушкина - не Сашу, а того, другого. Геккерн кивнул одобрительно: хороший агент должен по возможности проникнуться образом мыслей, привычками и чувствованиями объекта. Тут не было никакой ошибки: хотя объектом для них был спортсмен Пушкин, но и поэт Пушкин тоже был объектом, и то обстоятельство, что он уже умер, нисколько этому не мешало. Князь Кропоткин, к примеру, тоже умер, но это не мешало ему быть в настоящий период времени объектом для одного из коллег Геккерна (симпатичного, образованного человека, с которым Геккерн работал бы с большим удовольствием, чем с хамоватым молодым Дантесом, но сие от Геккерна не зависело). Сами же агенты не обязаны были входить в роли тех, чьи имена стали их оперативными псевдонимами, но лучшие агенты все же немножечко, самую чуточку входили - в этом был шик, непонятный и недоступный агентам менее высокой квалификации; так, Дантес время от времени пытался подкручивать несуществующий белокурый ус и держался так прямо, словно аршин проглотил, а Геккерн стал покуривать голландские сигары и злословил еще более едко, чем раньше, и оба они порою проявляли тонкость чувств, им в обычной жизни не свойственную.
- Ты положил ножи накрест, и удачи нам сегодня уже не будет, - сказал Дантес нарочито капризным тоном.
- О, разумеется, - отвечал Геккерн добродушно-насмешливо. - Покуда с ними черная кошка, удачи нам не будет.
Дантес улыбнулся, давая понять, что оценил шутку напарника. Им подали кофе и десерт. За десертом они еще немного потрепались. Они отбросили притворство, в котором нуждались поначалу, чтобы аккуратно прощупать друг друга и плавно войти в игру. Теперь они говорили настолько откровенно, насколько им позволяли их собственные характеры и характер их взаимоотношений. Они с полуслова понимали друг друга. Именно по этой причине разговор их был мало кому понятен.
- Я только не могу понять, - сказал Дантес, - зачем Одоевский рассказал Бенкендорфу.
- Не все уверены, что именно Одоевский рассказал… Но, скорей всего, он. По дурости. Одоевский был болтун.
- А зачем он рассказал Одоевскому? Почему не Вяземскому?
- Тоже по дурости. Все литераторы болтуны. - Геккерн знал толк в литераторах, ему случалось о них заботиться. - И Одоевский был чернокнижник. А Вяземский - нет. Хотя как знать? Может, он и Вяземскому рассказал. Но тот держал язык за зубами.
- Ведь это те отравили Бенкендорфа на пароходе?
- Кто знает. Может, те, а может, тот католический поп, что над Бенкендорфом обряд совершал… Молодец Бенкендорф: дурак дураком, а ведь успел перед смертью продиктовать несколько слов…
- Он был дурак?
- Ну, не совсем… Жоржика, например, он разыграл неплохо. Но и не слишком умный. Фон Фок был умный, но те убрали его еще в тридцать первом, сразу, как только он сказал Бенкендорфу. Но Бенкендорф тогда не поверил, да и фон Фок сказал не все.
- Почему наши не позаботились об Одоевском?
- Наши тогда были слабы. Бенкендорфа сменил Орлов, а он был еще глупей, совсем как Менжинский или… - Геккерн не договорил, но Дантес понял, кого тот имеет в виду.
- Все-то у тебя глупцы, - сказал Дантес.
- Умных было мало. По-настоящему умные - после князя Ромодановского, конечно, - были только граф Шувалов, Лаврентий и Юра.
- А Феликс? А Ежик?
- Эти были наихудшие дураки из всех. Феликс - истерик, пустой хлопотун… А Еж вообще сумасшедший, - сказал Геккерн. Его мнение нередко коренным образом расходилось с мнением высокого начальства: Дантес восхищался его смелостью и все его слова хорошенько запоминал, но пока никому ничего не докладывал, берег на потом. - Но отдельные дураки не могут поколебать систему, являющуюся гомеостазисом.
- Но был инцидент в семнадцатом, - заметил Дантес.
- Разве это инцидент? Так, небольшой конфликт интересов. Внешняя разведка, как всегда, повздорила с внутренней, восточники с западниками, да еще англичане вмешались - вечно им не сидится спокойно… Во всем этом плохо было одно: все увлеклись жидами и не позаботились о тех. Мы и сейчас наступаем на те же грабли, - вздохнут Геккерн. - Опять жиды, чеченцы, исламисты, американцы, китайцы, Сорос…
- Ну, они же гадят.
- Да сколько они там нагадят… И вообще никаких жидов не существует: их придумали те, чтобы было на кого сваливать все беды…
- Ты еще скажи, что китайцев не существует.
- И скажу. Их американцы придумали, чтобы сваливать на них свои беды.
- А американцев кто придумал?
- Мы, конечно. Мы - их, а они - нас.
Дантес засмеялся: он любил, когда его серьезный напарник начинал вдруг трепаться в подобном духе. Многие, многие почли б за счастие работать с Геккерном; молодому Дантесу повезло. Дантес сказал:
- По-хорошему надо бы все силы бросить сюда, а не только нас с тобой.
Теперь уже Дантес говорил вздор и ересь: высокое начальство потому и поручило дело им двоим, что дело было чрезвычайной важности, из тех, на которых ставят гриф "Перед прочтением уничтожить", и чем меньше народу (особенно из своих!) будет знать - тем спокойнее. Геккерн тоже всегда запоминал всякую нестандартную ересь, которую высказывал его младший товарищ, и тоже никому не докладывал. Возможно, Дантес болтал ересь нарочно, чтобы подколоть Геккерна, как и Геккерн болтал, чтобы подколоть Дантеса. Они часто подкалывали друг друга, когда были не совсем при исполнении, а на обеденном перерыве. Геккерн покачал головой, давая понять, что шутки окончены, и сказал:
- Ничего, ничего. Юра все расставил на свои места.
- Да, но Чебриков сожрал Крючка. (О наш читатель! Нам надоело тебе все разжевывать. Возьми учебник истории да почитай.) - И в девяносто первом быдло все-таки поднялось.
- Ошибаешься, - сказал Геккерн. - Никто в девяносто первом никуда не поднялся. Орали на митингах - единицы, да и те орали против талонов на колбасу. Причина в том, что Крючок взял власть обратно, когда было уже поздно что-то делать, а Шебаршин подсидел Крючка. И пошла некомпетентность, чехарда и грызня… Она бы шла и до сих пор, если бы Примус не допустил ошибку. Но мы этой ошибки не повторим. Крючок научил Его, как надо. Единственное, что пугает меня по-настоящему - наша внутренняя грызня…
- А промеж нас есть грызня? - усмехнулся Дантес.
- А разве нет? - Геккерн любил поиграть в провокационные игры, это оттачивало его интуицию. - Скажи честно… ведь ты бы не прочь обо мне позаботиться?
- Перестань. Мы же друзья, - сказал Дантес. Улыбка его была очень обаятельна. Она могла произвести хорошее впечатление даже на такого обледенелого человека, как Геккерн.
- Хватит! - сказал Большой. - Ишь разогнался! И где же Пушкин?!
- Но…
- Исчезни.
Мелкий исчез. Большой остался. Погода испортилась, начинался дождь. Но Большой не замечал дождя.