- Я рожден быть летчиком-истребителем! - гордо заявил Сашо. - Сбиваю самолеты, как груши…
Обедать они пошли в соседнюю харчевню, из дверей которой их обдало таким густым благоуханием, что Сашо чуть не повернул назад. Но Кишо грубовато подтолкнул его ладонью и сердито проворчал:
- Входи, входи, буржуазное отродье!.. Входи, погляди, чем народ питается.
Оказалось, что питается народ по крайней мере дешево. За один лев они получили и еду и пиво, а уксус и красный перец вообще ничего не стоили. Кишо всыпал в свою тарелку так много того и другого, что Сашо взглянул на него с испугом.
- Ты же отравишься!
- Сам смотри не отравись! - прорычал Кишо. - Я простолюдин, желудок у меня ко всему привычный. Дед мой пас буйволов, а отец готовил лед для магазинов. Так и умер - дрожа от холода. Было это в начале июня, он попросил нас затопить печку, радостно улыбнулся и помер.
Поедая свою огненную похлебку, Кишо кое-что рассказал о своем детстве. Голодали они здорово, особенно во время войны. Отец ростом был невелик, а ел, как дракон. А тогда ведь все было по карточкам. Он даже и детские порции съедал. Однажды умял целиком громадную вареную тыкву вместе с хвостиком, а им не дал даже понюхать. Дети росли слабенькими, качались от голода на улицах Банишоры. И назло своему неграмотному отцу все, как один, отлично учились.
- Не умри он, мы все бы погибли! - закончил Кишо севшим от перца голосом. - Он бы и нас сожрал в конце концов.
- Отчего же он умер?
- Кто его знает? Бабка моя говорила - пуп у него размотался. Пуп не пуп - все равно! - Кито горько усмехнулся. - Помню только, что память у него была потрясающая. Грамоты не знал, а шпарил наизусть все Священное писание. Я в него.
- Не похоже! - скептически заметил Сашо. - Кто тебя вчера отвел домой, помнишь?
- И правда, не помню… Знаю только, что проснулся я в семь часов, пришел сюда и за полтора часа наладил три автомата… Другой бы копался с ними три недели.
- Но ты отдаешь себе отчет, что эта твоя работа временная?
- Почему это временная?
- Потому что твой бельгиец завтра же может отсюда выкатиться, ты и останешься не солоно хлебавши.
- Я же тебе говорил, что автоматы останутся здесь… Должен же кто-нибудь их чинить.
- Не будь наивным! - мрачно оборвал его Сашо. - Не успеешь оглянуться, как на твое место назначат какого-нибудь водопроводчика. Особенно, если тот свояк директора.
- Мне все равно, - раздраженно ответил Кишо. - Я специалист, и руки у меня золотые. Да я по два цветных телевизора в день чинить буду и стану зарабатывать побольше твоего дяди.
Сашо прекрасно знал - это была чистая правда. Не нужны ему будут ни вывеска, ни разрешение. Даже налогов можно не платить. Каждый клиент изо всех сил будет стараться прикрыть его собственной грудью - легко ли найти техника по цветным телевизорам? А этот - снимешь трубочку и, пожалте, - он тут! Любезный, воспитанный, анекдотик расскажет, даже в бридж или покер компанию может составить. Да его на руках будут носить, в Государственный совет петицию подадут, если с ним что случится.
- И все же университет есть университет, - нехотя возразил он. - Не хлебом единым…
Кишо сердито отшвырнул ложку, лицо его побагровело - то ли от перца, то ли от злости.
- Слушай ты, глупец! Ты согласился бы всю жизнь сидеть на ассистентской зарплате?
- Почему всю жизнь?
- Вот и я спрашиваю: почему?.. Что я - недоучка, глуп, бездарен? Почему каждый может меня топтать?
На этом их разговор и кончился. Кишо вернулся в "Луна-парк" взглянуть на свои владения, Сашо отправился домой. Там никого не было - тем лучше. Но зато центральное отопление почему-то оказалось выключенным. Вечная история - в мае шпарило как ненормальное, видно, наработалось и за ноябрь. Сашо задернул шторы, укрылся двумя одеялами. Через полминуты он уже крепко слал, как человек с абсолютно чистой совестью.
Когда он наконец проснулся, в комнате было холодно и сумрачно. Невозможно было понять - утро сейчас или вечер. Он чувствовал себя совершенно опустошенным, какая-то печаль, неприятное ощущение бессмысленности всего происходящего сжимало сердце. Сашо огорченно зевнул, рассеянно почесал между лопатками и включил телевизор. Засветился белый экран, и, когда изображение выплыло из небытия, он с изумлением увидел показанную крупным планом голову Донки. Она выглядела как обычно, только незнакомая прическа с длинными локонами делала ее похожей на какого-нибудь средневекового лорд-мэра. И говорила она отчетливо, старательно, не терпящим возражения тоном. Когда камера отдалилась, он увидел жюри - видимо, показывали какую-нибудь телевизионную викторину. Судьи, как один, подняли руки с пятерками. А когда показали большое табло, Сашо убедился, что Донка по всем показателям идет на первом месте. Еще бы ей не быть первой - среди прочей мелюзги она казалась особенно высокой и внушительной, ни дать ни взять какая-нибудь черногорская княгиня. Ни один мускул не дрогнул в ее лице, и смотрела она прямо ему в глаза, словно хотела сказать: "Смотри, болван, не одна Криста есть на белом свете!" Сашо вздохнул и выключил телевизор,
Все в том же кислом настроении он поплелся на кухню. Матери дома не было - наверное, демонстрировала соседкам свои пропахшие нафталином туалеты. Холодильник тоже был пуст, да и с чего ему быть полным, он-то ничего не приносит в дом. Мать неплохо питалась у дяди, вполне могла обходиться без ужина. Он снова вздохнул - разве это жизнь! Ни денег, ни службы, ни еды, ни подружки. Даже с любовницей поссорился. Что делать? Может, пропить последние левы? Или сходить все-таки в "Варшаву" - вдруг она одумалась, эта дурочка.
Через полчаса он уже сидел в "Варшаве" с высоким бокалом сиропа и весело скалил зубы. Напротив сидела Криста в самом лучшем расположении духа.
3
Наутро в окно кабинета он увидел безнадежно серый, без единого светлого лучика день. Улицы тоже были пустынны, только какой-то человек в мятой широкополой шляпе шагал, погруженный по пояс в редкий туман и, казалось, собирался нырнуть в него, как в бассейн. И все же академик не испытывал никакого уныния. Если и было что неприятное, так это чувство вины, да, вины, и не перед кем-нибудь, а перед этим мальчишкой-племянником. Все, что он вчера ему наговорил…
- Михаил! - окликнула его из другой комнаты сестра.
- Что тебе? - промычал он под нос.
- Иди завтракать!
Что-то тираническое стало появляться в ее голосе, какие-то еще неокрепшие повелительные нотки, которые, хотя и отдаленно, напоминали ему голос отца. Этот властный урумовский голос все еще жил в нем, вернее в его воспоминаниях и, как он считал, больше нигде. Он очень бы поразился, если б узнал, что отцовские интонации звучат иногда и в его голосе, острые и холодные, как лезвие. Сам себя он считал кротким и терпеливым человеком, хотя и не лишенным чувства собственного достоинства. Чувствуя себя именно таким, он поплелся на кухню, но в холле его остановила сестра.
- Шлепанцы! - сказала она строго.
При жене он всегда ходил по дому в ботинках, а когда оставался один в кабинете - просто в носках. Академик вздохнул и покорно вернулся назад. Вот уже два-три месяца его сестра как одержимая драила красноватый буковый паркет, злилась, что не может довести его до полного блеска, но сдаваться все-таки не хотела. Чтобы сохранить пол в возможно более приличном виде, она купила брату шлепанцы, а для себя нашла где-то войлочные тапки, настолько разношенные и неудобные, что ходила она в них, как гусыня. Вскоре академик уже сидел за своим кофе и поджаренными ломтиками хлеба с маслинами и маргарином, до которых сестра снисходительно его допустила. "…Все, что мальчик вчера сказал, - чистая правда! - думал он. - Парень на редкость толковый, ничего не скажешь. Разве можно сравнить с ним кого-нибудь из своих ближайших сотрудников? Нет, разумеется!"
- Ученый, называется, - сказала сестра. - Не видишь даже, что ешь.
- Это неважно, - промычал он.
- Важно!.. Посмотри, на кого ты стал похож. Святой!
Будь она точнее, то сказала бы, что он похож на святого-малярика. Все последние месяцы глаза его горели лихорадочным блеском, но она не понимала, что это не говорит ни о голодании, ни о болезни. В ее брате вдруг вспыхнул какой-то новый огонь, таинственный и непонятный ему самому.
Через полчаса он уже шагал к институту, прижав к губам носовой платок. Туман слегка рассеялся, и сейчас его клочья висели на голых ветвях деревьев, грязные и серые, как мокрое бедняцкое белье. Все равно, лучше поменьше ездить в машине, кроме, может быть, самых важных и спешных случаев. Движение, движение - это все. Это даже больше, чем цели, которые умирают, как только их достигнешь. Но насколько еще заряжена движением его собственная человеческая машина? Да, надо как-то устроить парня. А если ему так уж важны принципы, так ведь и тут есть выход. Он возьмет Сашо к себе, а потом подаст в отставку. Судя по его первым шагам, Сашо лучше него сумеет повести работу.
Дойдя до Полиграфического комбината, академик с досадой спохватился, что придется идти назад. Вот уже год, как его институт переехал в новое здание, а он, словно старый цирковой конь, все еще продолжает кружить вокруг старого манежа. Академик никак не мог привыкнуть к этому новому зданию с его линолеумом и гулкими стенами, с этими проклятыми стонущими лифтами, которые так часто застревают между этажами. Ему не нравился даже его кабинет, хотя он и был довольно просторным. В старом, массивном, словно крепость, здании окна были узкими и неудобными, с огромными чугунными шпингалетами и укрепленными замазкой стеклами. Но из этих окон в его кабинет целых три десятилетия врывались ветви большущего старого вяза, которые каждую осень приходилось обрезать. А какие чарующие там были весны! Солнечный свет, процеженный сквозь листву, заполнял кабинет сквозным зеленоватым сиянием, словно дно речного омута. И какие-то птицы по утрам распевали в этих ветвях - невидимые и сладкоголосые - с ранней весны до позднего лета. Время от времени они выпархивали из листвы - желтенькие, сизые, пестрые, - но какие из них поют, никто не знал. Иногда академик спрашивал какого-нибудь доцента, старшего или младшего научного сотрудника: "Скажите, ради бога, что это за пичуга, которая так неутомимо поет для нас?" А те только пожимали плечами и удивленно смотрели на него - никакого пения они не слышали. Наконец это стало его раздражать - ну и биологи, не могут распознать самой простой птицы. Однажды ему пришло в голову спросить уборщицу. Та секунду прислушивалась и сказала:
- Дрозд.
- Ну конечно же! - обрадовался академик. - Конечно, дрозд. Покажи-ка мне его.
Но только через четверть часа ему удалось разглядеть притаившегося в листве маленького певца. А теперь вместо вяза из его окна виднелся какой-то ржавый башенный кран, протянувший свои длинный клюв к верхнему этажу строящегося дома. Кран напоминал огромного аиста, который вот-вот склюнет кого-нибудь из этих человечьих кузнечиков, прыгающих по стройке в своих желтых пластмассовых касках.
К его приходу в кабинете уже были приготовлены газеты и несколько научных бюллетеней. Но, опять охваченный сомнениями, он просмотрел их бегло и невнимательно. Сразу вызвать Скорчева или немного собраться с мыслями? С годами он все чаще ловил себя на том, что старается отложить неприятные дела - на час, на день, на два - пока не забудет. Нет, на этот раз надо решать немедленно, а то еще передумает.
- Это ты, Скорчев? Зайди, пожалуйста, ко мне, если можешь.
- Да, конечно. Отчет захватить?
- Какой отчет?
- Как какой? За квартал.
- Хорошо, принеси, - нехотя ответил академик.
Вскоре заместитель уже сидел перед ним в неудобном кресле, обитом искусственной кожей, которая, бог весть почему, пахла мышатиной. Этот запах сначала угнетал и раздражал академика, потом он привык и перестал его замечать. Но другие, особенно случайные посетители, беспокоились, осторожно втягивали воздух ноздрями, незаметно оглядывались. Это всегда веселило Урумова, который, как все пожилые люди, терпеть не мог гостей - и званых и незваных.
Только Скорчев был, наверное, лишен всякого обоняния и спокойно сидел на своем месте. Он был абсолютно лыс, а лицом напоминал серую резиновую куклу, слегка потертую на выступающих местах. Урумов все не мог отделаться от неприятной и навязчивой мысли, что если этому человеку надавить на голову, то раздастся звук старого автомобильного клаксона.
- Скорчев, у нас есть свободное штатное место ассистента?
Он прекрасно знал, что есть, и все же с нетерпением ждал ответа.
- У нас две свободных штатных единицы, товарищ Урумов.
- Чудесно! - сказал академик. - У меня есть очень серьезная кандидатура.
- Не имею ничего против, товарищ Урумов.
- Я тоже, - еле заметно улыбнулся академик. - Тут есть только одно маленькое неудобство - это мой племянник.
- Мне кажется, я его знаю, - ответил Скорчев, но на его резиновом лице не отразилось ничего - ни протеста, ни согласия. Он сидел все так же свободно, только ноги его, чуть кривые, словно ветви могучего дерева, беспокойно шевельнулись.
- Он закончил в этом году университет лучшим на курсе. И дипломная работа у него отличная, я просмотрел ее очень внимательно.
"Два обмана за одну минуту! Так оно и бывает, стоит только ступить на наклонную плоскость", - подумал он.
Наступило короткое, неловкое молчание.
- И все же я бы вам не советовал это делать, товарищ Урумов, - сдержанно заметил Скорчев.
Странно, но, услышав этот ответ, Урумов вдруг почувствовал облегчение.
- Почему, Скорчев? - спросил он спокойно.
- Разговоры пойдут, товарищ Урумов… А вы всегда были человеком с безупречной репутацией.
- Ну, наверное, с не столь уж безупречной, если ее так легко подмочить. Но дело не в этом. Скажите, Скорчев, положа руку на сердце, имею я право закрыть дорогу талантливому молодому человеку только потому, что он имеет несчастье быть моим племянником?
- Я вас прекрасно понимаю. И все же, может быть, разумнее подыскать ему какое-то другое место. Например, в университете… Я могу этим заняться.
- Но он интересуется именно нашими проблемами. И, в частности, моими опытами. Я уже стар, Скорчев, вряд ли я продержусь еще долго. Должен же я кому-то передать свое дело?
- Ваше дело… - начал Скорчев.
Внезапно Урумову пришел в голову отчаянный ход.
- Вы читали мою статью в "Просторах"?
- Разумеется, - ответил Скорчев.
Урумов совсем уже собрался было сказать: "Так вот, это статья не моя. В сущности, она написана моим племянником". Но слова замерли у него на губах. В голосе Скорчева академику почудилось нечто такое, что заставило его внимательно взглянуть на своего заместителя.
- И каково ваше мнение?
Урумов затаил дыхание, опасаясь спугнуть собеседника. От смущения резиновое лицо Скорчева стало совсем бескровным, как целлулоидное.
- Я прочел ее очень внимательно, - проговорил наконец Скорчев. - И я скажу вам прямо… Не знаю, поймете ли вы меня… У меня как-то не возникло желания проникнуть поглубже в ее суть.
- Почему?
Академик почувствовал, что голос у него прозвучал очень строго, правда, всего одной нотой строже, чем ему бы хотелось. Ни в коем случае нельзя спугнуть заместителя!
- Я понимаю, это не научный труд, - нехотя продолжал Скорчев. - Эту статью, вероятно, надо рассматривать скорее… как это… как эссе. Так я к ней и отнесся. Потому что мне просто страшно заглядывать в суть проблемы.
В первую секунду Урумов не поверил своим ушам.
- Как понять этот ваш страх? - терпеливо спросил он.
- Как вам сказать… Во-первых, это вне круга моих занятий. И, во-вторых, подобные выводы, мягко говоря, могут прозвучать достаточно пессимистично. Они могут породить в нашем обществе уныние, даже панику.
Урумов нахмурился. И все-таки он был благодарен заместителю за то, что тот искренне высказал ему свое мнение.
- Видите ли, для меня важнее всего установить истину. А уже затем можно определять ее ценность.
- Но это не может быть истиной! - как будто даже испуганно воскликнул Скорчев. - Вы же и сами говорите об этом только как о предположении.
- Да, конечно. Но оно подкреплено немалым количеством фактов…
- Я не могу с вами спорить, товарищ Урумов! - устало проговорил Скорчев. - Я слишком уважаю вас, чтобы считать этот ваш поступок легкомысленным, но должен вам сказать, что в институте идет серьезное брожение. Против вашей статьи, я хочу сказать.
- Неужели? - встрепенулся Урумов.
- К сожалению. В конечном счете, вы руководите важным институтом. И внезапно поражаете собственных сотрудников идеями, которыми никогда с ними не делились. А ведь мы служим общему делу и делаем его все вместе. Чтобы отвечать за него тоже вместе.
Академик смотрел на него, пораженный. Эта простая мысль до сих пор не приходила ему в голову.
- Да, вы правы! - сказал он тихо. - Все дело в том, что иногда и ученые не верят в собственные открытия. Даже если они бесспорны. Потому что бесспорные истины и есть самые спорные.
На этот раз замолчал заместитель. Молчание тянулось довольно долго, наконец академик сказал:
- Хорошо, вы там подумайте с секретарем парткома, назначьте собрание. На нем я подробно объясню все, что касается моей работы. И извинюсь, если нужно.
- Нет, вы не должны извиняться! - как-то даже испуганно воскликнул Скорчев. - Вам нужно разумно защитить эту вашу… э-э-э… гипотезу и показать, что из нее можно сделать полезные выводы!
Слово "гипотеза" он выговорил с явным трудом. Академик встал из-за стола и в задумчивости подошел к окну. Солнце кое-где пробило туман и сверкало на влажных спинах машин, оставленных во внутреннем дворе института. Вон та, цвета томатной пасты, принадлежит доценту Азманову. Красивая машина, всегда отлично вымытая. Идеально подходит к знаменитому доцентову пиджаку из шотландского твида цвета сушеной моркови. В конечном счете Уэлч прав: интуиция - это действительно чувство истины, независимо от того, как оно возникает,
- Эту кампанию возглавляет доцент Азманов? - внезапно спросил он Скорчева.
Доцент Азманов. Урумов ясно представил себе его лысую голову, круглую и блестящую, как каштан. Явственное ощущение какого-то смятения, наступившего за его спиной, доставило ему удовлетворение. Наконец-то он добрался до клаксона, правда, нажал его недостаточно сильно, чтобы вызвать звук.
- На собрании выяснится, кто что думает, - ответил Скорчев.
Да, ясно. Уэлч прав.
- Так как же с ассистентским местом?
- Пусть ваш племянник подает документы! И чем раньше, тем лучше.