За околицей заревели машины. Макар насторожился, повернулся лицом в сторону дороги. Он только слышал – не видел: далековато были еще те, а глаза отглядели, можно сказать, свое. Поставил ведерко на стол, он был придвинут к стене избы, миновал калитку, притворил ее, чтобы держались двора хохлатки. Гул нарастал... Теперь старик мог уже видеть, что едва ли не на него накатываются машины. Много их. "Целая артель,– подумал Макар.–Куда это их столько?" Впереди колонны крутился юркий председательский "уазик" , он вдруг остановился рядом с Макаром, а из кабины вылез сам Жмайлик, не обращая внимания на Макара давал знаки рукой машинам, чтобы ехали дальше, не притормаживали, глядя на него, а когда убедился, что все идет так, как и надо, подошел к старику, поздоровался.
– Неужели в колхоз пополнение?– поинтересовался Макар.
Жмайлик с хитринкой в глазах улыбнулся, потрогал пальцами свои жиденькие усики, сказал, словно печать поставил:
– Дорогу, дед, будем делать!
– Дорогу?– переспросил старик, повел головою.–Так она же будто и есть... Или под соседей будем подстраиваться, а, председатель?
– Ну! А чем мы хуже?– у Жмайлика светилось лицо, он радовался, по всему было видать, что свое председательство в Борках начинает не с какой-либо там мелочи, а берет повыше, с перспективой. – И сделаем! Хватит машины ломать! Дед... извини, не знаю, как тебя звать-величать?
Макар назвался.
– Будем знакомы. Жмайлик Степан Петрович.
– Что Степаном тебя звать, я уже знаю. Такое у нас быстро передается... Ага. Ну.
– Тогда хорошо. Ближе к делу. Спешу, а то заедут не туда, куда надо. А дело такое, Макар. У тебя не могут дорожники угол найти? Жить им где-то же надо. Ну, что молчишь?
– Так это... один я, председатель, в избе. Авгиньи нет уже. Кто ж приготовит, накормит? Если только сам? Печь, правда, имеется...
– Накормим в столовке, Макар. Им крыша над головой нужна. Угол.
– Ну, коли так, то пусть идут.
– Спать есть где?
– Человека три приму,– тихо промолвил старик, а потом насторожился.–Только, председатель, подбери непьющих...
– За это не волнуйся. Вот и хорошо... Ты троих возьмешь, другой кто-то... Я пришлю их к тебе. Не отлучайся из дома. Как раз им тут удобно будет–дорога близко...
Жмайлик забрался в машину.
– Подожди-ка, председатель! – вскинул руку Макар. – Спросить хочу...
– Слушаю, дед,– высунул голову из кабины председатель.– Слушаю, слушаю...
Старик поначалу замялся, затем подошел поближе, посмотрел печальными глазами на Жмайлика, не решаясь говорить.
– Нет времени, Макар!– крикнул председатель.
– Асфальт – хорошо это.... Ага. Ну. Мы, борчане, также давно уже в лаптях не ходим. Правда. Ага. Ну. Ты, хоть и новый у нас человек, а на свои глаза видишь. Только боюсь я, что дорога вреда наделает...
– Вот как! – вскинул подбородок Жмайлик. – Что-то я тебя, извини, не понимаю?..
– Глянь на окна – через хату, считай , забиты досками крест-накрест. Не- кому в тех хатах жить. И оставшиеся, боюсь, убегут в город.
– А дорога здесь при чем?
– Как же... Отчего не бежать по асфальту? Только беги...
Жмайлик рассмеялся, притворил дверку, и , отъезжая, крикнул Макару:
– Поживем – увидим!
"Уазик" тронулся с места, выбрался на дорогу, а потом быстро помчался за колонной.
Парни у Макара жили веселые. Послушать их, так герои: где только не были и что ни делали. Сергей, который пообещал старику, хоть Макар на его слова и рукой махнул, не придал значения, выкопать прямо во дворе колодец, перед крыльцом, своим тем загребущим ковшом, чтобы не ходить ему далеко за водой, на язык был легкий и все разносил в пух и прах прежнего председателя:
– Его давно надо было б турнуть! За кого вы, дед, на собраниях руки поднимали? Хоть ты и не виноват... Ну! Что он у вас после себя оставил? Окна забитые? Так это я вижу. А еще? Даже дорогу не мог сделать! Лентяй! Нет, вы подумайте только: сам же чаще, чем другие,гонял по ней, а ленился. Так у него что, и в самом деле семья в городе так и жила?
Макар кивнул.
– Куда в районе смотрели? – Сергей весь был в движении, выдавливал сапогами тонкий скрип из половых досок. – Давно б ему по шапке угрели! Сони! Поздно глаза протерли... Соседи вон уборные в домах имеют! А теперь вот Жмайлика возьми. Зеленый, я здесь не возражаю, но пронырливый, холера! Дальновидный! Не успел стол обжить в кабинете, а уже за дорогу взялся. Хозяин, одним словом!.. Такого б раньше, так у вас здесь детский сад надо было б строить. Он у вас здесь всех выпивох прижмет. Будь уверен. Нас тоже, для полной ясности сказано пусть будет, предупредил: "Парни, смотрите у меня: если во время работы который стопку ухватит – на себя жалуйтесь". Во!..
Макар слушал Сергея внимательно, крутил головой – соглашался. Хоть и новый человек в деревне, этот Сергей, а много знает, правду говорит.
– Значит, будет городская дорога? – поднимал глаза на экскаваторщика старик.
– Будет, дед! В этом году. Мы воду в ступе не толчем! Нам тоже кормить детей надо!
– Помолодеет, значит, она... Что ж, ей жить еще долго... Ей жить... – кивал белой, как иней, головой Макар.
Старик обычно провожал квартиранта до калитки, иногда потихоньку плелся следом за ним, молча наблюдал, как экскаватор засыпает канавы желтым песком, который возят, едва успевая, откуда-то издалека самосвалы, как бульдозер равняет дорогу, слышал писклявый, будто птичий крик, скрежет железа о камни. Камни блестели на солнце оскобленными белыми пятнами, и казалось ему, что дорога сопротивляется людям, показывает зубы. "А все же жалко тебя, дитятко, – шептал Макар, – хоть и украшают тебя, наряжают в новую рубаху. Я к такой привык, какая ты есть. Только пусть уж будет и так, как хочет председатель... Как делают парни. Узнаешь меня, одетая в асфальт, а? Должна, должна узнать..."
Парни слов на ветер не бросили – вот она, дорога!
Блестит на солнце асфальт. Макар стоит на своем привычном месте, вглядывается вдаль. Старик узнает председательский "уазик", мчит он по широкой полоске дороги, а на подъезде к Макару замедляет бег, слегка визжит тормозами, останавливается:
– Чья правда, Макар! Не убегают люди – назад возвращаются. Видишь, везу! И отчего не возвращаться, когда такую дорогу отгрохали!..
Председатель, не скрывая радости, едет дальше, а Макар стоит напротив дома на своей дороге. Ошибся он. Первый раз за многие годы. И был весьма счастлив, что ошибся...
Он стоял на дороге и тихо говорил:
– Ну, и как тебе живется теперь, дитятко, в новой одежде? Не давит она? Нет, говоришь. Вот и хорошо. Живи. Ага. Ну. Тебе долго на этом свете пребывать... Мне б только глянуть, кто будет ездить и ходить по тебе... Видать, не гляну... Спасибо Богу, и так прожил много... Еще с того века дышу... А ты будь... Все время будь... Пускай по тебе только хорошая, легкая нога ходит и наши машины ездят... Пойду... А ты – будь... Здоровья желаю тебе... счастья земного ... На все века...
... Над Макаром и дорогой висит теплое, вечное солнце.
ПРАЗДНИК
Весть о том, что Искань пополнилась еще одним жителем, да не абы-каким – три килограмма семьсот граммов! – разлетелась по деревне с такой скоростью, что и представить трудно: ведь только уехал в Искань дед Макар, только шепнул какой-то там Егорихе: "Сын у Дуни...", а на вопрос "У какой Дуни?" даже не успел ответить – не останавливать же коня, когда тот ходко, задрав голову, копытит пыльный проселок... Егориха, похоже, мгновенно припомнила, сколько Дунь в деревне. По ее прикидкам, только одна Дуня, Хустина, могла родить. Неужто ж Шарипова? Нет, что вы! У нее уже внуки – женихи. Нет-нет... Да и от кого же ей родить-то, если мужик, Хведос, давным-давно заговел – квёлый был человек, хворовитый... И годков Шариповой слава богу... Остается одна Дуня – Хустина. Но от кого же и она могла родить? Егориха опять перебрала всех мужиков, кто бы мог польститься на перестарку, приладить ей, если верить Макару, дитя. И как ни изощрялась в догадках старуха, точного попадания не получалось. Да и как угадать, если Дуня сама ходит в штанах и с мужиками наравне держится – то щелчок влепит кому из них, то за ухо крутнет, а то и рубль в складчину бросит. Не повезло с замужеством девке... Однако ж трудно было поверить Егорихе, что она, Дуня, может родить. Трудно поверить. Ладно б другая, та же Шарипиха, только не Хустина: Егориха ничего не видела в ней женского – ни на теле, ни в голове. "Ой, люди! Да что ж это получается? Дуня родила дитя! Дуня-я! Все равно, если б сказали, что Хведор мой..."
И покатилась новость. Макар у конюшни не успел хомут снять с коня, а уже спрашивают: "Дак правда ето, Макар, что Дуня мальца в капусте нашла?"
Смык интересуется – он живет на другом конце Искани, на Кривой Березе, а, вишь, и до него уже докатилось.– Народила. Почему ж не может, коли она баба, коли на то Богом отписано...
–Бытто и так. А все ж мне сдается, что у нее грудей нема, не-а. Чем станет малого кормить?
Макару такой поворот в разговоре не нравится, он на стороне Дуни:
– Козу купит.
Смык морщится:
–Может... Только что коза? Коза и есть коза. Коровенку пускай просит в колхозе. Сама молока на хверме насосется, а сыну во рту не принесет.
С конюшни Макар возвращался под вечер. Солнце зависло над Журавич-ским большаком, большое, багряное. Старик вернулся в мыслях к Дуне, по-чему-то представил ее в лучах заходящего солнца. Будто сидит соседка на крылечке, усталая, а глаза грустные и счастливые. У нее за спиной – дверь в родильный дом. Малыш спит где-то там, в палате, а ей, матери, захотелось побыть одной и, может, за долгие годы своей нелегкой жизни поверить, на-конец, в то, что она, Дуня Хустина, тоже теперь полноправная мать. И пускай только кто цыкнет теперь на нее! Макар заступится. "Теперь ты, девка, будешь и дитятко свое кормить, и ждать, когда оно первое слово на свет выпустит, и заступаться будешь, когда ему нос на улице поцарапают... Все будешь. А там и в армию проводим твоего парня. Растут дети, как грибы. Особенно чужие. Ты, говоришь, одна? А ничего! Люди ж – они разные бывают. Разные... Одни порадуются, от всей души порадуются, а кто и позавидует твоему счастью..."
Макар мерил шагами деревенскую улицу, широкую и тихую, и внимательно глядел под ноги, будто рулил на велосипеде и опасался, что может влететь передним колесом в ямку или колдобину.
Дуня уже, наверное, надышалась свежим воздухом на крылечке, поднялась, поглядела в ту сторону, где бежит, петляет меж полей дорога в Искань, вздохнула и направилась в палату. Старик даже приказал ей: "Иди, девка, иди. Малого одного кинула... Может, плачет там? Кто ж досмотрит за ним, как не родная матка..."
И когда поднял Макар голову от земли – в глазах сделалось серо и пасмурно, заметил, как выходили навстречу женщины, видать, давно поджидали. Стоят, будто в праздник: руки на груди, глаза, как одна, вперили в него.
–Дык правда ето?..
–Правда, правда!
–А не врешь?
–Вру, вру!
–Она ж вроде и не тяжелая ходила?..
Макар замедлил шаг, его проворно обступили бабы, насели с гагаканьем, будто гуси на выгоне.
–Как бывает и что, не мне вам, бабы, рассказывать,– серьезно начал старик.– Сами должны знать. От. Но подтвердить обязан: когда доктор самолично передавал мне коня, то сказал: "Отважная ваша Дуня, дед. Сама на повозку – и в роддом. Где б ето видано? Неужто в деревне вашей людей не нашлось, машины, а, дед? Еще б маленько и получилось бы... ой-ёй-ёй!" А вы, бабы, куда глядели? Куда, ето у вас я, Макар, спрашиваю? Ну а ежели б в дороге началось? Вы только о себе думаете! Сами вона по куче понаплодили, а ей и в одном не смогли помочь... Чтоб по-людски, значит...
Макар оставил бабам свой недовольный взгляд, повернулся и ровно, словно поплыл, зашагал улицей – к дому.
Бабы какое-то время пребывали под впечатлением обличительной речи Макара, потом переглянулись, вновь зашумели:
–Ну, и кто ей, Дуне, виноват?
–И правда! Зачем же таиться было?
–А может, правильно делала, бабы: могли б вы своими разговорами, ежели б дознались, что она тяжелая, сглазить... О-ох, ваши язычки!
–Типун тебе на язык, Клава! Тьфу на тебя!..
–И ето ж надо, ай-яй-яй! До последнего на ферму ходила, молодняк за ней был закреплен, так она фуфайки не снимала... Где ты там углядишь – дитё она ждет или што...
–Трудное у нее счастье, бабы...
"Дурень старый! Ну разве не дурень? – думал Макар на ходу.– Нашел, чем баб укорять? И за каким, спрашивается, чертом меня вынесло на них? Отчего было Дуне самой не признаться? И кто ето будет приглядываться к тебе, Дуня, если в голове у тебя мякина? Э-э, хоть и прожила ты, девка, немало, а ума не много припасла. Был бы я твоим отцом, ей-богу, высек бы – вот тебе через ноги, раз недостает в голове. У нас, сколько их ни перебери, ежели надумает которая рожать, то год дома сидит, мужик перед ней на цыпочках ходит, а потом еще за месяц до схваток в роддоме лежит. А ты?.."
Жила Дуня одна. Родители ее – Платон с Платонихой – давно сошли с этого света, тихо, незаметно. Были – и нет... Деревня, может, и не заметила, что поубавилась еще на два человека. Старые люди – они и есть старые: доживают деньки, голоса дальше двора не подают. Поэтому, когда их не станет по закруглении века человеческого, найдется еще и такой, кто удивленно поморгает: "А что, я ж их вроде недавно видел еще?.." Проводят в последний путь, быстро забудут. Обволокут людей, как тиной, другие заботы, они, эти заботы, и мысли их причешут в нужную сторону. Чужие люди. Свои же – помнят, и помнят долго, вечно.
Не раз и не два вспомнила старых, беспомощных родителей и Дуня, та-ких, какими остались в памяти в последние дни своей жизни. Стояли Платон с Платонихой перед глазами, с ними и разговаривала Дуня, советовалась: "Одна я, таточка и мамочка, теперь, одна... И в хатке моей сумно, холодно, тепла не хватает... Как мне дальше жить, а?" Если б кто из деревенских мог услышать эти слова, подивился бы: неужто она, Дуня, может быть такой несчастной, со слезами на глазах? И не поверил бы, потому что каждый знал ее иной – подвижной, неунывающей, слегка грубоватой, по-мужски цепкой в работе и как будто счастливой... Хотя откуда было взяться тому счастью? Непросто, нелегко было заглянуть в душу этой некрасивой с лица молодицы. Высокая, всегда с натруженными руками – вот и вся Дуня. Внешне. Что там, глубже, – загадка, полная таинственность, и заглянуть туда пока никому не удавалось. А с годами и вовсе утратили на это надежду деревенские, потому что она, Дуня, чем дольше жила, тем молчаливее становилась, а женщин вовсе перестала замечать – как и не было вообще их в деревне. Позднее в Искани даже опасаться стали: пропадет девка, пропадет, люди добрые. Когда ни увидишь ее – среди мужчин отирается. Выпивать начала. Может, потому, что перестала верить в свое бабье счастье... А мужчины – те и рады: "Давай, Дуня, рубль " – "Нате..." Ну что ты им скажешь? Бессовестные, одно слово... Если ж по работе брать, то она любого из них могла обставить. Даже конь за ней закреплен в постоянное пользование, в сарае ночует, но куда это годится, чтоб женщина так вросла в мужскую компанию. Да ни в какие ворота! Нет, к своим ее не ревновали деревенские молодицы. Так уже получилось, что все были уверены: она для такого дела, как затащить на вечер или просто днем Ивана или там Петра к себе в постель, не рождена. Были уверены... Да ошибались бабы.
Нет, не одна осталась на белом свете Дуня. Младшая Ульяна съехала после школы куда-то на Север, и бывала она у сестры все реже, а потом и совсем забыла дорогу в родительский дом, отчего Дуне перед людьми было неловко и стыдно. Писала ей: "Пускай бы хоть ты, девка, иногда наведалась, посидели б, про жизнь поговорили? С кем же мне еще поговорить, по-советоваться?" А Ульяна не ехала...
В последний раз она наведалась в деревню, когда выходила замуж. Тогда женщины и приметили – тоже в последний раз – слезы на глазах у Дуни. Свадьбу Ульяна – стежка к отцовской усадьбе еще не казалась ей длинной, пахла родным крупнозернистым песком и ромашковыми лепестками – надумала справлять дома, на своих людях. А может, решила показать деревенским нареченного? Парень был видный, красивый, где б в своей деревне она такого отхватила, а там, на Севере, выпало девке счастье. Да как бы там ни было, а все заботы со свадьбой легли на плечи Дуни. Она и рада стараться! Подавала па стол закуски – сама даже на минуту не подсела к гостям! – и без умолку говорила:
– Ешьте, ешьте на здоровьечко... А я еще поднесу. Еще подам. Нехай Ульянке моей живется хорошо, нехай любится...
Вот тогда и видели люди на ее глазах слезы, и жалели ее, Дуню. А она не стыдилась слез, только смахивала их раз за разом носовым платком, выхватывая его из рукава цветастой блузы – подарка сестры, привезенного издалека, таких тут и не увидишь, – и плакала, плакала. Сдается, тогда, на свадьбе сестры, и выплакала все слезы...
Не скажешь, чтобы и ей не попадались женихи. Сватались. Но это уже позже, когда кавалеры эти успели пожить со своими бывшими женами, кто с одной, кто с двумя, поэтому она не очень чтоб вешалась им на шею. Скоренько выпроваживала за дверь – что первого, что второго, далеко за порог не пуская. Если не выпало счастье, то и с такими охотниками его не наживешь.
И вот – Дуня родила ребенка... От кого? В деревне эта новость подняла всех – от малого до старого – на ноги. Но разве ж грех одинокой женщине заиметь ребенка – пусть бы он наполнил одноголосую хату своим щебетом, смехом, плачем, пусть бы льнул к ней, шептал на ушко нежно и ласково: "Мама... мама..." Не все женщины – тут Макар не ошибся – порадовались услышанной новости, некоторые с ходу начали, правда, не показывая вида, чтобы тем самым не выдать себя, ревновать Дуню к своим мужьям.
Этого, по правде говоря, и следовало ждать...