– Не умер... дышишь,– облизал губы Тимка и вытер вспотевший лоб.–Сейчас я тебя согрею. Фляжку водки принесу. Попрошу у людей. Скажу, человек умирает... Канавщик, скажу, если не дадите, вам сниться долго будет... На твое спасение пожертвуют, куда они, гады, денутся. Или сперва печку разжечь? Молчишь. Разожгу сперва. Слышишь меня? М-да-а!..
Канавщик не среагировал на расспросы Тимки, и тот, вздохнув, набрал воздуха и потопал за дровами. Вернулся с охапкой дров. Вскоре в печи загудело, зашумело, а из дырочек, что там-сям образовались среди кирпичей, выпорхнули веселые зайчики, которым было чуть-чуть, казалось, тесновато в этом большом, как гумно, доме.
– Слышишь меня, Виктор? – опять повернулся к неподвижному Канавщику Тимка и, не получив ответа, сразу заскучал. –Не слышишь, вижу. Дожил, бедняга. Докатился. Пусть я... пьяница... а ты же был нормальным человеком. – Он вдруг испугался, услышав в промерзшем доме свои слова, поправился. – И есть! Почему... почему был? И есть! Ты будешь жить, Витька-а! Я говорю! Тебе что, мало этого? Будешь!..
С этими словами Тимка выскочил на улицу, быстро засеменил к Машке, которая втихую от участкового продает самогон, забарабанил сморщенным, похожим на прошлогоднюю свеклу, кулаком в ворота. –Дрыхнешь, а Канава умирает! Открывай! Открывай, приказываю! Не для себя буду просить! Для Канавщика! Ведь умирает!..
Машка, худая, с черными злыми глазами, загремела запором, потянула на себя дверь:
– Кто... кто умирает?
– Канавщик. "Кто-кто?" Не веришь – проверь! Ему внутренности продезинфицировать надлежит. А то хана!.. Может, с утра лежал на дворе. Кишки, может, к горбу примерзли? А? Если не дашь – я тогда скажу всем, что это ты его загнала на тот свет! Ты! Твоя жадность...
– Так я же его только что видела... – не поверила услышанному Машка.
– Человек всегда так: сперва его кто-то видит, а тогда и нету... и сочиняй некролог в газету. Хы? Ты думаешь спасать Канавщика, или нет, мымра-а?!..
– Бегу, бегу, бегу!– Машка засуетилась, а потом скрылась в сенях.
А Тимка опять облизал обветренные губы, выругался:
– Мать твою!.. Не доверяет. Не доверяет, коза кривоногая. Ее не проведешь. Побежал, побежал дальше искать... Должен же кто-то клюнуть.
Однако никто не клюнул. Тимку хорошо знали. И когда он вернулся к Канавщику, того уже расталкивала Машка, а заодно костерила и его, Тимку.
– На беде и то стопку хочешь выпить, ирод,– бросала она колючий взгляд на того. – Какие внутренности? Кому? А я и не подумала сперва, прихватила бутылку. Он что, разве выпивоха, Канавщик? Плохо стало? Может, сердце, а может, и еще какая зараза... А он на чужой беде нахлебаться захотел. Нажиться. Тьфу!
– Ой! Ой! Надоело слушать. С тебя выжмешь каплю ту. Смолы получишь. Молчала бы!
– Хватит нам, бабам, рот затыкать.
– Если кто и нажился, так на Чернобыле! – выставил вперед грудь Тимка.
– Много ты знаешь!
– Люди говорили... А я, может, за здоровье Канавщика шлепнул бы поллитровку, и доброе, полезное дело сделал бы, ему, глядишь, и полегчало б... и кризис, глядишь, ликвидировался бы . А?
– Тебе не дам!– сказала Машка белозубым и испачканным сажей ртом. –Звонить надо!..
– В дымоход?– без нужды спросил Тимка.
– Сбегай в Искань. Там телефон. Позвони.
– "Сбегай". Пацана нашла...
– На, гад, бутылку! На! – И женщина ткнула в руки Тимке желаемое.–Беги и пей, пей и беги, чтоб ты сдох! Только в Витькину канаву не упади. А то копать некому ямку. Одни бабы. Слышишь, горе?
Тимка улыбался, гладил бутылку:
– Упасть – не упаду. Ты скупая на градус. И, в общем, я не потому взял твой самогон, что тебе что-то делать буду... а чтобы хватило силенки и мужества добежать до той Искани. Три кэмэ будет. С гаком. Карауль Канавщика. Я побежал,– он опрокинул бутылку вверх дном, хлебнул , а потом спрятал самогон в карман облезлого кожушка. – Гляди ж, чтобы не умер тут... в мое отсутствие.
– Беги уже, шугалей!– махнула рукой на Тимку Машка.
– Да дровишек в печку подкинь. Там должно гореть.
– Горит, как у тебя в штанах,– хмыкнула Машка.
– Горючее есть, то не волнуйся,– сказал Тимка и сразу исчез.
Машка раздула угольки в печке, те не сразу занялись синим пламенем. Села на маленькую табуретку. Тикали часы, висевшие на стене, гиря свисла почти до самого пола. Она встала, подтянула гирю, и в этот момент Канавщик раскрыл глаза и прошептал сухими губами:
– Напишите... брату Федору... что не приеду в Омск... Пусть квартиру для меня не держит... Меня квартира ждет в конце огорода...
– Нешто ты, Витька?– задержала на Канавщике взгляд Машка, утешила. – Рано тебе думать про погост, рано... Жить надо... жить...
– Это ты, Машка?
– Я, я, Дмитриевич. Сейчас, сейчас я тебе водички подам. Сейчас.–Женщина зачерпнула кружкой в ведре, подошла к Канавщику, тот приподнял голову, пил с Машкиных рук.
– Спасибо,– сказал и опустил голову на прежнее место .–Посиди около меня. Поговори. Вечер уже?
– Вечер.
– Ничего не помню... как провалился куда. И мог бы навсегда провалиться – вот тебе и смерть. А иной раз думаешь, что она собой представляет, смерть-то? Все просто. Очень.
–Тимка побежал звонить в район: "скорую" вызывать,– стоя перед Канавщиком, затрясла головой Машка.– Приедут если, то, может, какой укол сделают. Если шприц не забудут. Тяжело тебе, вижу?
– Не могу понять... Будто кто обхватил меня, как бочку обручем, и давит. А внутри, кажется, всё песком забито... аж скрипит тот песок...
–Сердце, у моего так было,– Машка подкинула дров в печку. – И живет. И ты будешь жить.
– Проживешь столько, сколько Бог даст.
– Тебя Бог не должен обидеть. Честно живешь. Даже слишком уж, мог бы и о себе больше позаботиться...
– Так получилось...
Машка согласилась:
– Как уже получилось, так и хорошо.
Она села на табуретку, вздохнула. Потом долго смотрела на Канавщика, и на ее глазах заблестели слёзы. Машка застеснялась их, украдкой смахнула пальцами, поднялась, тихо прошептала:
– Я пойду. Хату ж кинула... кормить надо... а потом забегу... в печку дров еще подкину. Полежи... тебе покой нужен... тишина...
Канавщик ничего не ответил. Он слышал, как заскрипели двери, как за ними пропали где-то в темноте двора шаги женщины. Закрыл глаза... Боже! Боже! Не так, не так хотелось дожить свой век. Совсем не так. Но что поделаешь теперь? Поздно что-то менять – в особенности то, что зависит совсем не от тебя самого.
Канавщик заплакал. Слезы, соленые и теплые, катились по щекам. Заплачешь: один остался. Ни жены, ни детей, ни... брата. Да-да, и брата, считай, нет. Ну что он там, Федор, в том Омске, в котором Канавщик ни разу даже не бывал? Отрезанный ломоть. Потерянный, считай, навсегда. Не приезжал даже, когда умерли мать и сестра Роза, отбивал, правда, короткие телеграммы: не могу, учения... А учения у него там или что-то еще – один он, Федор, и знал. Последний раз виделись лет двадцать назад, когда парализовало мать, тогда они в Лосевку приехали оба – по вызову сестры, она с ней жила. Виктор еще не был канавщиком, он работал в Могилеве на "Строммашине", имел хорошую квартиру, красивую жену и годовалую дочь. А потом – надо же такому несчастью случиться – не стала ходить и Роза. Что делать? Как жить дальше? Вот тогда брат и написал: поскольку человек он армейский, то о возвращении в деревню не может быть и речи. Давай, дескать, ты, Виктор, берись... живешь же рядом, а я в долгу не останусь. Он и уволился. Раз в неделю приезжал к семье в Могилев, приезжала иногда к нему и жена. А потом он не поехал, она не приехала... Была семья, одним словом. Давно. Дочь, правда, не забывала отца. Это позже Канавщик сообразил, почему приезжала она к нему: деньги нужны были малышке, только они.
Как бы в знак компенсации, что брат потерял все, что имел в городе, Федор зафрахтовал за Виктором квартиру в Омске. Однокомнатную. А может, и соврал. Писал, однако, писал, что ждет дожидается его жилье... Канавщику не было даже возможности съездить в тот Омск и хоть одним глазом глянуть на квартиру, если и впрямь она есть: хватало забот в деревне, как только выдюжил – одному Богу известно.
И вот он один. Сестра умерла в этом году, летом, почти пятнадцать лет пролежала в кровати. Канавщик заметно сдал: поседел, сгорбился, и, когда-то красивый парень, похожий на Алена Делона, стал незаметным стариком.
... В сенях послышались шаги, и вскоре в дом ворвалось облако холодного воздуха. Это вернулась Машка.
– Ну, как ты тут?– поинтересовалась она и сразу же направилась к печке. –Погорело все. Сухие дрова. Как порох.
– Прошлогодние,– подал голос Канавщик.
– Оно и видно. К этим дровам да брикету бы.
– Нету. Все деньги на похороны истратил...
– Может, съел бы чего? Я поставила ужин готовиться, то и тебе принесу. Мой в Могилев поехал к дочери. Жду, должен на ночь вернуться. Посижу возле тебя. Я бабам сказала, придут и они... управятся только...
– Не надо было бы...– подтянул одеяло, которое одним краем сползло на пол, Канавщик.– Наделал я вам забот...
– С каждым может быть...
– Видать, уже не умру... буду жить, видать... А испугался... Вру, однако: не успел испугаться. Жить захотелось еще более... Жить!..
– А в тот Омск поедешь?
– Не-а, поздно... Раньше если бы...
– Я бы поехала,– с нескрываемой грустью в голосе сказала Машка.–Мне, сколько и живу, в город хочется. Как есть голодному... А город ко мне почему-то задом повернулся.
– Надо было тебе сразу после школы передом к Мишке не поворачиваться,– с укоризной произнес Канавщик и сразу сообразил, что ляпнул не то, не нужно было бы.
Однако Машке его слова понравились, она ухватилась за них, как утопающий за соломинку:
– А к кому мне было повернуться? К кому? Приспичило, зачесалось, а никого поблизости... один Мишка, лапсарь. Вот к нему и кинулась в объятия. А если бы ты был, то я и к тебе бы... охотно бы... не задумываясь!..
– Ты, Машка, просто человек хороший... как своя ты... с тобой бы я не смог... я в этом разборчивый... лишь бы с кем не способен был...– промямлил Канавщик.
У Машки зарделись щеки:
– А что, хороших – не надо любить?.. Только шваль разную? Где она, твоя хорошенькая, твоя красавица? Краля та городская, с ногтями накрашенными? Только что-то я сижу здесь, с которой ты бы не смог, а не она. А?
– Прости, Маша.
– Все красивых выбираете. А я бы, Витя, с тобой в Омск поехала.
Канавщик повернул голову, встретился глазами с Машкой:
– Шутишь?
– Я? Я что, не могу маникюр тот чертов сделать? Я...я...я... – и Канавщик видел, как женщина спрятала лицо в ладонях, а плечи ее часто начали вздрагивать.– Прости и ты меня, Витя... Что это со мной? Затмение нашло никак... Не знаю, как получилось. Нагородила лишь бы чего.
– Поехали, Машка. Поехали в Омск. Пожила с Мишкой, поживи со мной, если хочешь. Жить можно, видать, с человеком, которого и не любишь особо?..
– Хватит, что я тебя люблю!– вырвалось у Машки. – А где ты видел такое, чтобы со стороны обоих любовь была одинаковая?
– А чего же ты раньше мне не сказала ничего? Когда я здоров был, помоложе немного?
– Не решилась, дуреха!
– А мне как раз женщина и нужна была... важнее, чем та квартира в Омске.
Машка прильнула к Канавщику, погладила его белый, как снег, чуб, чмокнула в щеку.
В дверь кто-то начал ломиться.
– Тимка,– сказал Канавщик.
– Не пущу!– Машка отвернулась от Канавщика, набросила защелку на двери. – Никого не пущу! Я бы, Витька, в Омск не поехала... Это я так сказала... больно далеко он, тот город... Больно чужой он... Дрова догорят, еще подкину... – и вот он, твой Омск, глупый! Это я про себя так сказала... Вишь, ожил... Глаза красивые у тебя... голубые... а завяли... погасли... Я не только печку, я и тебя, Канавщик ты мой, разожгу... Были бы дрова... А Тимка ломится, паразит! Не пущу-у!
Позже Канавщик все же написал брату Федору в Омск: дождался конца всех, досмотрел старых и беспомощных, готов приехать на постоянное место жительства в Омск. Написал просто так, от нечего делать.
Брат не ответил.
СИНОПТИК
Если и обращаются другой раз сельчане к Егору Цыбульке, то всегда с одной просьбой – какая, уважаемый, там у нас погода на горизонте? Что день завтрашний готовит? Не поленись – объясни. Нет, Егор не смотрит на небо, не приставляет козырьком руку ко лбу, а определенное время молчит –собирается, конечно же, с мыслями. Затем неторопливо начнет мастерить самокрутку, набьёт в ножку крепкого табаку, глубоко и смачно затянется, крякнет от удовольствия.
– А что нас ждет? – посмотрит на того, кто интересовался.– Много чего ждет. Хочешь знать? И ты, гляжу, как все... Ну-ну. Что с вами поделаешь!.. Обещал не заниматься больше прогнозами. А то, чувствую, по шапке дадут... Но – слушай. Так и быть. Земляку не могу отказать. Только – ша! По секрету скажу...
И начнет рассказывать Егор не о том, будет ли завтра снег или дождь, гроза или солнце, а станет рассуждать про жизнь, будет вгрызаться в нее, как тот шахтёр в слой породы, и обязательно про политику сыпанёт: давать прогнозы, так давать не жалея! Разве ж мало их, тех прогнозов, в его голове, на которой когда-то были густые, как смоль, волосы, а сегодня надежно – словно приклеилась – сидит на лысой сверкающей площадке кепка-восьмиклинка: в ней выдавал он еще, помнится, прогноз, долго ли продержится у нас сухой закон. На тот счет он заявил тогда убедительно, твердо: "Долго у нас ничего не бывает". Прогноз состоялся, авторитет Егора вырос, ему дали прозвище: "Синоптик". Закрепиться на этой общественной должности помог опять же Горбачев, ведь на удивление точный прогноз выдал он и о нём: "Говорит много. Натолчет лишнего. Больно близко к народу стоит, липнет аж к ним, не держит расстояние. Руководителю так нельзя. Люди на голову сядут, дай только послабление". Как в воду глядел Егор. Не ошибся, когда и у нас выбирали первого президента: "... Ведь я буду за него голосовать".
Проголосовал – и угадал. А это – опять же!– не лишь бы какие баллы к прежним.
– Ты б, Егор, за свои прогнозы погоды на жизненном фронте плату брал, – посоветовал ему как-то сосед Тимка.– Глядишь, и мне бы перепало кое-что. На сто граммов. А?
На такое предложение Егор только сморщился:
– Сам не пью и тебе не советую. Синоптик должен вести трезвый образ жизни, а то облажаюсь... Чего не наговоришь, хлебнув? Много кто, хлебнув, становится синоптиком. А проспится – и пшик... Вот так.
Тимке, или еще кому, ничего не оставалось, как поджать хвост и оставаться при своих интересах.
На той неделе не повезло Синоптику – простыл. И где, казалось бы, тот вирус ухитрился застать его врасплох? На ровном месте, можно сказать, поскользнулся. Солнечно, тепло на улице. А, вишь ты, подкралась болезнь, подстерегла.
– Это тебя Бог наказал, что говоришь много,– накинулась в очередной раз на старика жена , Лизавета: она, как заметили сельчане, ревновала Егора к той славе, что досталась ему одному, хотелось ее, той славы, хотя бы чуток, и ей. Однако, не фарт.
Егор молчал, только втянул – до конца, насколько смог–голову в плечи – не любил он слушать хулу на себя от жены, а спрятаться от нее не спрячешься, достанет своим ворчанием где угодно, она такая.
А Лизавета сыпала, не жалея слов:
– Кто тебя, осёл старый, просил прогнозировать про нашего председателя? А его и выперли. Теперь он дуется: это все дед твой своим языком напакостил... Отрезать бы язык ему. Вырвать. Нет, говорит, если грамотный такой, если уж и впрямь знал про меня, так пришел бы и рассказал, предупредил бы. Недалеко живу. Или в кабинет. Я бы, может, подготовился, вел себя более осторожно... осмотрелся бы по сторонам. А то как колом по спине. Внезапно. Средь белого дня. На людном месте. А?
– Так что, я к нему, к председателю, должен был переться, что ли?– шевельнулся на табуретке Егор.–Я? Мне надо то кресло или ему? За всеми не находишься. Я и так истоптался. Их, таких, кто не сегодня так завтра полетит с должностей, по моим скромным прикидкам, и в масштабе колхоза, и в масштабе государства, – ого сколько! За всеми не уследишь.
– Ты хоть государство не задевай, развратник!
–У меня что-"мерседесы" те есть , чтобы за всеми ими шастать, голову задрав? Или мне кто презентовал их? У меня даже телефона нету. А был бы!...
– Дай еще тебе телефон! – облизала губы Лизавета. –Вот тебе!
Она показала Егору то, что, по ее меркам, старик и заслужил,– фигу.
А днём Егор, надев чистую сорочку, потопал в направлении фельдшерско - акушерского пункта – решил показаться Матузку: что, интересно, скажет тот про его хворь? Учили же человека – пускай и лечит. Нечего. Может, пропишет таблетки какие, а может, и серьёзное что выявит и направит тогда дальше – сперва в участковую, а там, возможно, и в районную или даже в областную больницу.
Матузок был в своей маленькой, но уютной, чисто убранной ординаторской один. Сидел, отрешенный, казалось, от мира сего, за столом и торопливо что-то строчил ручкой на бумаге, время от времени поправляя очки, которые не держатся на ушах и скользят, словно полозья саней по льду, по его облупившемуся от загара носу.
– Заболел чего-то, кажись,– топтался в пороге Егор.
– Садитесь,– мельком взглянув на пациента, показал глазами на табурет Матузок.– Подождите немного. Занят. Запутался в цифрах. Говорила же учительница, Ольга Кондратьевна: учи, Матузок, арифметику, пригодится. Помни, Матузок: положишь перед собой – сзади возьмешь. Не слушался. Напрасно.– А потом, победно бросив ручку перед собой, поднял глаза на Егора.-Ну, что там у вас, дед?
– Если бы знал что.
– Держи градусник.
Потом, опять покопавшись в бумагах, попросил градусник назад. Посмотрел, сдвинул брови:
– Выпишу таблеток. Попей. Только сперва помогите и вы мне. Слушаете?
–А что мне еще делать остается, как не тебя слушать?
–Прогноз ваш нужен, дед, – Матузок положил руку на плечо пациенту.–Срочный.
–Больше синоптиком не нанимаюсь, – тихо и с нескрываемой грустью выдохнул Егор.–Извини.
Матузок насторожился:
– Почему же так?
– Почему, почему? Теперь все люди грамотные, могут мозгами поворошить и сами. Зачем мне за всех, братка, микитить? Зачем за всех отвечать?
Фельдшер повел подбородком и некоторое время молчал. Думал. А потом по-дружески мягко прислонил свою голову к голове Егора, прошептал:
– А и правда ! Правда, дед. Это так. Но! Но ошибаетесь все же в одном: все мы не можем одинаково думать. Не получится. И когда вот мне думать? О себе, о своих личных проблемах? Голова забита всякой всячиной... Я думаю, где и каким способом достать лекарства... и для тебя , да-да... Как привезти на ФАП на зиму топливо. У директора школы хватает своего думанья... У председателя сельсовета – своего... Эх, да что там!..
–Так...–хотел запротестовать Егор, но Матузок не дал ему вставить слова.
– Так что, дед, не "такайте" , а делайте людям и впредь приятное – работайте, служите синоптиком. Если получается у вас. Если верят земляки...
– Так болею...– малость, кажется, растерялся Егор.
– Вылечу, дедушка!– повеселел Матузок, заулыбался.–Поставлю на ноги. Так и быть. Не будете болеть. Обещаю.